Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Континент Европа. "Пражская весна" и оккупация войсками Варшавского договора Чехословакии глазами европейцев. Участники: Акилле Оккетто - последний лидер Итальянской коммунистической партии, Павел Литвинов - участник демонстрации на Красной площади 25 августа 1968, Семен Мирский - интервьюер чехословаков, оказавшихся в Германии в августе 1968, Владимир Лукин - российский политик, бывший в Праге во время августовских событий 1968, Ежи Редлих - польский историк и публицист, Владимир Ведрашко - журналист, специалист по Румынии. Автор и ведущий Джованни Бенси. Эфир 4 сентября 1998.

Джованни Бенси: Тридцатая годовщина вторжения войск Советского Союза и других стран Варшавского договора, кроме Румынии, в Чехословакию. Целью этой операции было подавление порыва к свободе, гуманизации коммунизма, связанного с именем Александра Дубчека, с крылатым выражением "Пражская весна". Не станем тут восстанавливать хронику тех дней - в предыдущих передачах было рассказано, как развивались события, которые, в конце концов, привели к вторжению.

Эти события не были изолированными. 68 год - год бунта во всей Европе, да и за ее пределами. Протест против Вьетнамской войны в США, студенческое восстание в мае во Франции, тут же перехлестнувшееся и на другие страны старого континента - в Германию, Италию, скандинавские государства. Хотя на первый взгляд это может показаться парадоксальным, но Пражская весна 1968 года вписывается в то же движение, что и французский май.

Парадокс заключается в том, что студенческие движения на Западе проходили под лозунгами марксистского типа, а в Чехословакии люди стремились освободиться от марксизма, по крайней мере, от его догматического варианта, который утвердился в Советском Союзе. Однако за ширмой этого противопоставления, и на Западе, и на Востоке речь шла об обновлении общества, о нахождении новых, не проторенных путей развития. Кроме того, Пражская весна и западный студенческий бунт повлияли друг на друга. В некоторых западно-европейских странах существовали сильные коммунистические партии, такие как французская, итальянская и испанская. Они традиционно ориентировались на Советский Союз, вследствие чего в 1968 году они не смогли играть ведущую роль в протесте студентов, несмотря на марксистскую ориентацию значительной части этого протеста. Пражская весна заставила западно-европейских коммунистов пересмотреть свою идеологию и свою политику, решительно перейти на позиции так называемого "еврокоммунизма".

Меньше всего веяния "социализма с человеческим лицом" затронули компартию Франции, которая и по сей день сохраняет старое название и во многом придерживается старой идеологии, лишь с теми изменениями, которые не могут не быть внесены в свете новой мировой ситуации. Испанская компартия распалась на разные группировки и фактически перестала существовать как самостоятельная сила. Итальянская же проделала длительный и мучительный процесс преобразования.

В момент вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию во главе партии в качестве генерального секретаря находился ныне покойный Луиджи Лонго. Прямо не осудив решение советского руководства, он все-таки отмежевался от него в документе, который был поддержан всем партийным правлением, то есть политбюро. Последовал период, после бесцветного руководства Алесандро Натты, когда во главе итальянской компартии сменялись Энрико Берлингуэр, Акилле Оккетто и теперь - Массимо Д’Алемо. Они все сделали кое-какие шаги в сторону демократизации партийной линии. Партия приняла новые названия. Сначала "Демократическая партия левых сил", а потом просто "Левые демократы". Из партийного символа исчезли серп и молот, идеология и программа приблизились к социал-демократическим. Теперь левые демократы составляют ядро правительственной коалиции, управляющей Италией при премьер-министре Романо Проди. Значительная часть этих перемен произошла в бытность генеральным секретарем ИКП Акилле Оккетто. Я обратился к нему с вопросом: какую роль сыграл опыт Пражской весны, опыт Александра Дубчека в демократической эволюции итальянской компартии?

Акилле Оккетто: Я считаю, что этот опыт сыграл очень важную роль. Несомненно, это был первый крупный разрыв с гегемонией Советского Союза, первый случай, когда была осознана необходимость еще больше отделять итальянский коммунизм от советского. Я считаю также, что независимая позиция итальянских коммунистов оказала большое встречное влияние и на Дубчека.

