Режиссер Давис Симанис снял документальный фильм "Стена", демонстрировавшийся во внеконкурсной программе "Артдокфеста" в Москве. В нем три героя: латгальский бунтарь, бард и фольклорист Ансис Атаол Берзиньш, скрывающийся на момент съемок в российском приграничье от латвийского правосудия, чернокожий национал-большевик, также уроженец Латгальского края Бенес Айо по кличке "Черный Ленин", воюющий на стороне сепаратистов в Донецке, и государственная граница между Латвией и Россией. Давис Симанис ответил на вопросы Радио Свобода.

Embed share

Разговор с Дависом Симанисом в программе "Культурный дневник"

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:13:48 0:00

Скачать медиафайл

• 64 kbps | MP3

Pop-out player

– Ваш фильм называется "Стена". Предполагается, что что-то от чего-то отделено: правда от лжи, свои от чужих или идиллическая Латвия от воинственной России?

– Я думаю, в фильме есть много стен: стена, может быть, между жизнью и смертью, стена между народами, странами. Но для меня главная стена – между одним человеком и обществом. Это об одиночестве людей, когда они остаются наедине со своими идеями. Здесь также появляется стена как метафора. В фильме есть много образов стен. Даже если физической стены как таковой нет, чувство отделенности, преграды, которую трудно преодолеть, оказаться по ту сторону, – это в фильме есть.

– У вас два героя. Один – латышский националист, патриот, собиратель фольклора Ансис Атаол Берзиньш, который борется против последствий оккупации и сталинизма и вынужден бежать в Россию, в общем-то, враждебную страну. Он является политическим диссидентом, так он себя обозначает. И национал-большевик Бенес Айо, который борется за социалистическую Латвию, тоже за идеалы. Как вы их сопоставили? Я знаю, что мать Ансиса Берзиньша была несколько обижена, что вы противопоставили ее сына-пацифиста человеку, который держит в руках автомат. Что их объединяет?

– Она была обижена перед тем, как посмотрела фильм. Потом для нее все стало понятней. Но я не думаю, что существует какая-то сильная параллель между этими героями. Главное, в чем они одинаковы, это то, что оба находятся вне Латвии (Ансис Атаол Берзиньш был выдан Чехией Латвии и отсидел полтора года в тюрьме. – РС) и в каком-то смысле являются политическими беженцами или диссидентами, каждый по своей причине. И другая вещь – хотя с Ансисом сейчас обстоит по-другому, потому что он только что вышел из тюрьмы, – находясь где-то вне своей страны, представлять какие-то идеи, в которые ты веришь. Здесь для меня как режиссера выявляется идея одиночества. Человек не может обрести свой дом, не может вернуться, не может свободно перемещаться. Бенес не может выбраться из сепаратистской части Украины, а Ансис, когда он находился в России, мог переходить границу и входить в Латвию только тайно, потому что ему за это грозила уголовная статья и за это его арестовали бы. Когда я о них думаю, я не имею в виду, что они в каком-то смысле одинаковы. Но они показывают два полюса нашего посттоталитарного, постсоветского пространства. А что между ними? Общество. Между ними очень много типов человеческого поведения. Они нужны в фильме для обозначения полюсов.

– Вы рассматриваете также и государственную границу. Вы снимаете жизнь в Латвии, празднование независимости республики на границе, с другой стороны – торжества, посвященные современным российским праздникам. Вы описываете быт и обычаи людей по обе стороны границы, и по латвийскую сторону он значительно более привлекателен, чем по российскую сторону. Это входило в вашу идею?

– Я хотел просто показать жизнь вокруг границы. Мне кажется, что есть какая-то историческая и политическая интенсивность, которая выявляется около границы с обеих сторон. Я не думаю, что латышская сторона выглядит там более прилично или приятнее, чем российская. Но по обе стороны мы чувствуем, что где-то находится какая-то власть, в которую люди верят, и их поведение как-то мотивируется этой властью. Для меня неприемлема сама идея того, что мы всегда ищем какого-то высшего авторитета, который нам скажет, как нам поступать и думать. Одновременно я хотел посмотреть, как исторические мотивы влияют на жизнь и реальность в наши дни. Чувствуется, например, вездесущий сантимент о Советском Союзе. Видны советские символы, которые все еще живы, и не только среди дедушек и бабушек, есть и молодежь, которая об этом думает. С латвийской стороны даже видна идеологическая обработка совсем детей, на которых надевают формы советских солдат и которые поклоняются советским символам. Мне кажется это очень странным, если я к тому же думаю о контексте отношений Латвии и России во время советской оккупации, – что мы позволяем демонстрировать символы нашей оккупации. Я стараюсь быть объективным, смотреть на это глазами наблюдателя, а не человека, который хочет обнародовать какие-то свои тезисы. Поэтому меня интересует, почему ситуация на границе такова. Между странами, между народами есть какое-то просачивание. И главное, что еще влияет, – это, возможно, более прозаично – медийное пространство в восточной Латвии на сто процентов находится под влиянием российских СМИ. Мы стараемся это изменить, мы об этом постоянно думаем и говорим, но, я думаю, там должны смениться несколько поколений, чтобы люди начали по-другому себя вести.

– Возьмем вашего первого героя, Ансиса Берзиньша. Как, по-вашему, получилось, что человек, который руководствуется господствующим, официальным мифом, благодаря этому мифу вошел в противоречие, в клинч с обществом, которое этот миф поддерживает, и оказался изгнанником?

