Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, и это новый выпуск программы "Культ личности", который вы также смотрите на телеканале "Настоящее время".

Сегодня мы даем третий, заключительный концерт Рождественско-Новогоднего цикла, в который мы включили фрагменты прошедших за год выпусков "Культа личности" с участием артистов, певцов, музыкантов. Этот концерт выходит в эфир накануне православного Рождества, и его подмостки мы отдаем поэзии и поэтам, кои всегда были фаворитами пар экселанс программы "Культ личности". И начнем мы с поэта, чей 100-летний юбилей недавно отметила Россия...

​Леонид Велехов: Жизнь Александра Аркадьевича Галича, начавшаяся в украинском городе, который тогда еще назывался Екатеринославом, потом был переназван в Днепропетровск, а ныне зовется просто Днепром, и трагически оборвавшаяся в Париже, прежде всего связана с Москвой. И галичевские места Москвы соединены между собой особенной, символической цепью.

…Кривоколенный переулок, старинный особняк, к которому сейчас подступа нет из-за тотальной реновации столицы. Здесь прошло его детство. В первой половине 19-го века дом принадлежал семье Веневитиновых, давшей России чудесного поэта-романтика. И здесь 25 сентября 1826 года Пушкин впервые на публике читал своего "Бориса Годунова". В 20-е годы 20-го века, когда в одной из коммуналок перестроенного особняка поселилась семья Гинзбургов, от прежних хозяев и их быта не осталось и следа, но тени Пушкина и Веневитинова все еще, видимо, здесь витали. В 1926 году, в столетие первого чтения "Годунова", на вечере в память об этом событии, семилетний Галич слушал на балконе этого дома отрывки из пушкинской трагедии в исполнении великих артистов МХАТа. Позднее сам он говорил, что это впечатление определило его желание стать актером.

…Леонтьевский переулок, дом, в котором в советское время жил отец-основатель русского театра, Константин Сергеевич Станиславский. Здесь Александр Галич, тогда еще Гинзбург, на актера и учился. Станиславский принял его в 1935 году в свою студию, это был последний набор, который Станиславский не успел довести до выпуска, а все занятия проходили здесь, у него дома. Ведь в последние годы жизни, как мы помним по булгаковскому "Театральному роману", Константин Сергеевич, он же Иван Васильевич, из дома фактически не выходил.

…Улица Герцена, ныне снова Большая Никитская. Где-то здесь, напротив Консерватории, стояла 133-я средняя школа. Где точно – выяснить мне не удалось. В ее физкультурном зале нашла пристанище театральная студия "Город на заре", придуманная и организованная молодыми, немногим старше самого Галича, Алексеем Арбузовым и Валентином Плучеком. Студийцы сами сочиняли пьесу по ходу репетиций, писали к ней стихи и песни, сами все это и играли. Таким образом поэтический талант и артистические амбиции Галича впервые сочетались в этом "Городе на заре".

– Как вы думаете, в силу чего произошла вот эта большая метаморфоза: баловень судьбы, автор сценариев абсолютно советских фильмов типа "Верные друзья" и в жизни вполне, насколько я понимаю, бонвиван, любитель жизненных удовольствий, превратился в человека, в художника, бросившего власти вызов, обрекшего себя на гонения, на все возможные жизненные трудности? Что произошло?

Григорий Михнов-Вайтенко, сын А.А. Галича: "Началось все дело с песенки, А потом – пошла писать!" У него в этом смысле есть текст очень важный в автобиографической повести "Генеральная репетиция" о том, что после ХХ съезда "нас всех поманили, и мы, как бараны, кинулись на эту зеленую травку, которая, на самом деле, оказалась топью".

Леонид Велехов: Хорошо как сказано!

Григорий Михнов-Вайтенко: Надежды, которые возникали в связи с "оттепелью", в связи с тем, что разоблачен культ личности, раскрыты лагеря, выпущены и реабилитированы миллионы человек. Но все начинает повторяться, и начинаются процессы Синявского и Даниэля, и Чехословакия, и далее по списку. Мы возвращаемся опять на ту же самую топь. И вот здесь надоело. В какой-то момент человеку надоедает прятаться, надоедает держать фигу в кармане. Поэтому его приход к христианству, к крещению во многом с этим и связан – с попыткой разобраться в самом себе.