"...независимая позиция итальянских коммунистов оказала большое влияние и на Дубчека"

Джованни Бенси: Знали ли вы лично Дубчека? Какое мнение сложилось у вас об этом человеке, пытавшемся изменить природу коммунизма?

Акилле Оккетто: Дубчек был моим личным другом, я его неоднократно встречал и точно знаю, что он сильно испытывал на себе как фактор, обуславливающий его решения, интеллектуальный опыт итальянских левых сил.

Джованни Бенси: Считаете ли вы, что и сегодняшняя партия итальянских "Левых демократов" - это партия, которая произросла из Коммунистической партии, но перестала быть коммунистической, в какой-то мере является детищем Пражской весны?

Акилле Оккетто: Говорить о детище, вероятно, преувеличение, но, несомненно, Пражская весна была одним из основных этапов нашего опыта, включая личный опыт каждого из нас.

Джованни Бенси: Как раз о личном опыте. Вы тогда, в момент вторжения, были членом руководства итальянской компартии, главой которой вы стали впоследствии. Как вы пережили в 1968 году вторжение в Чехословакию? Какое впечатление оно произвело на вас не только в политической плоскости, но и в личном, психологическом плане?

Акилле Оккетто: Это был всеохватывающий опыт. Тогда я был очень ангажирован как в области студенческого бунта, так и на фронте международного коммунизма. Я следил с большими симпатиями за Пражской весной, и когда произошло вторжение в конце августа, я пережил это как рану, нанесенную не только нашей политике, но и нашей крови и плоти. Я всецело поддержал резолюцию правления, то есть политбюро, - тогда я уже был его членом, - предложенную генеральным секретарем Лонго, санкционировавшую отмежевание от Советского Союза. С этого момента вся моя политическая деятельность, хотя и постепенными шагами, была направлена на поиски новых путей для итальянских левых сил, вплоть до решения положить конец существованию Коммунистической партии и основать "Демократическую партию левых сил".

Джованни Бенси: Вы сказали о вашей личной дружбе с ныне покойным Александром Дубчеком. Можете ли вы дать синтетическое историческое суждение о фигуре Дубчека?

Акилле Оккетто: Дубчек, несомненно, был великим новатором, он сделал первые шаги. Я думаю, что ошибочно забывать тех, кто делает первые шаги, которые, как правило, самые трудные и самые мучительные.

Джованни Бенси: А что происходило, между тем, в Советском Союзе? Власти, под руководством Леонида Брежнева, отдали приказ о вторжении в Чехословакию, пользуясь в качестве предлога письмом, направленным в Москву рядом лидеров-догматиков чехословацкой компартии. Но среди населения СССР очень немногие посмели протестовать против этого решения.

В результате коммунистической дезинформации огромное большинство населения и не знало, что происходит в братской стране, вдруг ставшей не столь братской. Все-таки горстка людей вышла на Красную площадь в знак солидарности с чехословацким народом - Наталья Горбаневская, Павел Литвинов и другие, которые впоследствии, после преследований со стороны КГБ, уехали в эмиграцию. Один из демонстрантов того времени, Павел Литвинов, за свой подвиг провел более пяти лет в ссылке в Читинской области, работал на шахтах, и в конце 1973 года был выслан за границу. Ныне он проживает в США. Павел Михайлович, когда вы устроили вашу демонстрацию в Москве против оккупации Чехословакии, что вы знали тогда о том, что происходило в этой стране? Ведь советская печать давала необъективную информацию, говорила о контрреволюции и подобных делах. Откуда вы черпали ваши сведения?

"...горстка людей вышла на Красную площадь в знак солидарности с чехословацким народом..."

Павел Литвинов: Тут было довольно много разных источников. Во-первых, мы умели уже читать, у нас был опыт читать советские газеты, и мы понимали, что кроется за словами. Это был общий источник для очень многих людей. Кроме того, мы слушали западное радио, в основном, "Голос Америки", "Би-Би-Си", "Немецкую волну", иногда – "Свободу", но ее было очень трудно из-за глушилок слушать. Это был второй источник. Но самое замечательное было, что продолжали еще по инерции в этот период доставлять чехословацкие газеты коммунистические, в которых в это время писалось очень откровенно. И три будущих участника нашей демонстрации - Лариса Богораз, Константин Бабицкий и Наталья Горбаневская - профессиональные ученые-слависты и переводчики, и они просто читали и переводили все, что было, так что мы были очень хорошо информированы.

