Иван Толстой: Беседу о большом, разветвленном и талантливом семействе Бурлюков мы ведем с историком и собирателем Евгением Деменком, который много лет ищет следы одного из самых известных литературно-художественных семейств в русской культуре. Давид Бурлюк прославился больше других, но драматизм судеб его братьев и сестер был многократно сильнее.

Мы начнем с культурной находки, сделанной моим собеседником. Евгений Деменок принес к нам в студию звуковую драгоценность – голос Марианны Бурлюк, родной сестры знаменитого футуриста.

Евгений, вам слово.

Евгений Деменок: Я сегодня пришел к вам не с пустыми руками, а пришел, продолжая нашу "бурлюкиаду", целую серию передач о семье Бурлюков, и принес совершенно уникальные документы. Во-первых, звуковую запись воспоминаний Марианны Бурлюк, младшей сестры Давида Давидовича. Запись эта сделана в конце 1970-х (она умерла в 1982-м). Она рассказывает там о страницах их жизни, это 1902–1913 годы, рассказывает о Маяковском, о Хлебникове, о Лившице, об Исааке Бродском.

Иван Толстой: А где она это рассказывает? В какой стране?

Евгений Деменок: Здесь, в Праге, где она прожила большую часть жизни, шестьдесят лет, с 1922-го по 1982-й. Внучка Яна ее, к счастью, расспросила и записала. И вот спустя сорок лет это пойдет в эфир. Там есть интереснейшие моменты, о которых я немного позже расскажу. Марианна Бурлюк – младшая в семье Бурлюков, в семье отца русского футуризма. Она родилась на пятнадцать лет позже своего старшего брата Давида, в 1897 году. Жизнь ее сложилась на удивление счастливо. Ее и старшего брата Давида жизни сложились счастливее всех в семье. А были еще два брата и две сестры – Владимир, Николай, Людмила и Надежда. Марианна всю жизнь следовала за родителями, а потом за старшим братом. В 1914 году она окончила гимназию в Херсоне и, так как у нее был неплохой голос, решила поступать в Москву, в Консерваторию. Семья к тому моменту уже перебралась в Подмосковье, в деревню Михалево. Давид Федорович Бурлюк, отец большого семейства, всю жизнь был управляющим имениями, он агроном-самоучка, менеджер сельскохозяйственный, как мы бы сейчас сказали. В 1913 году у него случился удар, после чего он уже не смог продолжать работу, получил отступные от своего работодателя, 10 тысяч рублей, и купил в Подмосковье небольшое имение, куда переехали все.

Марианна не поступила в Консерваторию, потому что у нее был хороший голос, но отсутствовал слух. Ей посоветовали попробовать свои силы в Художественном училище при Филармонии, куда она и поступила. Слух к ней музыкальный так и не пришел, она отучилась некоторое время там, потом началась Первая мировая война, и вместе с семьей Давида они уехали под Уфу, станция Буздяк. К тому времени Давид Давидович был уже женат, у него было двое сыновей, и в 1918 году Давид Бурлюк покинул Москву, где они с Маяковским, Каменским и футуристом Владимиром Гольцшмидтом создали "Кафе поэтов", которое проработало осень 1917-го и весну 1918 года. После этого Бурлюк уехал из Москвы, и через некоторое время началось его большое сибирское турне – в конце 1918 года он проехал всю Сибирь с выступлениями, это и Омск, и Иркутск, и Чита, и Томск, и Челябинск. И в 1919 году он оказался во Владивостоке со своей женой Марией Никифоровной, с двумя детьми, с сестрой жены Лидией Еленевской, которая была замужем за Виктором Пальмовым, и с Марианной.

Там же Давид Бурлюк встретил Вацлава Фиалу, будущего мужа Марианны Бурлюк, который влюбился в нее с первого взгляда, несмотря на то что Марианна была барышней большой и дородной, а он был чешским Аленом Делоном. Этот роман развился стремительно. Фиала, безусловно, не мог не знать о Бурлюке, потому что он учился в Академии художеств в Петрограде, а до этого окончил Высшую художественную школу в Харькове. Естественно, тогда все те, кто увлекался и интересовался живописью, знали, кто такой Давид Бурлюк. Встретились Фиала и Бурлюк во Владивостоке случайно в какой-то пивной, Фиала пожаловался, что он остался без средств к существованию и без крова над головой. Бурлюк сказал: "Ну, давай к нам". Сказал ему адрес. И Фиала по дороге встретил Марианну. Она несла тяжелые сумки, Фиала предложил помочь ей, оказалось, что они идут в одну и ту же квартиру, в которой они начали жить, а через два года они поженились. Произошло это уже в Японии, куда Вацлав Фиала переехал вслед за Бурлюком и Пальмовым. 23 сентября 1921 года они в православной церкви в Токио поженились, после чего Марианна забеременела и он ждал разрешения вернуться в Чехию. Ненадолго они вернулись во Владивосток, где Фиала провел свою первую персональную выставку, а оттуда с последним бортом легионеров он отплыл в Триест и дальше вернулся в Прагу. Фиала легионером не был.

