Этот разговор записан в Амстердаме, в квартире беженца из России, художника Демира Демирова. Демир и его мальтийский пес Марк поселились здесь в прошлом году, а до этого жили в Ростове-на-Дону и в Москве. Только что в Париже прошла выставка работ Демира. Его персонажи – люди, с которыми он встречался в России и в беженском лагере в Нидерландах: геи, вич-позитивные, занимающиеся коммерческим сексом, наркопотребители. В России таким людям живет особенно сложно из-за правил, согласно которым лечиться от ВИЧ нужно по месту прописки, а въезд в страну ВИЧ-позитивным мигрантам запрещен. В июле 2018 года Минздрав опубликовал отчет о том, что в Москве за год на 20% выросла заболеваемость ВИЧ, и это, конечно, неполная статистика: таких людей, как Демир, в ней не учитывают.

Демир Демиров рассказывает в своих символических работах истории, которые общество предпочитает не слышать. Разговаривая с художником, я вспоминал фильм Рубена Кампийо "120 ударов в минуту", посвященный борьбе гей-активистов во Франции против косного государства, не осознавшего в конце 80-х подлинные масштабы эпидемии СПИДа и не помогавшего самым уязвимым группам – наркопотребителям, мигрантам и заключенным. В Европе за 30 лет ошибки были исправлены, в России их не торопятся осознавать. "Я уехал из-за таблеток", – говорит Демир Демиров.

– Демир Демиров – псевдоним?

– Это мое настоящее имя. Я родился с фамилией Демиров, а имя Демир получил через полтора года. Сначала я был Ахмет, затем Тофик, Тагиф и только потом мне дали имя Демир, нейтральное для русского слуха.

– Всем известно, что происходит с ЛГБТ на Северном Кавказе. Тебя это затронуло?

– С Северным Кавказом у меня связано очень мало. Те опасности, с которыми ребята там сталкиваются, я на себе не испытывал. Я понял, что я гей, когда мне было 14 лет. Все мои близкие друзья знали о моей ориентации. Учился я в Ростове-на-Дону в художественном училище, на истфаке, на юрфаке, параллельно рисовал и участвовал в выставках, занимался дизайном. После университета, когда я перебрался в Москву, я уже был ВИЧ-позитивным.

– Я видел твое интервью после встречи с Элтоном Джоном в 2013 году, ты обсуждал проблемы СПИДа в России…

​– Это было время, когда в Москве начали отказывать приезжим, не имеющим регистрации, в лечении. Я гражданин России, живу постоянно в Москве, работаю, но это никого не интересовало, отправляли лечиться в регионы. Я объяснил, что не могу возвращаться ни в Ростов, где работают родственники, ни в Махачкалу, где это смерти подобно. Диагноз ВИЧ – это диагноз: "Ты гей, ты умри". Я начал искать способы встать на учет в Москве. У меня был друг, у которого тоже был ВИЧ-позитивный статус, у него уже была стадия СПИДа. Стоял вопрос помощи моему партнеру Кириллу, а затем уже мне. Сначала Кирилл получил лечение, чуть позже получил я, полгода у меня был доступ к лечению, затем оно закончилось. Все это было связано с регистрацией, с пропиской. С тех пор в Москве я больше не получал медицинской помощи. Находил сам врачей, куда-то ездил.

– Подпольно?

​– Нет, можно сдавать в платных клиниках – это достаточно дорого, один анализ стоил 14 тысяч, другой 7, плюс терапия, которая стоила 62 тысячи. Зарплата арт-директора уходила на лечение, плюс займы на друга, кредиты. Все это не давало жить спокойно. С позиции арт-директора за два года я скатился до состояния бездомного, в последнее время жил с людьми, которые занимались коммерческим сексом, наркопотребителями, тоже влился в это. Сейчас справляюсь постепенно. Но благодаря этим ребятам начал рисовать. В основу серии "Внутренний свет" легли история ребят, которые принимали диагноз, принимали себя как геи через диагноз, принимали себя как наркопотребителей, постепенно выходили из этого самостоятельно.

