Александр Генис: В сегодняшнем эпизоде нашего культурно-исторического цикла "1918 – век спустя" речь пойдет о двух великих русских поэтах – о Цветаевой и Ахматовой. Я слово "поэтесса" употреблять не буду, потому что не хочу вступать в этот бесконечный спор.

Соломон Волков: Они, кстати, обе не любили этого слова.

Александр Генис: Я еще не видел ни одной женщины-поэта, которая бы любила это слово. Парамонов уверяет, что надо говорить "поэтка", но это вряд ли приживется.

Соломон Волков: Это еще похлеще, чем "поэтесса".

Александр Генис: В книге Евтушенко "Строфы века", которую я необычайно высоко ценю и считаю лучшей антологией русской поэзии, есть интересные слова по поводу наших героинь:

"До сих пор продолжается, и возможно будет еще долго продолжаться спор, кого считать первой женщиной-поэтом – Ахматову или Цветаеву. Цветаева была поэтом-новатором. Если бы поэтические открытия запатентовывались, то она была бы миллионером. Ахматова не была новатором, но была хранительницей, а точнее спасительницей классических традиций от поругания моральной и художественной вседозволенности".

По-моему, это очень проницательные слова, как вы считаете?

Соломон Волков: Да. Евтушенко был замечательно проницательным критиком и очень доброжелательным, что большая редкость. У него злости и подкалывания практически нет, все всегда продумано и в точку.

Александр Генис: Модернизм Цветаевой поссорил с ней много читателей, особенно в эмиграции, когда ее перестали понимать, сложные поэмы зрелой Цветаевой остались недоступны для большинства читателей. Жизнь ее была чудовищной в эмиграции. Я это знаю из первых уст, что называется, потому что Андрей Седых (Яков Моисеевич Цвибак), который был редактором "Нового русского слова", которого я хорошо знал, поскольку работал с ним, много рассказывал о Цветаевой. Он говорил, что та нищета, в которой она жила, была невыносимой и неописуемой. Такой бедности не знал никто в эмиграции. Она была отринута и либеральными, и монархическими органами, левый и правый лагерь Цветаеву не принимал, не понимал и знать не хотел, поэтому она была в ужасном положении.

Соломон Волков: Она была изгоем.

Александр Генис: Но в таком же положении она была и в 1918 году в России. Собственно говоря, в 1918 году все были в России в таком положении.

Соломон Волков: Цветаева в этом смысле невероятно интересный пример, ее траектория очень примечательна. Но мы сейчас будем говорить о позициях Цветаевой и Ахматовой именно в 1917–18 году. Эти позиции во многом совпадали, но они также и предсказывали будущие весьма серьезные расхождения между этими двумя личностями.

​Александр Генис: Начать надо с того, что в годы гражданской войны Цветаева написала цикл "Лебединый стан", который никогда не был издан отдельной книгой при жизни Цветаевой, но который именно как книга существовал в самиздате. Я это хорошо знаю, потому что у нас она была, пришла из самиздата перепечатанная на машинке, и мой отец освоил переплетное дело, чтобы переплести всякие самиздатские книжки, включая "Лебединый стан" Цветаевой. Эту книгу в ручном переплете мы везли через таможню на Запад, нам ее разрешили провезти, а вот "Один день Ивана Денисовича", которую отец тоже переплел, запретили, они сказали, что это вывозу не подлежит. Я говорю: "За границу не подлежит?" Они сказали: "Не умничай". Я не стал.

Так или иначе, "Лебединый стан" в молодости составлял мое любимое поэтическое чтение. Наверное, это было вполне естественно, потому что это была романтика Белой гвардии, о которой я ровным счетом ничего не знал. Все, что мы знали о гражданской войне, шло, конечно, от советского кино, от советской литературы, но в первую очередь от фильмов, скажем, фильм "Чапаев", примерно так – по эпизоду психической атаки – мы представляли себе Белую гвардию. Поэтому стихи Цветаевой былю новостью, экзотикой и романтикой. Я наизусть знал начало стихотворения "Дон", лучшая часть всей книги "Лебединый стан".