Иван Толстой: Теперь начнем слушать Марианну Бурлюк. 1977-й года, пражская квартира, за окном – чехословацкий социализм, уже без человеческого лица, Марианнина внучка Яна включает магнитофон – не профессиональный, какой уж есть, не рассчитывая, что запись через сорок лет будет пущена по радио. Звук время от времени плывет, Марианна Давидовна Бурлюк не всегда ставит привычные нам ударения (все-таки шестьдесят лет жизни вне России). Не всякое имя распознается с первого раза. Начинает она с фамилии художника Грекова, который был одним из гостей бурлюковской Чернянки.

Марианна Бурлюк: У нас был Греков. Это было тоже в Чернянке. Я была еще очень молода и не помню очень хорошо, помню только, что он меня учил играть в шашки. Шашки или шахматы – я уже не помню. Я очень рано научилась играть в шашки и шахматы.

А потом помню, что было очень интересно – у нас были Маяковский и Бенедикт Лившиц. Маяковский у нас был зимой. Он тогда был нисколько не знаменит, только-только начинал свою карьеру. Описывает он это в своем "Я", у меня эта книжка есть, он описывает, как он познакомился с Бурлюком, как Бурлюк его несказанно увлек своим темпераментом, интересом к искусству, своими способностями. И уговорил его приехать к нам. Потому что мы всегда на Рождество устраивали какие-то спектакли, живые картины, елки – словом, веселились по-русски.

И мы решили поставить "Женитьбу" Гоголя. Мне тогда было только 14 лет, я была круглая, толстая, выросшая на хороших деревенских харчах девчонка, способная, с хорошей памятью, и мне дали, как ни странно, играть сваху, несмотря на то что мне было 14 лет. А Маяковский играл жениха Яичницу. Маяковский играл замечательно! Как бывает абсолютный слух, так у него была абсолютная память. Но не было абсолютно музыкального слуха. А я играла на пианино. Хоть неважно, но играла. Он любил петь. Помню, что он любил петь из "Садко" - "О скалы грозные", но всегда ужасно фальшивил и детонировал, так что мне приходилось одним пальцем ему выстукивать мотив. Он пел, и то еще фальшивил! Но голос у него был обворожительный! Когда он читал стихи, у него был прекрасный бархатный бас, и он необычайно этим басом умел владеть. Когда он читал, он его понижал до шепота, как он сам сказал:

"О-го-го" могу –

и – охоты поэта сокол –

голос

мягко сойдет на низы.

Сначала начинал дискантом и потом постепенно сходил на бас. И подражать ему было ужасно трудно, у него был особый способ чтения стихов. Мы играли в большом сарае, все было страшно примитивно устроено, сбита была сцена из досок, занавес сами размалевали художники, мои братья в компании с Маяковским. Было пять или десять репетиций, и так как у меня была хорошая память, я выучила всю пьесу наизусть. Мне не то что не нужно было суфлера, я могла делать суфлера другим. И когда мой брат во втором действии запутался и подал мне реплику из третьего действия, я спустилась, перевела его наоборот и поехала дальше.

Приехало много соседей, пришли служащие, крестьян было мало, но рабочих много. Платы за вход не было никакой, это было только для нашего развлечения, и мы пользовались очень большим успехом. У Маяковского были большие театральные способности. И у Давида были способности большие. А брат мой, Давид, играл Подколесина. Я уже не помню точно, кто что играл, но играли все три мои брата. Надя играла невесту. Она была хорошенькая. К сожалению, она была из нас самая красивая, но самая тихая, смирная, я бы сказала – не бурлюковская. Потом Маяковский жил у нас, много было разговоров, споров, читали стихи, экспромты. Маяковскому ничего не стоило, вот ему говорили: "Скажи на тему, скажем, осень". И моментально на тему осень он говорил стихотворение. Оно не писалось, он просто начинал с осени, потом говорил другой, третий… Мне было, конечно, ужасно интересно. И на любую тему они могли говорить. Вот делай лекцию на двадцать минут, говори о чем угодно. И о чем угодно говорилось. Они необычайно были находчивыми.

Потом началась школа, Маяковский уехал, я поехала учиться в Херсон, а Маяковский с Давидом уехали в Петербург. Давид кончил Художественное училище, но ему запретили выступать. Они читали лекции по новому искусству, но ему запретили выступать, сказали, что раз ты ученик Высшего художественного училища, то ты не смеешь выступать публично. Издали такой закон. Маяковский ушел, и мой брат тоже ушел оттуда. Они читали лекции. Когда я позже окончила гимназию и переехала в Москву, я бывала иногда на их лекциях.