Леонид Велехов: Мы все, как бараны, пошли на эту зеленую травку, которая оказалась топью. Но большинство, поняв, что это топь, нашло какой-то свой маневр…

Григорий Михнов-Вайтенко: Свою кочку.

Леонид Велехов: …и свою кочку, и пристрастилась к эзопову языку в выражении своих взглядов. А Галич-то пошел на "вы".

Григорий Михнов-Вайтенко: Да, пошел на "вы", потому что оказалось, что не хочется терять то, что найдено внутри себя, не хочется терять ту интонацию… А потом, понимаете, оказалась такая, может быть, немножко странная штука. Начав самореализовываться в этом жанре песен, уже невозможно было остановиться. Потому что оказалось, что у этого жанра есть своя аудитория. Да, фильм не дадут поставить, пленку никто не даст под какую-то сомнительную вещь… Театральную площадку никто не даст, книжку никто не напечатает. Но есть магнитофон системы "Яуза", и этого достаточно.

Леонид Велехов: Как Высоцкий говорил: "Я в каждом доме в скрученном виде".

Григорий Михнов-Вайтенко: Да. Я думаю, что этот магнитофонный взрыв, магнитофонная свобода – это было такое блогерство шестидесятых годов.

Леонид Велехов: Пракультура сетевая.

Григорий Михнов-Вайтенко: Да. И тот же самый перепост, и тот же самый лайк… И здесь оказалось, что всего страшнее – отказаться от себя. В профессиональной среде кинематографистов, членов ВТО всегда можно сказать: "Ну, ты же понимаешь, какой финал я написал, но эти гады его зарубили!"

Леонид Велехов: И все поймут.

Григорий Михнов-Вайтенко: А здесь-то кому врать? Вот этим миллионам неизвестных, но искренних людей, которые смотрят на тебя, которые слушают тебя? Тут-то соврать невозможно! Тут сразу будет понятно и известно, что все – тебя купили. А с другой стороны, ты уже все равно живешь. И как очень много людей мне рассказывали в 90-е, в 2000-е: "Слушай, мы, оказывается, слышали эти песни, но только родители не говорили мне, кто это, чтобы я нигде, не дай бог, не трепанул". И вот тут я думаю, что он очень точно понял, что вот это предавать нельзя, от этого отказаться невозможно.

Звучит песня Александра Галича "Памяти Пастернака"

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели…

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи,

И торжественно шло прощанье…

Он не мылил петли в Елабуге.

И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские "письмэнники"

На поминки его поспели!..

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И не то, чтобы с чем-то за сорок,

Ровно семьдесят – возраст смертный,

И не просто какой-то пасынок,

Член Литфонда – усопший сметный!

Ах, осыпались лапы елочьи,

Отзвенели его метели…

До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели!

"Мело, мело, по всей земле, во все пределы,

Свеча горела на столе, свеча горела…"

Нет, никакая не свеча,

Горела люстра!

Очки на морде палача

Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал –

Мели, Емеля!

Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,

Не к "высшей мере"!

И не к терновому венцу

Колесованьем,

А как поленом по лицу,

Голосованьем!

И кто-то, спьяну вопрошал:

"За что? Кого там?"

И кто-то жрал, и кто-то ржал

Над анекдотом…

Мы не забудем этот смех,

И эту скуку!

Мы поименно вспомним всех,

Кто поднял руку!

"Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку…"

Вот и смолкли клевета и споры,

Словно взят у вечности отгул…

А над гробом встали мародеры,

И несут почетный…

Ка-ра-ул!

Леонид Велехов: У Бориса Пастернака, которому "Культ личности" посвятил не одну передачу, тоже на уходящий год выпала знаменательная дата, мимо которой мы пройти не могли. А что касается приближающегося Рождества, то никто о нем лучше Пастернака еще сказал:

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,

Как месяца луч в углубленье дупла.

Ему заменяли овчинную шубу

Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,

Шептались, едва подбирая слова.