Белая гвардия, путь твой высок:

Черному дулу – грудь и висок.

Божье да белое твое дело:

Белое тело твое – в песок.

Не лебедей это в небе стая:

Белогвардейская рать святая

Белым видением тает, тает...

Старого мира – последний сон:

Молодость – Доблесть – Вандея – Дон.

Это, конечно, заклинание.

Соломон Волков: Замечательные стихи.

Александр Генис: Стихи замечательные вне зависимости от их содержания. Вандея – это слово, которое вошло с подачи Цветаевой. Я всегда пытаюсь найти что-то современное во всех наших разговорах, поэтому вспомню, что у меня был спор по этому поводу с редактором "Знамени" Сергеем Чуприниным, который написал, что “наша Вандея – это Донбасс”. То есть это – контрреволюция, которая противостоит революционному Майдану. Но когда сбили малайзийский "Боинг" донецкие ополченцы с помощью русского оружия, я его спросил: "Ну как эта патриотическая Вандея вам нравится?" Он сказал, что отвечать мне не намерен. Так что вопрос с Вандеей осталась подвешенным.

Я приехал в Америку с этими стихами на устах, потому что здесь еще жили белогвардейцы, я застал многих. Я читал им эти стихи, но никакого интереса у них это не вызвало. Белогвардейцы, которые еще работали в "Новом русском слове", прекрасно знали Белую гвардию и сами служили в ней. Но Цветаева была явно не их поэтом.

Соломон Волков: Они скорее романсы пели, наверное.

Александр Генис: При мне они ничего не пели, но рассказывали дореволюционные анекдоты.

Цветаева и Ахматова – пара вполне естественная, они всегда противопоставлялись и сопоставлялись. И лучше всего об этом написала сама Цветаева в стихотворении 1921 года:

Соревнования короста

В нас не осилила родства.

И поделили мы так просто:

Твой – Петербург, моя – Москва.

Гражданская война для Цветаевой была трагедией еще и личной, потому что ее муж сражался в Белой гвардии, она долгое время ничего не знала о его судьбе. Другой трагедий, воспринятой именно как личная трагедия, была казнь царя. Еще до убийства царя она написала пророческое стихотворение. Оно очень московское, потому что для нее Москва освещалась мистическим союзом царя и народа. Это в сущности религиозное отношение к царскому престолу выразилось в очень интересном стихотворении. Оно написано 7 мая 1918 года, третий день Пасхи. Приписка Цветаевой: "Осталось ему жить меньше трех месяцев", то есть Николаю II.

Это просто, как кровь и пот:

Царь – народу, царю – народ.

Это ясно, как тайна двух:

Двое рядом, а третий – Дух.

Царь с небес на престол взведен:

Это чисто, как снег и сон.

Царь опять на престол взойдет –

Это свято, как кровь и пот.

Соломон Волков: Это очень сильное стихотворение. Интересно, что на эту же тему о царе, о Николае II, высказалась поэтическим образом и Ахматова. Большего контраста себе нельзя вообразить. Потому что стихотворение, которое вы прочли, – это гимн Николаю II.

Александр Генис: Или реквием.

Соломон Волков: Реквием, как говорится, впереди.

Александр Генис: Поэты часто живут в будущем.

Соломон Волков: Предчувствуя трагический исход ситуации. Конечно, в тот момент можно было человеку с интуицией Цветаевой догадаться о том, какая судьба ждет этого человека. Но вот стихотворение Ахматовой, которое написано в 1919 году, то есть уже после расстрела императорской семьи, тоже сильное стихотворение, но совершенно иное по настроению и по отношению к Николаю II. Называется стихотворение "Призрак", потому что в это время Николай уже и был призраком.

Зажжённых рано фонарей

Шары висячие скрежещут,

Все праздничнее, все светлей

Снежинки, пролетая, блещут.

И, ускоряя ровный бег,

Как бы в предчувствии погони,

Сквозь мягко падающий снег

Под синей сеткой мчатся кони.