Евгений Деменок: Именно из этой записи я впервые узнал о том, что Марианну сватали за Велимира Хлебникова, который действительно подолгу живал в Чернянке у Бурлюков, а потом в подмосковном Михалево. Сам этот рассказ меня позабавил. Марианна Давидовна не воспринимала Хлебникова серьезно, тем не менее она понимала его гений, поэтому ей, наверное, это немного льстило. Интересный эпизод в ее рассказе, когда Хлебников, приревновав к Николаю, начал его душить. Я сразу вспомнил историю, описанную Лившицем, когда у Оксаны Пуни в салоне Лившиц тоже флиртовал с Оксаной, а Хлебников пригрозил его зарезать. Такие эксцессы с Председателем Земного Шара случались не раз.

Этот рассказ Марианны Давидовны о некоем несостоявшемся романе Исаака Бродского, автора знаменитой ленинианы, и Людмилы Бурлюк, будущей Кузнецовой, меня заинтересовал. Она говорит о том, что тот самый знаменитый портрет Людмилы, который в 1906 году был нарисован и сейчас в Музее-квартире Бродского в Петербурге экспонируется, что он был написан, когда у них состоялось некое объяснение. Родители Бродского, как религиозные евреи, не давали ему согласия жениться на христианке. И Людмила в растрепанных чувствах сидела на ковре и позировала Бродскому. Сама Людмила об этом ни разу не упоминала, более того, в 1907 году она уже вышла замуж за Василия Кузнецова, а Бродский женился. Наверное, какие-то чувства между ними были, но, скорее, раньше, во время первого приезда Бродского еще в Херсонскую губернию, в Золотую балку в 1902 году, когда и Бродский, и Греков порекомендовали Людмиле Бурлюк поступать в Петербургскую академию художеств.

Третий момент – глаз Бурлюка. Вот это самый детективный эпизод. Все практически знают, что у Бурлюка не было левого глаза. По-моему, это уникальный опыт в истории мирового искусства, когда художник прожил практически всю жизнь, написав около 20 тысяч работ, с одним глазом. Общая версия такова, что один из братьев выстрелил в него из какого-то игрушечного пистолета или пушки, ранил его в глаз, и глаз пришлось удалить. Меня всегда эта версия смущала, потому что сам Бурлюк практически ничего об этом не писал. Более того, так как братья были существенно младше его, он не мог не знать, кто это сделал, но об этом ни разу не упоминалось. И вот именно в этом рассказе Марианна говорит впервые, что Бурлюк стрелял из игрушечной пушки пистонами, ранил глаз, его начали лечить в деревне и только потом перевезли в Харьков, где профессор Гиршман удалил ему глаз. Я в пражском архиве семьи Фиала нашел записи, сделанные Бурлюком красным карандашом, где он пишет некую краткую канву своей жизни. И он пишет вот, что:

"Летом ранил глаз…"

В то лето, второе лето в Тамбовской губернии, в имении графини Остен-Сакен, Давид научился стрелять из рогатки:

"Проведя зиму 1895-96 года в Тамбовской гимназии, я научился у шалунов делать рогатки из крепкой резины и во второе лето, которое наша семья проводила в Тамбовской губернии, целыми днями стрелял глиняными высушенными пульками в воробьев".

"Рождение маленькой сестренки, последнего ребенка в семье Бурлюков, Марианночки, принесло нам счастье – мне лично – в мае перед рождением проф. Гиршман в Харькове прикончил мою болезнь глаз, мучившую меня с июня 1896 г."

То есть ему было 14 лет, когда он ранил глаз. Я впервые нашел это. Ни слова о брате. Скорее всего, он сам себя ранил, потому что это были такие хулиганские его годы. Если бы его начали лечить раньше, возможно, он остался бы с глазом. Интересно, что Алексей Крученых метко подметил, что все они ушли от живописи к слову, к литературе, потому что она давала гораздо больше простора для самовыражения, лишь один Бурлюк продолжил всю жизнь рисовать, словно компенсируя свой недостаток зрения, пытаясь доказать, что и одноглазый может быть художником.

Иван Толстой: Возвращаемся к исторической записи. 1977-й год, Прага, сестра Бурлюка Марианна Давидовна вспоминает отроческие годы в Чернянке. На домашний магнитофон ее записывает ее внучка Яна.

Марианна Бурлюк: Еще из интересных людей у нас был в гостях Хлебников. Это действительно был очень интересный человек! Боюсь сказать, но думаю, что он не был вполне нормальным. Он тогда уже кончил гимназию, учился он в университете на философском факультете, человек он был умный, но у него были известные душевные сдвиги. Я потом расскажу один эпизод, указывающий на его ненормальность. Хлебников приехал к нам на лето, прожил у нас целое лето.

Яна: В каком это году было?

Марианна Бурлюк: Точно не помню, но думаю, что это был 1910–13 год. Это было перед Первой мировой войной.

Яна: То есть он был еще очень молод?