Вдруг кто-то в потемках, немного налево

От яслей рукой отодвинул волхва,

И тот оглянулся: с порога на Деву,

Как гостья, смотрела звезда Рождества.

60 лет назад, 23 октября 1958 года, Борису Леонидовичу Пастернаку была присуждена Нобелевская премия за роман "Доктор Живаго". И само по себе важное событие, не так много у русской литературы этих премий. Помимо Пастернака – Бунин, Шолохов, Солженицын, Бродский. Но пастернаковская премия – особенная. События, которые вокруг нее развернулись, стали символом, знамением эпохи. А сам поэт заплатил за эту премию жизнью.

Вот, собственно, здесь все и происходило. В общем, почти все важное в поэтической жизни Бориса Леонидовича Пастернака происходило именно здесь. Переделкино – это Пастернак, а Пастернак – это Переделкино. В этом писательском дачном поселке жили многие известные, знаменитые, выдающиеся, несколько даже почти великих, но ни с чьим другим именем Переделкино так и не ассоциируется и не рифмуется, как с Пастернаком. Здесь шла работа и над "Доктором Живаго". Она длилась почти десять лет – с 1945-го по 1955 год. Он работал над романом, ни от кого не таясь и не скрывая замысел. Закончив роман, он предлагал его в альманах "Литературная Москва" и в журнал "Новый мир". Оба редактора, Казакевич и Симонов, с ужасом рукопись отвергли. Только после этого роман оказался на Западе и был издан в Италии прокоммунистически настроенным издателем Фельтринелли, тем самым Фельтринелли, который позднее фактически создал мировой культ Че Гевары. Передавая роман на Запад, Пастернак сказал: "Вы пригласили меня на собственную казнь". В этих словах еще больше дара предвидения поражает степень самоотверженности: не прикрылся никаким псевдонимом. Вот так и шел на все с поднятым забралом.

Нет сомнений, что травля, которой он подвергся после присуждения Нобелевской премии, свела его в могилу. После начавшейся вакханалии, он прожил недолго – чуть больше полутора лет. 30 марта 1960 года Борис Пастернак умер от рака легких. А ведь он был очень здоровым по природе человеком: до глубокой осени купался на роднике в Переделкино, зимой обливался ледяной водой из колонки на дачном участке. На его похороны пришли тысячи людей, хотя в газетах было маленькое объявление о члене литфонда. Из самого Союза писателей Пастернак был исключен за "Доктора Живаго". Но кто-то клеил рукописные объявления на перроне Киевского вокзала, откуда идут электрички на Переделкино. Один из рабочих, копавших могилу, без разрешения выступил во время прощания на кладбище, сказав, что "Пастернак написал роман, в котором говорил правду, а ублюдки его запретили", и еще, что "он был им, простым людям, большим другом".

Незадолго до смерти потрясенный той травлей, которая на него обрушилась, здесь же, в Переделкино, Пастернак написал:

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Леонид Велехов: Большую поэзию поют со сцены не так часто. И слава богу. Но есть артисты, которые это делают прекрасно, потому что они сами – поэты…

– А как вы пришли к Вертинскому? Мне, например, до того как я услышал, как вы поете Вертинского, трудно было представить, что Вертинского может петь женщина. И при этом это именно Вертинский. Это не переиначено.

Ирина Богушевская: Это не была попытка его, как сейчас говорят, косплеть. Это не было шоу "Точь-в-точь". Я не пыталась ему абсолютно подражать, потому что это совершенно бессмысленная и обреченная с самого начала затея. До какого-то момента я даже не могла себе представить, что я когда-нибудь возьмусь за Вертинского, потому что это была какая-то такая Джомолунгма! И когда в театре МГУ мы слушали его пластинки… Я очень поздно его услышала. Я его услышала, уже учась в МГУ. Потому что невозможно было в советском детстве услышать его в трехпрограммнике на кухне.

Леонид Велехов: Его первый диск у нас вышел во второй половине 60-х годов, кажется, в 1967-м.