И раззолоченный гайдук

Стоит недвижно за санями,

И странно царь глядит вокруг

Пустыми светлыми глазами.

"Ты" здесь – это Николай II, описывается сцена, которой, конечно же, Ахматова была свидетельницей^ в Царском селе мимо проезжает царская карета. Она об этом рассказывала своим приятельницам. Здесь важно отношение к царю, как к призраку, – это не человек, а манекен. Он странно смотрит вокруг пустыми светлыми глазами. Мне кажется, это точный портрет Николая, потрясающий по своей психологической проницательности. У Цветаевой это мистический гимн человеку, которого не было, который не существовал.

Александр Генис: Это – образ, кумир, религиозная фигура, и связь его с народом религиозная. Не зря она вспоминает троицу – царь, народ и дух, который их объединяет.

Соломон Волков: Не было этой связи, это связь, придуманная Цветаевой. А у Ахматовой – реальная фигура, которая смотрит кругом “пустыми светлыми глазами”, не понимая, ни что с ним произойдет, ни куда он ведет Россию. Гораздо более реалистичное, проницательное и правдивое описание этого человека. Мы все скорбим по поводу убиения любого политического деятеля, Николай в этом смысле не исключение. Но это – человек, который привел страну к той катастрофе, которую она пережила, своей недальновидной политикой. Все о нем вспоминают: семьянин, частный человек, Николай был милым существом, любил жену, любил своих детей, был приятным собеседником, но это был безвольный и одновременно уклончивый и упрямый руководитель, который не имел права возглавлять Россию в такой критический момент, через который он ее пытался провести. Конечно, это привело к катастрофе, в которой на очень большой процент повинен сам Николай.

Александр Генис: Отношения Ахматовой и Цветаевой называли “высокой дружбой”. Письма Цветаевой Ахматовой содержат огромное количество комплиментов, она страстно любила ее поэзию, хвалила ее бесконечно. При этом их поэтический язык был настолько другой, что непонятно, как они понимали друг друга. Это были совершенно разные поэты, ничего общего у них не было. Цветаева – поэт вопля, поэт тире, поэт грандиозных чувств, она – гипербола поэзии. Если Ахматова шепчет, то Цветаева воет и вопит, кричит, называйте как угодно, но это точно не камерная лирика. Естественно, что ближе всех к Цветаевой в русской поэзии был Маяковский, она всегда преклонялась перед ним. И это при том, что Маяковский в 1918 году был радикальным революционером, он был ее прямым врагом, тем не менее, она посвятила ему стихи, они написаны чуть позже, которые начинаются такими словами:

Превыше крестов и труб,

Крещенный в огне и дыме,

Архангел-тяжелоступ –

Здорово, в веках Владимир!

Очень по Маяковскому, правда? Притом что сам Маяковский Цветаеву ни во что не ставил, совершенно ею не интересовался, мало читал и отзывался о ней очень плохо.

Соломон Волков: Кстати, Ахматову, что довольно любопытно, он ценил. Ценил ее стихи, очень ее уважал.

Александр Генис: Хотя, конечно же, как мы помним по Чуковскому, Ахматова была прямым антиподом Маяковского.

Соломон Волков: Вот видите, так все в жизни очень сложно. Я совершенно не согласен с вашей оценкой отношений Ахматовой с Цветаевой. Я считаю, что их взаимное восхваление было скорее по принципу: я женщина-поэт, ты женщина-поэт, мы отдадим друг другу должное. Но когда они встретились, когда Цветаева вернулась из эмиграции в Советский Союз, то Цветаева отозвалась об Ахматовой – что, ну да, вот такая вот дама. И Ахматова совсем без большого дружелюбия и без большой приязни об этой встрече отзывалась. И в общем они все-таки остались в позиции противопоставления друг другу.

Александр Генис: Но к тому времени уже прошла целая жизнь, причем это была разная жизнь. Ахматова провела ее в советской России, а Цветаева – в Париже, гигантская разница. Но когда появились слухи о том, что Ахматова может уехать в Париж, то Цветаева ее с восторгом ждала и написала: "Вы увидите меня первой на парижском вокзале".