– В том интервью после встречи с Элтоном Джоном тебя спросили, хочешь ли ты уехать из России, и ты сказал, что даже не раздумываешь на эту тему. Не знаю, насколько искренне это было сказано, но потом ты передумал. Почему?

​– Я не передумал, не планировал переезд. Я уже смирился, что останусь в вечных поисках терапии, что, скорее всего, ее не получится найти и все это будет печально. Мои рисунки появились как акция протеста в интернете, иногда они продавались за копейки, иногда менялись на еду, в первую очередь для собаки. Уехал я случайно и незапланированно. Я пытался отправить работы на выставку, а в России это сложно. "Почта России" отказала, не сообщив причин. Я собрал все бумаги, тоже не приняли. Третий раз я их уже отправлял нелегально, их там задержали, мне нужно было прийти в полицию, сказать, мои это работы или нет и что на них изображено. На них были изображены два обнимающихся парня, над ними солнце в виде младенца, это было засчитано как порнография. Испугался, позвонил организаторам выставки в Голландии, началась шумиха. Получил визу, в субботу утром пришел в посольство, вечером улетел. Как только я улетел, сразу же мои друзья из России отправили собаку, а здесь ребята в Голландии ее встречали. Я приехал с картинами и одним рюкзаком. Это было в ноябре 2016 года, в начале декабря меня увезли после выставки в лагерь. Мне дали подумать 15 минут. Я ведь не верил, что мне плохо в России, до последнего. У нас же в России все страдают, мучаются, умирают. Человек, который тебе нравится, копается на помойке, ты хочешь дать ему покушать, а он обозленный выбивает это у тебя из рук. Мы же прекрасно понимаем, что это нормальная жизнь. Меня спрашивали, почему вы решили уехать из России? А решения в принципе не было.

– То есть Россия сама за тебя решила?

​– Я не решал покидать Россию. Россия для меня – это мои друзья, теперь тоже мигранты, больше они не живут в России, они живут в Индии, в Южной Америке, в Нью-Йорке, в Германии. Россия была моими друзьями, но их сейчас там нет.

– Ты говорил, что у тебя возникли в России психологические проблемы, панические атаки. Это связано с полицейским насилием?

​– Я пришел к ребятам на Белорусскую, где работал мой друг Эльдар, они коммерческим сексом занимались, все были ВИЧ-позитивными, в этот момент пришла полиция. Было откровенное издевательство и насилие, глумление просто. Я пытался помочь Эльдару, чтобы он поскорее вышел. Нас попросили собрать 43 тысячи. Я сделал клич по интернету среди ВИЧ-позитивных, все понимали, что дагестанцу с ВИЧ-инфекцией быть геем не очень хорошо, быстро собрали. У меня до сих пор сохранился этот чек, я оплатил в совершенно липовом автомате, который стоял в полиции. Деньги взяли, никого не отпустили. У Эльдара шел депорт. Я просил адвоката прийти с утра, адвокат из НКО сказал, что они раньше 12 не начнут. А в 8 утра уже было решение, и его депортировали в Ташкент. Он там медленно умирает, я ничем помочь не могу, даже передать таблетки. А российским НКО, активистам, конечно, большое спасибо, они рупор общественности, а также ее жопа. Я их терпеть не могу.

– Разные есть. И хорошие тоже…

– Все хорошие, просто делать ничего не могут, а когда могут – боятся.

– ЛГБТ-движение просто уничтожено разными способами: в основном, всех вытеснили в эмиграцию, даже тех, кто не хотел уезжать...

– Нет, не все, некоторые успешно работают, получают гранты. В Москве появился шелтер для чеченцев, это хорошо. Там была моя знакомая, которая занимается другим сложным вопросом, ЛГБТ в российских тюрьмах, Наталья Донскова, прекрасный журналист. Есть люди, которые что-то делают в очень незавидном положении, и я считаю, что они закладывают фундамент будущего России.

– Ты оказался в беженском лагере, ты ВИЧ-позитивный, гей, а там много людей из стран, где к этому относятся крайне скверно по религиозным соображениям. Были ли у тебя проблемы и конфликты?