Ирина Богушевская: Так или иначе, я его узнала, когда мне было уже 20. И я не могла себе представить, что я возьмусь за эту музыку. Потом мы с Сашей Скляром познакомились и решили поработать вместе. Это какая-то была спонтанная прекрасная идея – отметить юбилей Вертинского: тогда отмечалось 110-летие. Я начала много-много его слушать в попытках найти себе репертуар. И тогда, конечно, влюбилась в него абсолютно и окончательно, особенно когда прочла книжку его воспоминаний "Дорогой длинною".

Леонид Велехов: Да, замечательная.

Ирина Богушевская: Она фантастическая совершенно! У него фантастически легкий, цепкий, яркий, искрящийся слог! Невероятный талант, в том числе и литературный.

Леонид Велехов: Конечно! Он же поэт грандиозный. Это же все совершенно самоценные стихи.

Ирина Богушевская: И поэт грандиозный, и прекрасный, совершенно уникальный, герметичный такой автор. Я просто не могу никого поставить рядом с ним.

Звучит песня "Я опять посылаю письмо…" Александра Вертинского в исполнении Ирины Богушевской

Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы

И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель.

И тогда мне так ясно видны эти черные тонкие птицы,

Что летят из флакона – на юг, из флакона "Nuit de Noёl".

Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки

Распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль,

И тогда станут легче грехи и светлей голубые ошибки.

Не жалейте весной поцелуев, когда расцветает миндаль.

Обо мне не грустите, мой друг. Я озябшая хмурая птица.

Мой хозяин – жестокий шарманщик – меня заставляет плясать.

Вынимая билетики счастья, я гляжу в несчастливые лица,

И под вечные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.

Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.

Не сердитесь за грустный конец и за слов моих горький хмель.

Это все Ваши злые духи. Это черные мысли как птицы,

Что летят из флакона – на юг, из флакона "Nuit de Noёl".

Леонид Велехов: А следующий мой гость вообще обладает каким-то особенным слухом, который позволяет ему из поэзии извлекать ее собственную музыку, а не сочинять мелодию на чьи-то стихи…

Вы ведь с самого начала избрали этот формат – такое сухое слово, но тем не менее – авторская песня. Вы не пишете стихи, не пишете тексты, вы пишете музыку на чужие стихи.

Сергей Никитин: Да.

Леонид Велехов: А есть какие-то песни на собственные стихи?

Сергей Никитин: Я себя бардом не считаю. Я скромно себя считаю композитором, пишущим музыку на поэзию, на стихи. Это можно было бы назвать поэтической песней или попыткой создания музыкальных интерпретаций, музыкальных переводов произведений русской и классической поэзии. "В конце концов, почему бы нам нашего Вильяма Шекспира" не спеть", – однажды подумал я. Нам, россиянам, повезло, потому что мы имеем Шекспира на современном русском языке.

Леонид Велехов: В великолепных переводах!

Сергей Никитин: Переводили Самуил Маршак, Борис Пастернак и так далее.

Леонид Велехов: Щепкина-Куперник. Замечательные были переводчики!

Сергей Никитин: Когда-то я сочинил музыку на сонет номер 90 в переводе Маршака. Я просто процитирую.

Звучит сонет номер 90

"Уж если ты разлюбишь – так теперь,

Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.

Будь самой горькой из моих потерь,

Но только не последней каплей горя!

И если скорбь дано мне превозмочь,

Не наноси удара из засады.

Пусть бурная не разрешится ночь

Дождливым утром – утром без отрады".

Я довольно долго это сочинял, использовал мои какие-то скудные представления о музыкальном ладе кельтском, шотландском. Вы чувствуете?!

Леонид Велехов: Конечно, чувствую! Но я очень люблю сонет номер 66, переложенный вами на музыку.

Сергей Никитин: А история была такая. Мы с Татьяной попали на костер на даче к Чуковскому. Корнея Ивановича уже не было в живых. Мы тогда же познакомились с Риной Зеленой. Но самый главный момент, что после того, как дети разошлись, мы были приглашены в дом. И я хозяйке, Лидии Корнеевне Чуковской, спел этот сонет, номер 90. Она говорит: "А вы не хотите посмотреть сонет номер 66?" И только потом я понял, что и для Лидии Корнеевны, и вообще для семьи Чуковских этот сонет играл особую роль.