Марианна Бурлюк: Он был молод, но он был старше Маяковского. Маяковский, когда был у нас, ему было 18 лет. Он был очень хорош собой. Хлебников не был красив. У Маяковского были прекрасные черные волосы, большие глаза и ярко-красные губы. У него же была немножко какая-то кавказская кровь. А Хлебников, наоборот, был невзрачный. Очень талантливый, прекрасно знающий русский язык, и не только русский язык, а народный русский язык. Он никогда не говорил "петух", он всегда говорил "кочет". Помню его такую подборку: "Кочет очень озабочен, нож отточен очень точен". Это экспромт.

Приехал он летом. Летом у нас всегда приезжали гости, некоторые ночевали, некоторые были неделю – у нас был открытый дом. И приехала очень хорошенькая дамочка, но довольно легкомысленного поведения. Я тогда этого не понимала. Я тогда тоже была фактически девчонкой, мне было 14–16 лет. Эта хорошенькая девушка, которая великолепно одевалась, все за ней начали ухаживать. Влюбился в нее необычайно Хлебников, начал ей писать стихи. Не знаю, понимала ли она в них толк, думаю, что нет. Ухаживал за ней и мой брат средний Володя, влюбился в нее Коля. Один Давид, как опытный и старший человек, тоже ухаживал, но относился к ней довольно насмешливо. И помню такой случай. Как-то раз сидели мы на качелях, сидела эта Таня или Мила, у меня даже здесь ее фотография есть, и кокетничала то с Владимиром, то с Хлебниковым, то с Колей и, в общем, что-то такое сказала. Вдруг Хлебников набросился на Колю, они стали бороться как будто шутят, а потом оказалось, что это не шутка, потому что Коля начал хрипеть – он его начал душить! Тогда Владимир, которой обладал большой силой, бросился на Хлебникова и оттащил его: "Что ты делаешь?! Ты же мне брата задушишь!" Но тот этому не придал значения, они, по-моему, даже не поссорились. Но она прожила у нас несколько дней, моя мать видела, что это ни к чему, и ее попросила просто уехать.

Хлебников жил у нас, и вдруг видит мой брат, что он какой-то сделался странный. Он говорит: "Что с тобой? Ты какой-то серый". А тот говорит умирающим голосом: "Ты знаешь, я уже несколько недель не умываюсь". Тогда мои братья, Володя и Давид, взяли его, свели его в баню, там его вымыли, перестелили ему белье и он опять побелел. Я думаю, что это показывает его душевный сдвиг. А потом был такой случай. У нас был большой штат прислуги – лакей, повар и хозяйка, которая вела хозяйство, выдавала белье, вела дом. Моя мать не занималась хозяйством. Мама занималась детьми, нам читала, рассказывала, фактически пробудила в детях интерес. А отец, конечно, давал средства, чтобы мы могли так жить, чтобы мать могла ничего не делать.

Как-то сидим мы за столом, выходит Хлебников. Мама говорит: "Послушай, Велимир (он был Виктор, но его называли Велимир), ты же не надел башмаков, вышел в одних носках!" Он посмотрел: "Да, я забыл надеть башмаки!" Вернулся, надел башмаки. Не брился, не стригся, так что его нужно было время от времени приводить в порядок. Он очень много работал.

Потом уже все разъехались, один поехал в училище в Москву, Николай, младший брат, учился в Ленинградском университете на физико-математическом естественном отделении. Я их любила всех, но он был очень добрый человек, справедливый, таких людей мало. А Хлебников остался жить, ему просто некуда было ехать, у него не было средств, ничего и никого. И помню, приехали мы с мамой из Херсона в Чернянку, мама спрашивает отца: "Как Хлебников?" А отец говорит: "Я не знаю, я уже с ним два месяца не сказал ни одного слова". Они утром встретились, сказали "доброе утро", сели, отец начал читать газету, а Хлебников начал что-нибудь писать. В конце концов, к весне, когда уже потеплело, собрали какие-то деньги, и Хлебников уехал.

Я его потом встречала в Москве. Меня даже выдавали за него замуж. Говорили: "Выйди замуж за Хлебникова, он замечательно талантливый человек, но он совершенно не способен к жизни. А ты, наоборот, женщина толковая и такая практичная, из вас бы получилась замечательная пара". Но он мне совсем не нравился. Этой зимой, когда он жил в Чернянке, он очень много работал, например, он предсказал с ошибкой одного года мировую войну. Он сказал, что мировая война будет в 1915 году. Потом он высчитывал как-то очень сложно события. Он говорил, что точно в такой-то период произойдет то-то и то-то. На основании этих высчитываний он предсказал мировую войну.

Потом он писал много стихов. Писал он необычайно неразборчиво и неаккуратно, на листочках, на кусочках, и все это бросал в коробку под кровать. И когда он уехал, так коробка под кроватью и осталась. Ее братья бережно взяли, спрятали.