​– Я жил в арабском окружении, но в моей комнате намаз не совершали, потому что там был я. Я из мусульманской семьи, но терпеть этого не могу, для меня это идиотизм. Это моя нетерпимость, я этому мешаю любым способом. Молиться нужно, когда тебя другие не видят, я так и делаю. Мне это причинило столько боли, что я не хочу больше это видеть рядом с собой. Но я уважаю верующих людей в исламе. Я ни разу не видел, как моя тетя молилась: она прерывала работу на кухне, уходила на молитву, возвращалась и продолжала. А мои братья это делали с показухой, не зная арабского языка. Этот идиотизм пришел недавно, когда начали подниматься "духовные основы" России, стали читать молитвы, совершать посты, которые для людей мучительны, они не могут отказаться от мяса на месяц... Я люблю спокойных людей из разных религий, кришнаитов, шиваитов, буддистов, которые все делают потихонечку для себя, не для просмотра. Перформанс религиозный я не люблю.

​– И ты начал в лагере рисовать тех, кто был рядом с тобой...

– Нарисовал эмигранта из Эритреи, где очень тяжелое положение. Он гей, ребенок без особого сексуального опыта, мне нравилось детство в нем. В этой нации есть доброта. Могут научить играть на барабане, могут что-нибудь тебе спеть, могут тебя обнять, порадоваться, что тебя встретили. Я люблю эту нацию.

– Ты рисуешь портреты геев…

– Это не портреты. Когда ты с ними разговариваешь, приходит какая-то черта, ты ее передаешь. Какая-то история, какой-то образ к этой истории, символ.

– Существует "ЛГБТ-искусство" или такое определение загоняет художника в гетто?

​– Недавно с преподавателем университета на эту тему рассуждали. Есть и квир-арт, и гей-арт, и гомоэротика. Это сложно дифференцировать. А если гей рисует пейзажи, то что это? Очень не хочется, чтобы ЛГБТ повторили путь расизма через позитивную дискриминацию. Я бы не хотел, чтобы меня принимали куда-то не за способности, а из-за того, что я ЛГБТ.

– У многих в России существует представление, что, оказавшись на Западе, особенно в Голландии, гей получит какие-то преференции. Все будут говорить: вот великий русский художник, потому что он ЛГБТ, ВИЧ-позитивный и так далее. Дадут выставляться в самых лучших галереях, ты станешь знаменитостью…

– Конечно, нет. У меня были выставки, но никто на руках не носит.

– То есть это российские фантазии о том, что здесь в арт-сообществе существуют невероятные преференции ЛГБТ, а натуралов подавляют?

​– Такого просто нет. В Амстердаме получить право на выставку очень тяжело. Меня это поначалу удивляло, здесь же столько галерей, столько площадок. Нет, многие настоящие художники рисуют дома, и не понимаю, почему их работы не известны миру, особенно мой любимый художник Сук, у него не было выставок, он работает для своих друзей. Знаю фотографа, очень талантливого, тоже выставок не было. Но, с другой стороны, если хочешь заниматься артом, Амстердам – это прекрасное место, возможностей море. Но я не могу сказать, что меня любят как гей-художника. Здесь никто не скажет: а, это гей, давайте возьмем его.

– Я не могу представить твою выставку в России, даже в небольшой галерее…

​– Галереи просто отказывали: хотим, но боимся реакции. Поэтому я выставлял их в интернете. Приходили ребята-геи, которым нужно было оформить квартиру, брали работы. А в Голландии я пришел в мэрию после лагеря, меня спросили: "Ты художник? Мы будем тебе всячески помогать". Меня прикрепили к творческому объединению художников, я могу приходить и рисовать, могу попросить бумаги, материалы. Когда проходит выставка, они приглашают меня. Есть и организация по поводу финансирования. Сейчас вместе с моим коучером начинаем писать план, список галерей, как мы с ними будем работать. Так же может сделать и диджей, и любой другой: мотивировать, почему нужна поддержка, финансовая консультация, и работать в этом направлении. В Голландии в этом плане социализм.

– Сложно было получить статус беженца?