Джованни Бенси: Как вы организовали вашу демонстрацию на Красной площади? Кому принадлежала инициатива?

Павел Литвинов: Дело в том, что уже существовало в течение года движение за права человека в Советском Союзе, оно не было никакой организацией, но были люди, которые принимали активное участие в распространении самиздата, подписании писем протеста против арестов писателей, ученых и художников, организовывали помощь политзаключенным в лагерях, началась публикация главного бюллетеня защиты прав человека – "Хроники текущих событий". То есть уже была какая-то группа. Некоторые имена, как мое, в то время были хорошо известны, многие другие не были известны, но был такой круг, в котором люди встречались, разговаривали. Не было никаких формальных лидеров, но были люди, которых уважали и которые ощущались как лидеры. Среди них была Лариса Богораз, я, Петя Якир. И мы все время встречались, обменивались мнениями. Для нас Чехословакия, как до этого Польша, была неким примером и надеждой, мы все время следили, что происходит, потому что мы знали про чехословацкие перемены, про чехословацкую "весну", и у нас было ощущение, что если вдруг ее не раздавят, тогда это будет примером того, что может случиться в нашей стране. Мы не то что были наивны, но Чехословакия для нас была колоссальным примером и надеждой. Поэтому люди говорили за месяц-два до демонстрации: "Ну, если они введут войска в Чехословакию, то мы должны все выходить на улицу".

Это не значит, что все, кто так говорили, выходили, но это было в воздухе. Поэтому когда это произошло, 21 августа, мы с женой Майей остались ночевать у Ларисы Богораз, утром позвонил Петя Якир и сказал, что все радиостанции заглушили, что ввели войска в Чехословакию. И у нас было полное взаимопонимание, что мы должны что-то делать. И в этот день был суд над одним из наших правозащитников – Марченко, многие видели друг друга, и мы уже говорили, что в следующее воскресенье, наверное, выйдем на демонстрацию. И дальше вот эти несколько дней ходила какая-то информация. Мы не хотели никого приглашать, каждый выходил сам за себя. Наверное, если бы я старался организовать, вышло бы 30-40 человек. Но не было ощущения, что нужна массовость, каждый чувствовал, что я - лично, Лариса Богораз - лично, лично Костя Бабицкий, мы должны прийти. Многих, кто мог бы выйти, не было в это время в Москве, потому что это был август.

Джованни Бенси: Сколько точно было участников демонстрации? И вот вы развернули там какие-то лозунги. Какие лозунги вы несли и в каком виде, как это было сделано?

Павел Литвинов: Несколько лозунгов было написано. Часть была написана Ларисой Богораз, Костей Бабицким, Наташей Горбаневской. Они были довольно примитивно написаны - просто на белых кусках материи примитивной краской. Костя Бабицкий, поскольку он специалист по славянским языкам, написал по-чешски "Да здравствует свободная независимая Чехословакия!" Рабочий Владимир Дремлюга принес лозунг, где на одной стороне было написано "Долой оккупацию!", а на другой стороне - "Свободу Дубчеку!", поскольку мы знали, что Дубчек был арестован. А у меня был лозунг "За вашу и нашу свободу!" Это был тост, который Герцен произносил вместе с польскими друзьями за 120 лет до этого в Англии – они пили под этот тост за свободу Польши. Это была для нас историческая перекличка времен, потому что Герцену было стыдно за то, что Россия подавила польское восстание в то время.

"...у меня был лозунг "За вашу и нашу свободу!" Это был тост, который Герцен произносил вместе с польскими друзьями"

Джованни Бенси: Но что случилось, когда стало ясно, что ваше присутствие на Красной площади - это демонстрация протеста? Когда появились сотрудники милиции или КГБ? Сразу или прошло какое-то время?