Бенедикт Лившиц, когда был в Москве или в Ленинграде, он писал книжку. Он был адвокат, но писал книги. И когда он узнал, что у нас осталась коробка стихов Хлебникова, он этим заинтересовался и приезжал в Чернянку, чтобы посмотреть на хлебниковские произведения. Он прожил у нас рождественские каникулы. Он был совершенная противоположность Хлебникову – очень элегантный, необычайно ухоженный человек, у которого был пробор через весь лоб, расчесанные волосы, ногти были отточены и чуть ли не накрашены, великолепно одетый человек, которой знал прекрасно французский язык, наверное, немецкий тоже. Он был еврей, но для нас это не играло никакой роли, у нас в семье никогда не говорилось, если это еврей и так далее, мы никогда не делили людей по национальности, только по их качествам. И он мне ужасно нравился. Мне было тогда 15 лет. Но он на меня не обращал никакого внимания. Однажды он сидел, делались елочные украшения, я взяла ножницы, подошла к нему сзади и отрезала ему кусочек волос. Испортила ему его прекрасную прическу. Он необычайно рассердился, обиделся. А я это сделала из такого глупого детского – ну что ж ты на меня не обращаешь внимания, ведь ты же мне страшно нравишься! Потом он пошел и подстригся коротко, чтобы не было видно выстриженного. А когда меня вспомнил в своих воспоминаниях… Когда жил у нас, он написал книжку "Полутороглазый стрелец". Это он написал у нас в Чернянке. Он меня там вспоминает довольно несимпатично. Ну, бог с ним!

Опять у нас были каникулы, и мы в этот раз поставили пьесу "Недоросль" Фонвизина. Ты не знаешь?

Яна: Нет.

Марианна Бурлюк: Это одно из первых произведений русской словесности, оно еще написано довольно тяжелым языком. Это молодой человек, который неправильно воспитан, очень избалованный и грубый. Этого молодого человека играла я. Его учителя-немца играл Лившиц. Какую-то барышню, на которой я должен был жениться, играла еще какая-то. Играли мои братья. Помню, что Лившиц сыграл очень хорошо, он говорил с таким немецким акцентом, муштровал меня чуть ли не с плеткой в руках. А мне дали рыжий парик, нарумянили лицо, сделали из меня такого парня толстого, избалованного. Голос у меня был еще переходный, и это было довольно забавно.

Иван Толстой: Евгений, как и где закончила Марианна Бурлюк свои дни?

Евгений Деменок: Марианна Давидовна умерла в июне 1982 года, спустя два года после смерти своего мужа, которого она очень любила. Похоронена она в семейной могиле вместе со старшими Фиалами, с мужем, с сестрой Людмилой на кладбище Либоц, в районе Воковице, в Праге, недалеко от Дивоки Шарки. Она была верной спутницей своего мужа. Она не оставила письменных воспоминаний, поэтому вот эта устная запись ее, которая, к счастью, была сделана тогда, это единственное уникальное свидетельство о днях ее молодости, которая, на мой взгляд, крайне ценна, потому что это свидетель, человек, который видел, как Маяковский играет в домашней пьесе, как играет в домашней пьесе, поставленной в Чернянке, Лившиц, который общался с Хлебниковым. Замечательно, что сквозь годы к нам это дошло, а прошло уже сто лет, и мы можем слышать голос этого очевидца.

Иван Толстой: Пленка с голосом Марианны Давидовны – не единственное, что принес нам неутомимый исследователь.

Евгений Деменок: Я хотел бы поделиться своими находками – письмами, которые я нашел в семейном пражском архиве сестер Давида Давидовича Бурлюка, которые проливают свет на последние годы жизни Николая и Владимира Бурлюков и открывают некие новые факты, часть из которых для бурлюковедов может быть сенсационной.

Перед Первой мировой войной, в 1914 году, в большой семье Бурлюков – три брата и три сестры – все складывалось совершенно замечательно, была даже некая идиллическая картина. Давид Давидович, старший брат, был уже в зените всероссийской славы, пусть и несколько скандальной. Это год, когда он вместе с Владимиром Маяковским и Василием Каменским путешествовал по всей России в рамках турне кубофутуристов, давая гастроли. Их, наверное, знала вся страна, о них писали все газеты, он уже к тому времени получил диплом Одесского художественного училища, поучился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, откуда его, правда, с треском выгнали как раз из-за этого турне. Тем не менее он был уже известным художником, достаточно известным поэтом и организатором.

Владимир, его средний брат, к этому времени учился в Пензенском художественном училище и тоже был уже достаточно, хотя и несколько скандально, знаменит. Его работы, например, Николай Иванович Харджиев или Михаил Матюшин ценили гораздо выше творчества Давида. Михаил Ларионов тоже считал, что Владимир Бурлюк являлся одним из самых ярких и самых интересных художников русского авангарда. Николай к 1914 году окончил в Петербурге университет и продолжал писать стихи.