Соломон Волков: Мы знаем, каким было отношение Ахматовой к эмиграции. Это одна из очень интересных страниц ее жизни, ее творчества.

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: "Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну чёрный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид".

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернялся скорбный дух.

Вот ее отношение к эмиграции, вот ее отношение к идее уехать из России. Такой вопрос перед ней не стоял. И она никогда не жалела на самом деле о своем решении. Это все указывает на то, насколько разными все-таки в итоге были позиции, взгляды и жизненные траектории.

Александр Генис: Мне кажется, что хорошего выбора просто не было. Казалось бы, естественный путь: бегство от большевиков, бегство от этого кошмара, но судьба Цветаевой показывает, как ужасна была и жизнь в эмиграции для поэта. Первая волна эмигрантов состояла из несчастных, многие жили в нищете, работали на автомобильных заводах или таксистами. Вся европейская литература того времени полна благородными князьями, которые работают таксистами или шоферами. Действительно, так оно и было, все они жили в огромной бедности. Я думаю, как мало людей вышло на поверхность, их буквально можно пересчитать. Тем удивительней, что в этой среде появился Набоков, который тоже жил в бедности, но сумел даже в эмигрантской русской литературе обрести имя. Все они вели более трудную жизнь, чем наша. Первой волне, как и второй, приходилось труднее, что третьей.

Соломон Волков: Я хотел бы показать на случае Ахматовой, как она себя вела именно в период конца 1917-го – начала 1918 годов, ее позиция вопреки тому, что мы задним числом можем думать об Ахматовой, была довольно активной политически, в каком-то смысле, может быть, даже более активной, чем Цветаевой. Да, Цветаева писала антибольшевистские стихи, прославляла Белую гвардию, Ахматова этого не делала. Но ее публичная позиция, озвученная, выраженная в действиях, была более чем определенная. В связи с этим я бы хотел прочесть стихотворение Мандельштама, Ахматовой посвященное, под названием "Кассандре", где он, как всегда у Мандельштама в сложно выраженных мыслях и эмоциях, угадывает очень многое.

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,

Но в декабре торжественного бденья

Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года

Всё потеряли мы, любя;

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя…

Когда-нибудь в столице шалой

На скифском празднике, на берегу Невы

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

Я это стихотворение привел в сокращении. Для меня здесь особенно важна поразительная последняя строфа, которая действительно предсказывает будущую судьбу Ахматовой, о которой можно было только догадываться в тот момент. Не уверен, что сама Анна Андреевна полагала, что так и произойдет. Само это стихотворение появилось тоже неслучайно. Это реакция на стихотворение Ахматовой "Молитва".

Дай мне горькие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар,

Отыми и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар –

Так молюсь за Твоей литургией

После стольких томительных дней,

Чтобы туча над темной Россией

Стала облаком в славе лучей.

В 1915 году, когда это стихотворение появилось, оно трактовалось как размышление о судьбе России, вступившей в войну. Кстати, самые знаменитые строчки оттуда – это тоже предсказание: "Отыми ребенка и друга, и таинственный песенный дар". Все это приключилось с Ахматовой, у нее отобрали ребенка, и не одного друга, отобрали мужа Пунина, расстреляли ее бывшего мужа Гумилева. Таинственный песенный дар у нее тоже исчез на долгие годы. Это стихотворение является и считается образцом поэтического предсказания: не пиши такого, не предсказывай.

Александр Генис: То, чего больше всего боялся Синявский, который говорил: "Все, что мы пишем, сбывается". Ведь он описал свой арест и свою судьбу задолго, как приключилось это несчастье.

Соломон Волков: Вот видите, как оно бывает. Но это стихотворение, написанное в 1915 году, стало опять очень актуальным в 1917-м и начале 1918 года. Оно в 1917 году в ноябре по старому стилю появилось в газете "Право народа" и было напечатано на первой странице вместо передовой. Эта газета была меньшевистского толка, в той же газете провозглашались лозунги "Долой большевиков". Все было связано с ситуацией вокруг Учредительного собрания. События развивались очень быстро. Появилось это стихотворение, когда Учредительное собрание только должно было собраться, должно было приступить к своей работе. Все опасались, что оно будет разогнано большевиками, так оно и произошло.