Павел Литвинов: Дело в том, что большинство из нас были в это время очень активными диссидентами, за нами практически следовали вплотную, поэтому я видел за мной слежку еще в метро и знал, что за мной идет человек. Они более или менее знали, они, может быть, не знали, во сколько и как мы собираемся это сделать, но слухи о демонстрации, безусловно, были и КГБ настолько плотно за нами следил. А была перекличка, люди обсуждали по телефону, кто-то хотел, кто-то говорил, что не надо, это ошибка, глупость. Слухи ходили достаточно плотно. И они за нами следили. Но поскольку было принято решение заранее, что этим надо воспользоваться, чтобы нас арестовать, в последнюю минуту, когда мы подошли к Лобному месту, вдруг вся слежка исчезла.

А Красная площадь была в то время практически пустая, и когда мы сели на тротуар возле Лобного места и развернули лозунги, в этот момент рядом с нами никого почти не было. Но как только мы сели, вдруг от Мавзолея и от кремлевской стены побежали люди к нам, мужчины и женщины, человек пять-шесть - мы сразу увидели, что они синхронно начали бежать в нашем направлении. Это было запланировано. Когда они приближались к нам, мы уже слышали их крики - "хулиганы!" То есть они уже готовили общественное мнение. Когда они подбежали к нам, мы сидели уже, собралось человек пятнадцать-двадцать случайных туристов, и еще у нас было несколько друзей, которых мы попросили с нами прийти, которые не участвовали в демонстрации, но были свидетелями - поскольку мы ожидали, что придется защищаться, то было важно, чтобы они там были. Там была моя жена, несколько друзей и родственников, которые стояли и смотрели.

Джованни Бенси: После этого что произошло? Вас отвели в Лефортово, на Лубянку?

Павел Литвинов: Эта группа, которая побежала к нам, они начали нас бить какими-то сумками, портфелями, набитыми, вероятно, книгами. Некоторые считали, что камнями, но я считаю, что, скорее, книгами. Виктору Файнбергу выбили зубы. Были там антисемитские выкрики – "жиды", "антисоветчики" и прочее. Потом они подогнали две машины, сунули нас в них и повезли в отделение милиции недалеко, на Пушкинской улице. Там нас продержали несколько часов, сняли первый допрос, после допроса нас повезли каждого в наши квартиры и произвели обыск. И уже очень поздно ночью привезли в Лефортовскую тюрьму. Это все происходило между 12 часами дня и 2 часами ночи, когда я был уже в Лефортово.

Джованни Бенси: А сейчас вопрос, скорее, теоретический. Считали ли вы, что идеи Александра Дубчека и Пражской весны могут иметь значение и для брежневской России? Была ли тогда возможной "московская весна" вместо пражской?

Павел Литвинов: Она была маловероятна, конечно, потому что чехословацкая культура была совершенно иная, но были люди, которые симпатизировали внутри партии и мы них надеялись. Мы не знали, конечно, о Горбачёве, но вот совершенно ясно, что он был под влиянием этих идей, в какой-то степени. Разумеется, сам Брежнев и вся эта банда вокруг него, эти люди не могли перемениться, но надежда минимальная, что какое-то влияние это окажет, была. Конечно, мы не думали, что это может так же произойти.

Джованни Бенси: Когда тридцать лет тому назад произошла интервенция войск Варшавского договора в Чехословакию, эта страна была уже в значительной мере либерализованной. Именно подавление этой либерализации и было целью вооруженного вмешательства. Либерализация означала, между прочим, что граждане Чехословакии тогда могли свободнее ездить за границу, чем жители Советского Союза и большинства других коммунистических стран. Так случилось, что вторжение так называемых "братских армий" застало многих чехов и словаков за пределами их страны - было лето, они проводили отпуск в Западной Европе. Узнав о вторжении, многие хотели вернуться домой, посмотреть, что происходит, позаботиться о родных и близких, оставшихся на родине, но пограничные переезды между Чехословакией - с одной стороны, Германией и Австрией - с другой, были закрыты, никто не мог въехать и выехать. Интересно тут послушать свидетельство долголетнего корреспондента Радио Свобода Семена Мирского, который тогда побывал среди желавших вернуться домой чехов и словаков в западногерманском пограничном городе Фюрт-им-Вальде.

"... как в эти дни может кто-то себя назвать русским, ведь русским быть стыдно..."