Трое сестер – Людмила, Надежда и Марианна – тоже были довольно-таки благополучные. Людмила была замужем за скульптором Василием Кузнецовым, Надежда была замужем за инженером-электриком Антоном Безвалем, и только младшая Марианна жила с семьей. Разница у нее с Давидом Бурлюком была в пятнадцать лет. И вот буквально через несколько лет все это драматично изменилось. В 1915 году Владимир Бурлюк был призван в армию. Для того чтобы не идти рядовым, он долго учился – сначала в Одессе, потом в Пензе с тем, чтобы получить отсрочку от армии. Как писал Давид Бурлюк Михаилу Матюшину, "ему ведь идти рядовым". И вот, окончив Пензенское художественное училище, он поступил в Алексеевское военное училище в Москве, чтобы не идти рядовым, а идти уже на фронт офицером. И попадает он на Балканский фронт, под Салоники, под командование генерала Гуро. Николай был призван в 1916 году. Он был полнейшим пацифистом. Мы записывали с вами в свое время передачу о нем – "Судьбы и параллели". Он не хотел брать в руки оружие, он поступил в радиодивизион, он на Румынском фронте работал в радиодивизионе телеграфистом.

Прошло несколько лет, в 1920-м Николая расстреливают, а судьба Владимира, обстоятельства его смерти до сих пор неизвестны. С сестрами ситуация сложилась тоже достаточно трагично, кроме младшей Марианны. У Людмилы умер муж от тифа в 1923 году, а перед этим они бежали из Петербурга в Саратовскую губернию от голода. Надежда вместе с мужем Антоном Безвалем и с матерью большого семейства Бурлюков Людмилой Иосифовной голодала и чуть не умерла от голода в Херсоне, пережив все ужасы Гражданской войны. И только двое – старший Давид и младшая Марианна – оказались самыми счастливыми и удачливыми. И по одной простой причине – они оказались далеко от России. Давид – в Америке, Марианна, выйдя замуж – в Чехословакии.

В судьбах же Владимира и Николая до сих пор были большие лакуны, которые, к счастью, сейчас начали заполняться. Владимир Бурлюк попал на фронт под Салоники и, по версии, которую всю свою жизнь поддерживал Давид Бурлюк, он погиб в 1917 году под Салониками. Однако ни одного упоминания в архивных документах греческих нет, его могилы на кладбище нет, никаких упоминаний ни о его ранении, ни о его смерти под Салониками. А у меня есть приятельница Ирина Жолнина, она возглавляет "Союз русских эмигрантов в Греции" и уже много лет занимается исследованием судеб русских солдат и офицеров, воевавших на Балканском фронте и погибших там. Она не встретила ни одного упоминания за эти годы о Владимире Бурлюке. И это не удивительно – он не погиб на этом фронте. И это доказывают письма Антона Безваля, мужа средней сестры Надежды Бурлюк, и в Прагу, и самому Давиду Бурлюку. То есть Давид Бурлюк знал о том, что Володя не погиб, но придерживался этой версии, как ни странно, всю свою жизнь. В 1922 году Антон Безваль отправил два письма Давиду Бурлюку, в которых упоминает о встрече с Владимиром в Херсоне в 1922 году. Он писал и в Прагу. Он писал примерно один и тот же текст, потому что переписка между родственниками началась только в 1922 году, до этого была такая черная дыра. И если Давид с Марианной (Америка – Прага) переписывались совершенно спокойно, то с Россией коммуникация была практически прервана. 28 февраля 1924 года Антон Безваль пишет в Прагу сестре своей жены Марианне Бурлюк и ее мужу, художнику Вацлаву Фиале:

"Милая Яночка и Вацлав!

<…>

Я уже несколько раз просил вас попытаться разыскать Вову. Я думаю, что вы можете списаться с М.Ф. Ларионовым – в Париже с которым Вова виделся в 19-м году. Он пользуется большой известностью вместе с Н.С. Гончаровой. В последний раз я провел с Володей неделю в Одессе, куда я ездил провожать его после кратковременного посещения им Херсона. Жили вместе, развлекались в театрах с сестрой покойного Севочки и одной экзотической одесситкой, но он был все время мрачен и твердил, что мы больше с ним не увидимся, предлагал подарить (помнишь, как он любил дарить) все бывшие с ним вещи. Узнайте о нем".

То есть Безваль пишет, что он видел Владимира Бурлюка в 1919 году, соответственно, никак погибнуть под Салониками в 1917 году он не мог. Дальше – интереснее. Писатель Борис Лавренев, который родился как Борис Сергеев в Херсоне, был близким другом семьи Бурлюков. Он учился в одной гимназии с младшим братом Николем Бурлюком, сидел с ним за одной партой в Херсоне. И вот в начале 1920-х годов он оказался в Ташкенте. 6 мая 1923 года тот же Антон Безваль пишет в Прагу Марианне:

"Недавно был в Ташкенте и Боря Сергеев. Литераторствует. Сообщил мне, что ему известно о том, что Володя в Париже (сообщено ему Есениным)".