Звучит сонет номер 66

"Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...

Но как тебя покинуть, милый друг!"

Леонид Велехов: А Вильям-то наш Шекспир, вообще через полтыщи лет почти как смотрел в наше время, а?!

Сергей Никитин: Да! И такой смешной, забавный эпизод был. Я спел на радио этот сонет, на Иновещании: Советский Союз вещал на все страны на английском и других языках. Песня прошла в эфире. Оказывается, эту станцию и наши слушатели слушали. И пошли письма от "народных мстителей", от пенсионеров: "Что это по радио передают Галича?!" (Смех в студии.) И уже чуть ли не уволили редактора. Потом все-таки выяснилось, что это Шекспир. (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Потрясающе!

Сергей Никитин: Вот настолько классик звучит современно.

Леонид Велехов: Вы любите поэзию 60-х годов, "шестидесятников": очень много их у вас. Но есть кто-то, например, мой любимый Слуцкий, которого вы не пели. Он что, не ложится на музыку?

Сергей Никитин: Нет, мы пели песню Берковского "Лошади в океане". Но, вообще, со Слуцким россияне еще не разобрались. Сейчас опубликовано двести стихотворений в Иерусалимском журнале", которые ни разу прежде не были опубликованы.

Леонид Велехов: Колоссальное ненапечатанное наследие оставил.

Сергей Никитин: Это глыба! Она еще требует своего осмысления, изучения. Вот я сейчас приобщаюсь к поэзии Слуцкого. Вы спрашивали, на чьи стихи легче пишется. Это трудно сформулировать: просто когда на душу ложится... Скажем, Юрий Левитанский.

"Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку –

каждый выбирает для себя".

Звучит песня "Всего и надо, что вглядеться…"

"Всего и надо, что вглядеться,– боже мой,

Всего и дела, что внимательно вглядеться, –

И не уйдешь, и некуда уже не деться

От этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться,– боже мой,

Всего и дела, что помедлить над строкою –

Не пролистнуть нетерпеливою рукою,

А задержаться, прочитать и перечесть.

(…)

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

За то, что суетно так жили, так спешили,

Что и не знаете, чего себя лишили,

И не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.

Вначале слово безраздельно мной владело.

А дело было после, после было дело,

И в этом дело все, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел –

Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

Каких сокровищ под ногами не заметил,

Каких созвездий в небесах не разглядел!

Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,

Всего и дела, что внимательно вглядеться, –

И не уйдешь, и некуда уже не деться

От этих глаз, от их внезапной глубины".

Один Левитанский из другого вытекает совершенно.

Леонид Велехов: Какой поэт! Я слушаю это, ну, действительно, стих у вас в музыкальном исполнении как цветок просто раскрывается.

Сергей Никитин: Есть, можно сказать, два способа сочинения музыки на стихи. Тот способ, которому я привержен, – это пытаться найти музыку, которая в самом стихе заключена. И она, конечно же, связана непосредственно с нашей человеческой речью, с речевым прочтением. Поэтому мне очень важно было слушать, как поэт сам читает свои стихи. А есть другой подход: на основании произведения создавать музыкальный образ. И потом уже к этому музыкальному образу подтягивать стихи. Я помню, целый год трудился над стихотворением Пастернака "Снег идет". И так, и сяк, и уже это превращалось в какое-то наваждение. И, в конце концов, вдруг – раз! – как будто ты смотрел сквозь запотевшее стекло на улице, и вдруг стекло это исчезло, ты вдруг видишь все ясно, четко и просто.

Звучит песня "Снег идет"

"Снег идет, снег идет.

К белым звездочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Снег идет, и всё в смятеньи,

Всё пускается в полет,-

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет…"

Леонид Велехов: Ну и, конечно, "Культ личности" не был бы "Культом личности", если бы не было на этот раз среди его героев нашего общего кумира и любимца, любимца всей России. Этой замечательной личности, воспоминанием о ней и закончим наш Поэтический концерт. Я с вами прощаюсь, дорогие зрители и слушатели радио, которое не только слышно, но и видно, и от имени всех моих товарищей по съемочной группе программы "Культ личности" поздравляю со светлым праздником Рождества!