Семен, вы одним из первых корреспондентов оказались на границе между тогдашней Западной Германией и только что оккупированной Чехословакией. Конечно, граница была закрыта, и были люди в Чехословакии, которые выехали и не могли вернуться. Каково было впечатление? Что говорили люди, с которыми вы впервые встретились на границе?

Семен Мирский: Джованни, если дозволено будет несколько личных воспоминаний, то дело обстояло так. 20 августа 1968 года я прилетел в Мюнхен из Лондона, где тогда работал в лондонском бюро Радио Свобода. Прилетел я в Мюнхен поздно, приехал в гостиницу и лег спать. И вдруг в моем номере ни свет ни заря звонит телефон. На проводе - отдел новостей: "Срочно приезжай на станцию, советские войска сегодня ночью вошли в Чехословакию". Я, разумеется, тут же приехал. Встречает меня Лев Андреевич Корнейчук, он был тогда начальником отдела новостей, и говорит: "Сема, вы хоть в Мюнхене проездом, но мы нашли вам применение. Есть в Баварии такой город Фюрт-им-Вальд, он находится на чешской границе, и вот "Агентство новостей" сообщает, что в этом Фюрте много чехословацких туристов, которые ехали домой через Германию, а домой их сейчас не впускают, пишут, что на границе сейчас даже советские станки стоят. Езжайте, поговорите с этими чехами и словаками, возьмите интервью. Я, разумеется, поехал.

Чехословацких туристов действительно много. Граница действительно закрыта. Из бесчисленных разговоров, которые мне довелось вести с гражданами Чехословакии 21 и 22 августа 1968 года, мне особо запомнились два, и я, если можно, их расскажу. Мужчина лет 25, пражанин, без конца повторял: "Нас предали! Нас предали!" "Почему?" - спрашиваю. А он в ответ в микрофон: "Если прошлой ночью, как только стало известно об интервенции, ракеты НАТО не полетели на Москву, то это значит, что нас предали". "Ракеты на Москву?!" - спрашиваю в изумлении. - Но ведь это была бы третья мировая война, причем, атомная - конец света!" А молодой человек отвечает: "А конец света и так наступил". Это один, причем навсегда врезавшийся в мою память, разговор.

И как будто для того, чтобы уравновесить, восстановить чувство меры и реальности в той совершенно нереальной ситуации, встает передо мной облик пожилой уже женщины, помнившей фашистскую оккупацию и Вторую мировую войну. В отличие от молодого человека, уверенного в том, что 21 августа 1968 года наступил конец света, эта женщина в какой-то момент нашего разговора улыбнулась, что меня совершенно поразило, и сказала: "Вы знаете, на этом коммунисты - и советские, и наши - сломают себе шею. Я много пожила на свете и много чего видела". И вот теперь, тридцать лет спустя, вспоминая те дни в городишке Фюрт-им-Вальд, я помню, прежде всего, горящие глаза этого человека, для которого конец света наступил, и мудрую и усталую улыбку женщины, которая оказалась исторически права – действительно, на том, что произошло 21 августа 1968 года, и советские, и чешские коммунисты сломали себе шею.

Джованни Бенси: У вас было впечатление, что люди информированы о том, что происходило в их стране?

Семен Мирский: Разумеется, нет. Отсутствие информации в те дни было самым тяжелым и неожиданным моментом. Казалось бы множество газет, радио, телевидение, но люди знали о том, что творится в Чехословакии в те дни поразительно мало. И это может удивить. И здесь я должен сказать, что, конечно, Радио Свобода, и особенно Радио Свободная Европа, вещавшая на Чехословакию и на другие страны Восточной Европы в те дни, пережили свой звездный час. И надо сказать, что были извлечены уроки из интервенции в Венгрию в 1956 году, и на этот раз западные радиостанции оказались на высоте положения - не было намека, не было разговоров о том, чтобы призывать граждан Чехословакии к активному вооруженному восстанию, что обернулось бы, конечно, страшным кровопролитием.

"Радио Свобода, и особенно Радио Свободная Европа, вещавшая на Чехословакию и на другие страны Восточной Европы в те дни, пережили свой звездный час"

Джованни Бенси: Кончено, эти радиостанции, и вы тоже, как корреспондент, и Радио Свобода пытались успокоить людей, призвать их к благоразумию.