​– Я во время интервью сказал такую вещь: "Все вопросы, которые вы задаете, об одном и том же: могу ли я вернуться в Россию. Я туда могу вернуться умирать. Я знаю, что, если даже будет негативное решение, мне проще жить здесь нелегалом, будет найти медикаменты легче, чем в России".

– С лечением ВИЧ как обстоят дела, можно лечиться бесплатно?

– Я плачу страховку ежемесячную, как и все, 340 евро, в эту страховку входит посещение врача-инфекциониста, анализы, мой семейный доктор, психотерапевт. Я так счастлив, что у меня есть врач-инфекционист, что даже не интересуюсь, что у меня по показателям… Не могу сказать, что в России плохие специалисты, но я помню, как в СПИД-центре плакала девочка-стажер и говорила, что приносит лекарства из дома. И это в московском СПИД-центре, который считается одним из лучших! Я помню хороших врачей, но помню и скотских врачей, которые говорили: "Да не сдохнешь ты". Чаще всего попадались врачи, которые шли навстречу. Когда у меня уже не было возможности приходить в московский СПИД-центр, я все-таки приходил к своему врачу, мы некоторое время находили лазейки. То есть в плане человечности, профессиональности я не вычеркиваю российских врачей. Но я хочу, чтобы эта система, которая существует в России, сгорела адским пламенем со всеми ее лидерами. Потому что сами врачи точно так же мучаются вместе со своими пациентами, им приходится иногда вести себя по-скотски, потому что это эмоции, которые невозможно вынести. Когда я прихожу в центр в Голландии, мне обычно звонят: "Демир, четверг, в два часа дня тебя ждем. Ты успеешь выспаться, у тебя же депрессия? Ты проснешься?" Я говорю: "Да я бы хотел пораньше, в 9". – "Ну давай в 9, но мы тогда тебе еще место в два освободим". Приходишь в 9, тебя уже встречают, предлагают лимонад, кофе. Приходит замечательный ассистент, спрашивает, как я себя чувствую, вес, давление. Затем иду от ассистента к доктору, он мне говорит: "Демир, вы хотите что-нибудь узнать?" Мне выписывают лекарственные препараты, прекрасные, которых в России еще нет. Все это они сообщают моему семейному врачу, который интересуется вопросами ЛГБТ, спецификой эмоциональных, физических заболеваний. Все клево.

– Стиль жизни в Амстердаме сильно отличается от московского?

​– Отличается сильно. Что мне нравится: ко мне не придут в гости, не договорившись за неделю, за две. Я точно так же не могу прийти в гости, не договорившись. Здесь очень ценят твое время, оговаривают время, когда мы встретимся, во сколько, о чем будем говорить. Прежде чем прийти в организацию по каким-то своим вопросам либо встретиться по поводу работы, я пишу письмо, получаю ответ, тогда иду. Мне очень нравится, как относятся тут к своему личному пространству, личному времени. Если я говорю, что я заболел, не спросят, был ли я у врача и принесу ли я справку. Все должно быть в пределах разумного, на доверии. Мне очень нравится отношение к человеку в Европе. Когда я продаю свои работы, мне не нужны никакие документы о том, что я их продал, они верят.

– Ты же должен подавать в налоговое ведомство?

​– Да, конечно. Я иду и говорю, что продал свою работу за 4 тысячи, из них были затраты на дорогу столько-то, на возврат столько-то, на бумагу столько-то, на кисточки, все это высчитывают: "Сколько времени вы потратили? Ваш чистый доход составляет столько-то". И вот этот чистый доход и будет облагаться налогом. Мне не нужно переживать. Чаще всего мне люди дают наличными, и банк не может передать эту информацию. Но я делаю совершенно честно, регистрирую, не лукавя. Мне нравится, как работает система социального государства, я не хотел бы, чтобы оно менялось. Когда я получал прописку в Амстердаме, я забыл паспорт, а там очередь две недели. Мне сказали показать свой адрес в Гугл-картах и поклясться, что вся информация о себе, которую я сказал, является правдой. Я думал, что они шутят, прикалываются, оказывается нет, есть такая процедура. Я переспросил: точно, это не шутка? "Нет. Или хочешь прийти в следующем месяце?" – "Нет". – "Тогда встань и произнеси это на голландском языке". Я не знаю голландского, написали, я прочитал это три раза, так получил первую свою регистрацию. Я под впечатлением был недели две, написал пост в Фейсбуке, написал своей однокласснице, которая работает в полиции. Она сказала: "Я не верю. Как может быть степень доверия к гражданам такой высокой?" Точно так же я получал адрес в этом доме. Я пришел в мэрию. "Где вы живете?" И записали: вы теперь тут живете. Где вся эта российская бумажная волокита? Но голландцы считают, что у них очень бюрократическая страна. Они извиняются, говорят: "Извини, мы настолько бюрократы, что жить с нами тяжело". Я думаю: о'кей, вы не знаете, что такое российская бюрократия.