Потом эту информацию продублирует и мама Людмила Иосифовна в письме к своей дочери Марианне в Прагу. Версия о том, что Владимир Бурлюк оказался в Париже, подтверждается и письмом Михаила Ларионова Давиду Бурлюку от 1949 года, которое опубликовано в монографии Владимира Полякова "Художник Давид Бурлюк". Два года назад она вышла в свет. Там Михаил Ларионов сетует Давиду Бурлюку, что не смог увидеться с Володей, когда тот был в Париже, что Володя написал ему несколько писем, но Ларионов в это время был в отъезде. Все это вместе подтверждает то, что Владимир не погиб под Салониками в 1917 году, но обстоятельства его смерти, место смерти и год смерти до сих пор неизвестны.

Давид Бурлюк, как я уже говорил, придерживался той версии, что он погиб во время Первой мировой войны. Видимо, он всячески избегал, ведя достаточно просоветскую агитацию, работая в газете "Русский голос" в Нью-Йорке, упоминания о связи своих ближайших родственников с белогвардейцами. Несмотря на то, что Антон Безваль и ему писал несколько раз о том, что он встречался с Владимиром. Когда Бурлюк в первый раз после сорокалетнего отсутствия приехал в Советский Союз в 1956 году, он не пытался разыскивать своих родственников. Он написал потом Константину Безвалю, брату Антона, который жил к тому времени в Марокко, что он "не пытался ворошить старые связи и даже не разыскивал сестру Надю". То есть Давид не то что не был заинтересован, но не хотел даже касаться этой темы. Для меня это, например, совершенно удивительно.

Иван Толстой: Евгений, а как объяснить, что Владимир Бурлюк виделся с кем-то, писал кому-то письма, например, Ларионову в Париже, но никогда не выходил на связь с ближайшими своими родственниками, с тем же Давидом или с сестрами?

Евгений Деменок: Для меня это остается такой же загадкой. Антон Безваль в одном из писем в Прагу упоминает, что если Володя до сих пор не вышел на связь и если он остался в России, а не оказался заграницей, то, скорее всего, он погиб. Оказался ли он в Париже? Ведь Михаил Ларионов в 1949 году мог писать о прошлом, о событиях 1919–1920 года. Он там не указывает никакую дату. То есть вполне возможно, что после вот этого расставания в 1919 году в Одессе, Владимир погиб в России. Возможно, что он действительно уехал за границу, потому что мать Людмила Иосифовна в одном из писем дочери Марианне в Прагу упоминает, что "Володечка в Азии". Откуда к ней пришли эти сведения – совершенно непонятно. Но тот же Борис Лавренев, который вдруг со слов Есенина вспоминает и упоминает, что Володя живет в Париже. Как такое может быть? Почему тогда Володя не списался с Давидом? Вся семья поддерживала отношения друг с другом – переписывались, Давид помогал деньгами матери, сестре Людмиле, они посылали друг другу посылки. Давид Давидович посылал и все номера своих журналов Colour and Rhyme, которые выходили в Америке. Это остается загадкой, и нужно продолжать заниматься этим. Возможно, когда-то мы узнаем обстоятельства смерти либо же гибели Владимира Бурлюка. Одно понятно – то, что он в 1919 году был жив, понятно, что он бывал в Париже. Он служил под началом французского генерала, возможно, что после окончания войны его часть или остатки части оказались во Франции. Это все чрезвычайно интересно, эти письма для меня были совершенным откровением.

О трагической судьбе Николая Бурлюка мы узнали благодаря Андрею Крусанову, автору замечательного четырехтомника "Русский авангард". На его запрос в архивы СБУ, которая эти архивы открыла, он получил личное дело Николая и расстрельный приговор. Николай был расстрелян в декабре 1920 года как агент Врангеля, как человек, который может в любой момент взять в руки оружие против советской власти. Хотя пришел он сдаваться добровольно, считая, что война закончена. Перед этим он, как я говорил, служил рядовым телеграфистом и у красных, и у белых. Это было в Одессе, власть переходила из рук в руки, и служил он и тем, и тем. И единственной его мечтой было наконец-то оказаться дома. Но помимо этого приговора больше сведений о его смерти и последних годах его жизни не было. Благодаря письмам, которые я обнаружил в Праге в семейном архиве, есть теперь некоторая информация о последних годах его жизни.

Во-первых, он женился на Александре Сербиновой, у них родился сын Николай. Об этом, в принципе, было известно. Но интересно, что Александра Сербинова, после того как Николая расстреляли, вышла замуж второй раз, и дочь ее от второго брака, Вера Николаевна Каменская, живет сейчас в Симферополе. Об этом рассказал мне херсонский краевед Владимир Изьятов, который с ней неоднократно встречался. Антон Безваль в своих письмах в Прагу приводит очень интересные сведения о последних годах жизни Николая.