Есть очень интересная работа Дмитрия Сегала, русско-израильского ученого, она была опубликована в 1987 году в альманахе "Минувшее". В ней он анализирует отношение к революции в кругах творческой интеллигенции, как оно сохранилось на страницах прессы того времени. Очень интересное, должен вам сказать, увлекательное чтение. Что особенно обращает на себя внимание, так то, что высказываются все правильные справедливые мысли, но при этом авторы апеллируют, как им кажется, к народу с призывами, воззваниями остановить этих варваров-большевиков, которые сейчас все растопчут, задушат, уничтожат свободу печати, уничтожат демократию. Они думали, что эти их призывы будут услышаны народом. Страшное впечатление от чтения этих статей – они обращаются к глухим и немым. Мы-то знаем, что случилось в итоге: их никто не поддержал, никто не вступился за Учредительное собрание, когда его разогнали. Все, что им оставалось, это изливать свой праведный гнев на страницах еще чудом существующей печати, действительно оставаясь последние денечки, пока большевики и это дело не прикрыли.

Александр Генис: 1918 год стал, может быть, самым страшным из всех годов революции. Для меня именно Цветаева в 1918 году всегда была образцом в определенном смысле. Каждый раз, когда происходят исторические катаклизмы, уже на нашей жизни таких катаклизмов хватало, я помню, когда был путч в 1991 году, когда казалось, что русской свободы больше не будет, что кончилась демократия, свобода, все накрылось. Но надо же было что-то делать, что-то писать, жить дальше. Я в те дни думал, чем можно заниматься, когда происходят такие важные события? И тут я вспомнил именно Цветаеву в 1918 году. Что может быть страшнее той ее жизни? Дочка умерла в эти годы, муж исчез, нищета, голод. Чем же занималась Цветаева? Пишет пьесу о Казанове. Где она взяла силы, чтобы заниматься такой странной темой? Наверное, дело в том, что культура лечит.

Иногда мне кажется, что именно в эти годы Цветаева стала зрелым поэтом, в определенном смысле ее стихи того времени – переломные. Поэзия 1918 года, а она очень много писала в этот год, представляет зрелыми стихи, предельно богатыми смыслом. Вот мое любимое стихотворение того времени:

Змея оправдана звездой,

Застенчивая низость – небом.

Топь – водопадом, камень – хлебом.

Чернь – Марсельезой, царь – бедой.

Стан несгибавшийся – горбом

Могильным, – горб могильный – розой…

Какое богатое стихотворение, его хочется разобрать по каждой строчке, каждая из них – зерно, каждое заслуживает отдельного эссе.

Соломон Волков: Ахматова в это же самое время активно появлялась в качестве публичной фигуры на всякого рода собраниях, как минимум на двух, о которых мы знаем хорошо, где она выступала в компании с другими авторами, такими как Зинаида Гиппиус с Мережковским. Все это люди, которые очень скоро оказались в эмиграции. Ахматова выступала, читая эту самую "Молитву".

В контексте тогдашней ситуации ее выступление на этих вечерах трактовалось как исключительно антибольшевистское. Это была очень смелая и принципиальная позиция, которую потом, разумеется, ни сама Ахматова не любила вспоминать, ни уж, конечно, в советской печати, в советском литературоведении никогда об этом не говорили. Но именно потому, что об этих открыто политических выступлениях Ахматовой так мало говорилось в последующие годы, для нас, для читателей Ахматовой в 1960–70-е годы, ее облик воспринимался в основном как поэтессы лирической, которая пишет о любви, вовсе не поэта с сильным гражданским голосом, каким она на самом деле обладала.

В этом смысле типичным может быть является романс на ее стихи, который сочинил Вертинский – "Чернеет дорога приморского сада". В этом стихотворении возникает тот облик Ахматовой, который мы все тогда полюбили и о котором помним до сих пор.

(Музыка)