– Давай вернемся к живописи. У тебя есть свой стиль, ты работаешь на крафтовой бумаге, гуашью, и у тебя есть гей-тема. Как все это получилось?

​– Начинались эти рисунки на той квартире, где ребята выживали, работали, и там жил я. Денег не было, но замечательный парень Максим, хозяин этой квартиры, купил мне холст. Я рисовал на холсте, но к нему никто не подходил. "Ты художник? А я ничего не понимаю в искусстве", – говорили ребята. А рисовал я именно о ребятах, очень важно, чтобы они подходили. Эта картинка на холсте так и висела. Ко мне приехал мой друг из Гамбурга, Вера, посмотрела холст: клево. Через некоторое время она мне выслала 200 евро. На эти деньги я купил три рулона крафта, кисточки, акрил и черный пигмент. Бумага крафт дешевая, 120 рублей 10 метров. Очень хорошая, лучше, чем в Европе, потолще, выдерживает воду.

– Ты ее привез с собой?

​– Она у меня закончилась, покупаю местную, не совсем то, что нужно, но доставки крафта из России нет. Крафт очень демократичный. Как только начинаешь рисовать на крафте несложные образы, геи и другие люди подходят, потому что считают, что это несерьезно, как-то начинают проходить через эту работу и становятся ценителями. Выяснилась очень интересная штука, что многие люди в России стесняются ходить на современное искусство, потому что считают себя неподготовленными к нему, глупыми. Российские геи в принципе открыты современному искусству, у нас у всех одинаковая история, только события переставлены в разные места, все остальное одинаково. Мне очень нравится то, что говорят трансгендеры: "Я – не это тело". Ты потом вспоминаешь своего друга-кришнаита, который тоже говорил: "Я не есть это тело". То есть парень-аскет в ашраме живет, и трансгендер, который занимается коммерческим сексом, чтобы накопить деньги, сменить пол, проходит жесткий путь через наркопотребление и секс, и они оба говорят одни и те же вещи. И ты понимаешь, что мир единый.

– У тебя есть такая работа, где два человека несут крест, как у Джармена в фильме "Сад"…

– Это гей из Советского Союза. Очень неприятный человек помог мне в жизни. Характер несносный, эгоистичный, любит внимание, признание. Но это сейчас, а то, что он рассказывал о своей молодости, – это все не похоже на него, озлобленного сейчас. Как это произошло? Быть геем в молодости и стать геем сейчас – это тяжело, тело не то, опыт не тот, неприятие его как гея среди молодежи в силу возраста. Нарисовал его два портрета – обратно в молодость и крест. В молодости красивый парень, сейчас озлобленный человечек.

– А вот эта работа с черным камнем?

​– Российская пара геев, живут очень долго вместе, у них уже лица стали похожи, мышление похоже. Их счастье – это счастье после 7 вечера до 10 утра, когда они приходят домой после работы, в свой дом, где соседи не знают, что они геи. Когда они закрывают дверь, то там они геи, живут в этой клеточке геями. Потом они ложатся спать. В 6.30 у них подъем, они еще немножечко геи с утра, потом они уезжают на работу. Эти три-четыре часа с вечера и полтора часа утром – это вся их гей-жизнь. Из России они не уезжают, они любят политический режим, любят Путина, ходят в церковь, они верующие. Такой образ жизни, ​постоянная угроза.