Семен Мирский: Разумеется. Тем более, что так же поступили и наиболее дальновидные лидеры тогдашней Чехословакии. И вот у меня перед глазами заявление тогдашнего председателя Национального собрания Йозефа Смрковского, который в обращении к народу сказал: "Учитывая ситуацию в мире, наша страна не имеет никаких реальных гарантий и никакой надежды, кроме нашего разума и нашего единства". Я убежден, что население Чехословакии тридцать лет назад прекрасно поняло, что имел в виду Йозеф Смрковский. Пассивное сопротивление – да, и, как мы знаем, оно оказалось на редкость эффективным, но о том, чтобы призывать людей браться за оружие не могло быть и речи.

Джованни Бенси: Но вы говорили с этими людьми. В их словах, в человеческом плане, каково было их отношение к "русским", как называли советские войска? У вас создалось впечатление, что люди осуждали оккупацию, конечно, по политическим причинам, или в отзывах этих людей были и признаки ненависти к восточным пришельцам?

Семен Мирский: Было, разумеется, и то, и другое. Вот молодой человек, о котором я говорил, он, конечно, пылал ненавистью к Советскому Союзу, к России и к русским, потому что все, разумеется, бросалось в один котел. Такие настроения были, и я слышал фразу - "вообще, как в эти дни может кто-то себя назвать русским, ведь русским быть стыдно". Но, скажем, та же женщина, которую я цитировал, она, подчеркиваю, была старше, она была в Праге и в дни германской оккупации, и в дни боев за освобождение Праги, и у нее, конечно, были совершенно другие ориентиры и совершенно иная точка отсчета. Она понимала, что русские как русские здесь ни при чем, что виновата не нация, а виновата идеология и система, конец которой она предвидела и, я повторяю, оказалась права.

Джованни Бенси: В 1968 году в Праге находился советский человек, который не был диссидентом и потом сделал карьеру совсем другого порядка. Это Владимир Лукин, ныне депутат Государственной думы и председатель "Комиссии по международным делам". Тогда, в 1968 году, он работал в редакции журнала "Проблемы мира и социализма" в Праге, координационного органа коммунистических партий со всех концов света. Лукину довелось присутствовать на первомайской демонстрации в Праге в разгаре политической весны. Его поразила непринужденность, с которой граждане общались с руководителями-реформаторами, в том числе и с новоизбранным президентом республики Людвиком Свободой.

Владимир Лукин: Вспоминаю демонстрацию 1 мая. Дубчек, Смрковский, вся эта компания стояла, шли демонстранты. Больше поражало то, что не было никакой… У нас же Мавзолей далеко, солдаты отделяют их от людей, которые идут огромной стеной, а там - деревянные настилочки и идут люди. Какие-то ветераны подходят к Свободе, говорят: "Слушай, что-то мы тебя давно не видели". Идут чекисты и кричат: "Проходите, ребята, ветераны, а то сзади уже давят". Они говорят: "Да не мешай! Мы давно не виделись. Дай поговорить с человеком". Потом бросают конфетки, Дубчек ловит. "Да это не тебе, это Свободе передай". В такой обстановке проходило мероприятие. Очень приятно.

"У нас же Мавзолей далеко, солдаты отделяют их от людей, которые идут огромной стеной, а там - деревянные настилочки и идут люди. Какие-то ветераны подходят к Свободе, говорят: "Слушай, что-то мы тебя давно не видели""

Джованни Бенси: В оккупации Чехословакии в 1968 году, кроме Советского Союза, участвовали и другие страны тогдашнего Варшавского договора, за исключением Румынии. Одной из таких стран была Польша, в которой тоже потом развивалось движение за реформы, аналогичное "Пражской весне", движение, которое впоследствии, в 80-е годы, породило независимый профсоюз "Солидарность", нанесший смертельный удар по коммунизму. С какими чувствами Польша участвовала во вторжении в Чехословакию и как она продолжила ее дело, рассказывает из Варшавы Ежи Редлих.