Я хотел бы прочесть эти письма. Из Херсона в Прагу.

"29 августа 1922 года

Дорогая Яна!

Мама и Коля приехали к нам в Херсон летом 1918 г., вскоре после чего (в октябре) я венчал Коленьку с Шурой Сербиновой – маленькой, очень милой брюнеткой с поразительно ровным характером, который не могли испортить даже 15 л. музыки (консерваторка, рояль). Их счастливая жизнь, оказалась, к несчастью, непродолжительной, т.к. Коля около 2-х лет тому назад исчез для нас всех, и боюсь, что навсегда. Обстоятельства этой тяжелой для нас всех истории когда-нибудь узнаешь, сейчас же могу сказать, что у меня, человека, как тебе известно, мало склонного к иллюзиям, почти нет уверенности, что он жив. Его жена и сын Коля (мой крестник) живут под Херсоном,– вчера мы навещали их и Коленька-маленький поразительно мил и во многом напоминает отца.

Нечего и говорить, что дело с Колей страшно повлияло на маму, которая с тех пор превратилась в старуху, очень исхудала, как-то съежилась и находится в постоянном религиозном трансе: читает исключительно божественное, в иные дни по 12 ч. проводит в церкви, где состоит в общине, занимается сбором пожертвований на тарелочку, говеет по несколько раз в год и т.п. Одним словом, самая радикальная перемена образа мыслей, которая правда началась еще с 18-го г., т.к. Коля в последние годы стал крайне религиозным и вовлек ее в орбиту своего миросозерцания. (…) Как видишь всех сильно потрепало. Моя семья количественно сохранилась, но качественно сдали; – отощали, поблекли, седеем. Да и пережито за эти 5 лет слишком много, начиная с орудийных и аэропланных обстрелов, которым Херсон подвергался во время многочисленных боев гражданской войны, и кончая ужасами голода, трупами на улицах и т.д. во время последней зимы, когда мы не раз думали, не свезут ли и нас в общую могилу. Было очень круто, доходило дело до питания жмыхом, – всего было. Теперь отпустило, но люди прозорливые говорят, что голод может повторится и тогда мы, должно быть, подохнем, т.к. силы надорваны".

Я хотел бы прочитать еще один фрагмент из письма матери, Людмилы Иосифовны, которое она тоже в 1922 году из Херсона отправила в Прагу, впервые после того, как они с дочерью смогли начать переписку.

"После ужасной для меня почти потери Колечки, так как я не знаю, жив ли он уже скоро два года, я страдала остро и невыразимо, и если осталась жива, то только благодаря вере в Бога милосердного и той духовной энергии, которой я живу теперь, всегда страдая от мысли – жив ли он? Я рада, что ты не видишь меня такой, какая я сделалась – старая, то есть с морщинами, желтая, с грубыми руками, грязно одетая, сравнительно с прежним. Мы все здесь голодаем, почти нищенствуем, но если Колечка жив, то все это пустяки. И не страшна смерть, если верить в загробную жизнь. Жена Коли живет у родителей на хуторе в четырех верстах от Херсона, мы туда ходим изредка. Сыночек ее трогательный, называют его Николай Николаевич. Два года и пять месяцев. Крупный, полный мальчик, блондин, глаза Колины и волосы (Шура – брюнетка), похож очень на Додю, когда был он маленьким. Очень умный и ласковый мальчик. Все время живу тобой, ты так далеко, Додечка – в Америке, Володечка – в Азии. Господи, дай мне силы дожить и не умереть, не увидев своих драгоценных деток! Но о Колечке более всего болит сердце".

Мама любила Николая больше всего, он был ее любимчиком.

Людмила Иосифовна так и не увидела детей, она умерла осенью 1924 года в Средней Азии, в Туркестане, куда Антон Безваль и Надежда Бурлюк перебрались. Там бы нефтепромысел, Антон Безваль получил там работу электроинженера, и мать уехала с ними. Она умерла и похоронена в Туркестане.

Вот такие трагические судьбы. Из этой переписки просто можно составить повесть в письмах, потому что революция и Гражданская война перемолола всех, и счастливчики те, кто остался целым и невредимым. Этот инстинкт самосохранения, мне кажется, Давида Бурлюка толкнул к тому, что надо пережить эти времена подальше от России, и в одном из писем, уже послевоенных, Константину Безвалю, брату Антона, он пишет:

"Мне многие говорят, что я правильно сделал, что в апреле 1918 уехал из Москвы. Я не пережил бы этой мясорубки. Я – толстовец, оружия в руки никогда не брал, и слава богу, что я уехал подальше".

Иван Толстой: Вот так, рядом, в Праге увлеченный и подготовленный исследователь делает открытие за открытием, приближая к нам драму российской истории.

Все фотографии и документы любезно предоставлены Евгеним Деменком. За разрешением на их перепечатку следует обращаться непосредственно к правообладателю.