– В 90-х в России не было такой гомофобии, как сегодня. Проходил гей-фестиваль в центре Москвы без всякой охраны. Потом что-то в обществе сломалось, гомофобия нарастает, в то время как в Европе идет противоположный процесс. Почему в России возник этот особый путь в архаику, с чем это связано, только ли с политическим режимом?

​– Когда я осознал, что гомосексуален, я еще не знал о том, что есть ЛГБТ. Об ЛГБТ я узнал в 2001 году, общаясь с немецким студентом, впервые увидел радугу. Да, у нас было на эстраде много геев, в Ростове-на-Дону были гей-клубы, все было более открыто. Я помню период свободы в России, время Ельцина, начало Путина, когда в школах было свободное образование. Я учился по нормальным учебникам истории, меня учили понимать, что такое свобода, что такое свободная информация. Я стал чувствовать, что Россия меняется, когда начались студенческие реформы. Я был студентом-историком и вспомнил все контрреформы XIX века, так что студенческие реформы меня напугали больше всего. Меняются университеты, значит, скоро поменяется идеология. Никто об этом не подумал. Реформы прошли очень тихо, в Южном федеральном округе появился один университет под предлогом легкости финансового управления. Убили классический академический вуз, Ростовский государственный университет, который существовал не одно столетие, его объединили с техническими вузами. Начинается полицейская реформа, люди думали, что просто меняют название "милиция" на "полицию", а на самом деле полиции дали полномочия настолько мощные, что они могут прийти к вам в дом без объяснения. В этот момент появляется первое антигомофобное выступление благодаря какому-то мнимому активисту Алексееву. Непонятно, откуда эта фигура выскочила, несет чушь, слабо разбирается в истории гей-движения, но поднимает народ на гей-прайд. Это происходит, как только начинается полицейская реформа. Естественно, народ, подготовленный духовенством, начинает массово пропагандироваться: рушится семья, геи – враги. Пока люди боролись с геями, прошла полицейская реформа. Затем начинается очередной срок Путина, меняется конституция, меняется вертикаль власти, и тут уже тотальная борьба с внутренним врагом – геями, НКО, мнимыми шпионами. Начинается война в Украине, сбит самолет... Когда я ехал в Ростов в очередной раз решать вопросы с лечением, я видел, как танки стоят на поездах в сторону Украины, а в новостях говорили, что этого нет. И люди были согласны на все это. В России не нужны репрессии, в России нужно сказать: "Вы будете голодать, как в 90-е", и это напугает всех. Мой бывший парень возглавляет какое-то движение в "Единой России", прекрасный юноша. Сейчас, конечно, изменился. Разговаривал я с ним: "Почему ты там?" – "Любую работу надо делать хорошо". – "Да, в Третьем Рейхе тоже были люди, которые хорошо работали, были просто нормальными немцами. Ты же знаешь эту историю". Сказать ничего не может. Сейчас он получил квартиру в Москве, хочет уйти. Получается, человек за квартиру работал, будучи геем, пришлось жениться. Люди в России любят поесть, боятся голода, боятся открыто выступать. Либо нужно человека допинать до такой степени, что он начнет орать. Таких можно назвать активистами. До такого отчаяния довел себя, что ему уже просто без разницы.

– Что ты посоветуешь тем, кто сейчас, как ты в 2013 году, не хотят уезжать? Что скажешь им из Амстердама: "Забудьте обо всем, уезжайте"?

– Нет, так я не могу сказать. К сожалению, я тут из-за таблеток, из-за лечения. Если бы можно было этого избежать! У меня есть хороший пример – Наталья Донскова, которая занимается тяжелой темой ЛГБТ в тюрьмах. Есть люди, которые берут инициативу в свои руки без поддержки, занимаются исследованиями, пишут работы. Когда что-то изменится, можно будет говорить, что светлое будущее России закладывали именно они.

– Веришь, что такая Россия будет когда-нибудь?

– Не верю, а знаю, что это случится. Меня пугает поколение, которое сейчас придет, а на следующее большая надежда.