Ежи Редлих: "Воинский долг вынуждал нас выполнять задачу, но душа у нас к этому делу не лежала", - так говорит десятки лет спустя полковник Ян Кинешемский, в августе 1968 года командовавший бронетанковой ротой Войска Польского, которое участвовало в нашествии войск Варшавского договора на Чехословакию. Высказывания нескольких десятков польских офицеров, участвовавших в этом позорном вторжении, собраны в книге Леха Ковальского, озаглавленной "Шифр - "Дунай"". Вышедшая недавно книга дает довольно обширный материал для размышлений. Автор старается выяснить, была ли польская армия вынуждена участвовать в нашествии. Офицеры дают понять, что отказаться было невозможно, но они делали все для того, чтобы не было кровопролития ни у польских солдат, ни среди населения Чехословакии.

Чем выше чин рассказывавшего, тем больше его стремление обелить себя. Например, тогдашний начальник штаба Войска Польского, позже министр обороны, генерал-полковник Флориан Сивицкий утверждает, что он противился попыткам прямо подчинить польские подразделения советским командирам. 26 тысяч польских солдат, как утверждает Сивицкий, подчинялись только его приказам, которые сводились к тому, чтобы поляки не слишком рьяно исполняли роль захватчиков. Пожилой генерал-полковник явно хочет себя оправдать. А между тем известно, что именно он был главным доверенным и послушным лицом советского командования во время вторжения в Чехословакию.

Интересно замечание полковника Хенрика Новачека относительно решения властей Чехословакии не сопротивляться войскам интервентов. "Чехи вели себя замечательно, - говорит полковник Новачек, - они захватили врасплох особенно советскую сторону, свели на нет ее подготовку к повальной расправе с чехословацкой оппозицией. Русские остались, вероятно, довольными, если бы они могли немного подраться с чехами, и если бы им удалось запятнать кровью руки солдат других армий Варшавского договора".

Раскрытые недавно документы проливают новый свет на личность тогдашнего первого секретаря Польской объединённой рабочей партии Владислава Гомулки и на его поведение в период вторжения в Чехословакию. Гомулка в свое время стал героем польского кризиса в октябре 1956 года. Когда Польше угрожала советская интервенция, он, репрессированный в сталинское время за право-националистский уклон, возглавил Коммунистическую партию и сумел убедить советских руководителей, что Польша хотя и пойдет по своему пути, однако не изменит идеалам коммунизма и дружбе с Советским Союзом. За патриотическую позицию он снискал себе популярность и признательность польского народа. Ну, со временем его возненавидели как приверженца тесной коммунистической догмы. Проявилось это особенно в период "Пражской весны", когда он настаивал на военном вмешательстве так называемых "братских стран". На совещании руководителей партии в период интервенции он так обосновывал необходимость оккупации: "Чехословакия фактически оказалась вне Варшавского договора. У нас есть только территория Чехословакии, но у нас нет ни большинства ее народа, ни партии, ни армии. Фактически там разгулялась контрреволюция, которая угрожает распространиться на ГДР, на Польшу и другие наши страны. Поэтому нельзя преждевременно выводить наши войска из Чехословакии".

Пример Чехословакии 1968 года через 12 лет стал уроком в решении польского кризиса 1980 года. Так считает известный польский историк профессор Анджей Пачковский. "Этот чехословацкий урок внимательно изучался и в Москве, и в Варшаве. Коммунистические руководители помнили о том, что для сохранения строя военная интервенция извне оказывается безрезультатной, если она не находит политической поддержки внутри страны. По-видимому, поэтому и не предпринималось вмешательство войск Варшавского договора против контрреволюционной "Солидарности"".

Подобного мнения придерживается и выдающийся польский ученый-политолог, профессор Оксфордского университета Лешек Колаковский. Он говорит: "В 1980 и 1981 году, когда в Польше укреплялась "Солидарность", Советы не решились на интервенцию, помнив урок "Пражской весны". Тогда они уже не могли себе позволить военное вмешательство как по внутренним, так и по международным причинам".