Смотри также

Гуманизм и дерзость. Судьба праведника мира Жаниса Липке

– Да, это, можно сказать, даже парадокс. Я думаю, жизненный комфорт, чувство свободы и демократия в нашем обществе влияют на то, что мы очень несерьезно начинаем относиться к истории как таковой. А с другой стороны, мы вообще стараемся уходить в какие-то кластеры, группы и не думать о тех, кто вокруг нас. Поэтому политические проблемы выявляются как отдельные феномены, а потом про них просто забываешь, живешь своей жизнью и стараешься о них не думать. А если даже и думаешь, то всегда в негативном ключе. Я думаю, Ансис попал в ситуацию, в которой он стал таким феноменом, можно сказать, диссидентом, потому что общество про него забыло. Несмотря на то, что оно само в какой-то момент было настроено так же, как и он. Например, 13 января (во время так называемых январских беспорядков 2009 года. – РС), когда люди бросали камни в латвийский сейм, их было много. И многие из тех, кто позже называл Ансиса идиотом, утверждая, что он поступил неправильно, выступали рядом с ним.

– Он оказался более принципиальным?

– Если там и был кто-то принципиальным, то это он. А все остальные оказались абсолютно беспринципными. В этом и проблема, что наша капиталистическая система приводит к этому принципиальных людей. Потому что общество осознает, что у него никаких принципов нет, и просто не любит людей, у которых они еще остались. Это те же принципы, которые были у сильных людей, строивших в начале 90-х нашу независимость. Только потому, что эти люди оказались в нужное время в этом месте, и у них были принципы, такая страна, как Латвия, сейчас существует. Сейчас такого человека называют идеологическим идиотом, обзывают разными словами, а оказывается, он просто указывает обществу на какой-то его, этого общества, диагноз.

– В связи с Бенесом Айо хочется поговорить об идентичности. Как себя идентифицирует чернокожий человек, сын гражданина Уганды и русской жительницы Резекне? Получается, что по языку – как русский. И он вполне мирится с расизмом своих донецких соратников. Как вы видите его самоопределение?

– Ему тоже было непросто в жизни. Быть чернокожим школьником в Латвии в 90-е было трудно. Трудно принять какую-то новую идентичность и вообще найти свою идентичность. Я думаю, радикализм Бенеса тоже определялся обществом. Были ли там какие-то расистские пласты или ксенофобия какого-то другого рода – не знаю, не могу точно определить что. И наверняка нашлись люди, которые его идеологически обрабатывали, которые ему внушили надежду и определили его судьбу в каком-то смысле, показав, что истина – в Советском Союзе, в возрождении Советской Латвии. И он в какой-то момент в это поверил, и потом уже все его поступки проистекали из этого. А он сам себя постепенно забивал в какой-то угол – оттуда уже выхода нет. И это самое страшное: ты понимаешь, что человек, которого тоже общество до чего-то довело, отреагировал очень радикальным способом. Мне противно, что он участвует в войне, противно, что война вообще может быть ответом на что-то, но в то же время я понимаю, что он тоже очень одинокий человек. Когда думаешь про его коллег так называемых, боевиков на Украине, – они тоже расисты и ксенофобы, он у них вроде какого-то экзотического животного, а не реальный человек. Страшно думать о том, что его какие-то идеологические образы, идеи довели его до того, что он оказался там же, откуда начинал свой путь. В контексте фильма я думаю, что он, возможно, где-то в глубине сердца понимает, что что-то совсем-совсем неправильно в его жизни, но вещи изменить уже нельзя. Поэтому я говорю в фильме, что эти люди ведут себя исторически. Они выстроены историей, и они строят историю, а я все время нахожусь где-то в стороне и стараюсь не создавать историю будущего. Понятно, что их активность довела их до каких-то границ, за которыми ты остаешься один, и люди забывают о тебе как о человеке, думая о каких-то более масштабных вещах, например, о войне или об идеях. Так что к Бенесу я все равно стараюсь проявлять эмпатию, несмотря на то, что он в моем понимании говорит какие-то глупости и поступает радикально и неприемлемо.

– Вы заканчиваете фильм тезисом о том, что иллюзии опасны, и воображение как таковое опасно, но без воображения жить нельзя. Как вы для себя решили эту проблему?

– Я думаю, есть воображение и воображение. Если иметь в виду воображение как некую креативную силу индивидуума, то оно очень важно, мы не можем жить этой жизнью, не включая в нее воображение, потому что тогда все становится бессмысленным. Без него мы только рождаемся и умираем, и лишь воображение делает нашу жизнь чем-то. Но не тогда, когда оно становится коллективным, когда общество воображает "дико крутую нашу историю" или какую-то мифологическую власть либо создает какие-то ритуалы власти или политики – чем и является празднование Дня Победы в восточной Латвии или в Риге. Надо себя определить, только тогда мы можем прожить жизнь на сто процентов, быть самим собой. А там чувствуется, что люди отказываются от себя, они стараются быть частью чего-то. Для меня это неприемлемо чисто философски. Поэтому, я думаю, в мире есть войны, есть тоталитарные и авторитарные режимы, поэтому существуют социальные группы, о которых думают как о нежелательных, – все это появляется, когда включается коллективное воображение. Оно все уравнивает. Оно в каком-то смысле и не воображение никакое, потому что висит надо всем как какой-то колпак.