Джованни Бенси: В 1968 году только одна страна Варшавского договора не участвовала в оккупации Чехословакии – Румыния. И это несмотря на то, что в Бухаресте царил диктатор Николае Чаушеску, впоследствии, в конце 1980-х годов, сметенный волной народного гнева. По жестокости режим Чаушеску в несколько раз превышал режим Брежнева в Советском Союзе. Почему самая крутая диктатура в составе Варшавского договора не захотела участвовать в укрощении чехословацких еретиков? Из Москвы – журналист, специалист по Румынии Владимир Ведрашко.

Владимир Ведрашко: У румынской позиции относительно вторжения в Чехословакию давняя история. Николае Чаушеску неспроста пошел против Советского Союза. Это было логичным продолжением политического курса, взятого ранее. Резкое изменение позиции румынского руководства к Варшавскому договору и, прежде всего, к Советскому Союзу произошло в канун XXII съезда КПСС в октябре 1961 года.

Руководителю румынской делегации, которая отправлялась в Москву на съезд, стало известно, что с кремлевской трибуны Никита Хрущев собирается выступить с осуждением албанских лидеров. Румыны дали понять Хрущеву, что ни к какому осуждению кого бы то ни было они присоединяться не будут, каждая страна суверенна и дело ее народа выносить оценку своему собственному руководству. Это вызвало недовольство Хрущева, и он не стал встречаться с румынской делегацией в дни проведения съезда. Вероятно, такой ход подстегнул румынских руководителей все более явственно заявлять о своей самостоятельности, противиться всякому вмешательству извне. Фраза о неприятии какого-либо вмешательства извне прочно укоренилась в румынском политическом лексиконе именно с тех пор, с начала 1960-х, и исчезла из него только с падением режима Чаушеску в конце 1980-х.

"...все речи о независимости и суверенитете Румынии широко распространялись бухарестской пропагандой с целью укрепления авторитарного режима коммунистической верхушки"

Конечно, все речи о независимости и суверенитете Румынии широко распространялись бухарестской пропагандой с целью укрепления авторитарного режима коммунистической верхушки. При этом любому было ясно, что под фактором возможного внешнего вмешательства подразумевалась Москва. В июле 1966 года в Бухаресте состоялось заседание политического консультативного комитета государств Варшавского договора. Советскую делегацию возглавлял Брежнев, румынскую - Чаушеску. Румыны на той встрече всячески подчеркивали необходимость уважать суверенитет друг друга и не вмешиваться во внутренние дела. Тогда же была принята и "Декларация об укреплении мира и безопасности в Европе", в которой особо подчеркивалась необходимость развития добрососедских отношении между всеми европейскими странами. За основу брался принцип мирного сосуществования государств с различным общественным строем.

Тогда все участники бухарестского совещания решительно осудили вооруженную интервенцию американцев во Вьетнаме. А тем временем, однако, Варшавский договор последовательно проводил одни крупные военные маневры за другими. Было очевидно, что войска готовятся для крупномасштабных действий. И все это вызывало растущую тревогу и в румынском руководстве, и в румынском обществе. Страна переживала в те годы относительное благополучие и стабильность, режим Чаушеску набирал политические очки, и для полного триумфа не хватало только какой-нибудь крупной демонстрации своей независимости от Большого Брата.

И вот этот час настал, по свидетельству прессы тех лет. Румыния бушевала от негодования, когда советские войска вошли в Чехословакию, а на митинге в Бухаресте, где выступил Чаушеску, интервенция войск Варшавского договора была подвергнута беспрецедентно острому осуждению. Раздавались даже заверения весьма известных деятелей о том, что если СССР точно так же расправится социализмом в Румынии, то граждане встанут с оружием на его защиту и будут отстреливаться до последнего патрона. Кончено, сегодня все это видится как политическая и психологическая паранойя. Но вот что я прочитал в недавно изданной в Москва книге Анатолия Добрынина, бывшего посла СССР в США. 23 августа 1968 года, когда Добрынин встречался с госсекретарем Дином Раском, тот неожиданно спросил его: "Не стоит ли сейчас на очереди Румыния?" Почему возник этот вопрос у шефа американской дипломатии? Достоверного ответа пока нет. Имеется лишь немного материалов и свидетельств, подтверждающих, что по крайней мере теоретические планы вторжения в Румынию существовали, однако, не берусь утверждать это категорично. История Восточного блока еще требует внимательного изучения, многие документы еще только ожидают своих исследователей.