На этот раз, причем не впервые, она посвящена Владимиру Высоцкому, которому 25 января исполнилось бы 80 лет. Невозможно пропустить эту немыслимую дату. Немыслимую, потому что столь почтенный возраст никак не сочетается с этим безумного таланта и творческой энергии человеком, чья жизнь оборвалась на полном скаку, на рубеже 42. Оборвалась и не оборвалась. Потому что Высоцкого в современной России знают наизусть и обожают не только те, кто помнит его живым, кто слушал, записывал и переписывал его новые песни, едва они появлялись в магнитофонном самиздате, но и те, кто родился через много лет после его смерти. Спросите на улице любого, и он почти наверняка процитирует вам наизусть что-нибудь из Высоцкого. Этой неслыханной славе аналогов нет. И я думаю, что для тех, кто любит Высоцкого, интересны и важны воспоминания о нем людей, которые связали с ним свою жизнь, тем более прожили рядом с ним важную ее часть.

Людмила Владимировна Абрамова, мать его двоих сыновей, сегодня гостья нашей программы, вернее, наша программа сегодня отправилась к ней в гости.

Людмила Владимировна, спасибо за ваше гостеприимство. Очень здесь у вас уютно и хорошо.

Людмила Абрамова: Я рада.

Леонид Велехов: Естественно, в этих стенах, в этой квартире Владимир Семенович не бывал никогда. Это все появилось много позже.

Людмила Абрамова и Владимир Высоцкий познакомились осенью 1961 года на съемках в Ленинграде: ей, еще студентке ВГИКа, было 22, ему, уже окончившему Школу-студию МХАТ актеру Театра имени Пушкина, – 23. Биография только начиналась, не очень, между прочим, удачно у него и вполне благополучно, с большой роли в кино – у нее. Ее актерская судьба, однако, не состоялась: после той, первой, большой роли было еще две-три, и из профессии она ушла, полностью посвятив себя семье, двум сыновьям, Никите и Аркадию. Высоцкого, как мы знаем, судьба стремительно вознесла через тернии к звездам.

Насколько они счастливы были в семейной жизни, продолжавшейся до конца 60-х, – на этот вопрос могли бы ответить только они сами. Но факт тот, что Людмила Владимировна была рядом с нашим кумиром в очень сложные и одновременно очень плодотворные годы его жизни, когда были написаны "Штрафные батальоны", "Корабли", "Братские могилы", "Спасите наши души", "Як-истребитель" и многие другие песни, сыграны на сцене Таганки "Павшие и живые", "Добрый человек из Сезуана", "Пугачев", "Послушайте", "Жизнь Галилея".

Уйдя из актерской профессии, она осталась человеком творческим, глубоко знающим и любящим театр, русскую культуру, литературу, прежде всего поэзию. Сама она отказывается признавать свое личностное и интеллектуальное влияние на Высоцкого в ту пору, когда этот грандиозный поэтический и артистический талант формировался. Но это лишь делает честь ее скромности и свидетельствует о ее преданности памяти нашего кумира.

Леонид Велехов: Вы как-то сказали в одном вашем интервью, что причиной вашего разрыва и расхождения стало то, что он уже поднялся на какую-то такую высоту, которой вы не могли соответствовать. Это действительно так было?

Людмила Абрамова: Я домохозяйка, не работаю, сижу с детьми, а он знаком со всем миром. Все перед ним преклоняются. Мне было неловко. Я не могу сказать, что я комплексовала, я действительно была счастлива. Близкие друзья и из Таганского театра… Когда мы расстались, про меня весь Таганский театр забыл, кроме Вениамина Смехова, который ко мне приезжал, возил мясо, возил фрукты, учил детей петь и плясать, к себе возил. Мои дети с его детьми дружили, плясали и скакали. Я Вениамину за многое очень благодарна. Первый, кто о Володе написал, и это было опубликовано в журнале "Юность", это был он. Это было очень задушевное, теплое и искреннее, я бы сказала, признание в любви, профессиональной и человеческой. И это Володя видел. И этот журнал у Володи лежал на столе. Когда Володи не стало, эта "Юность" там лежала. Венька успел подарить ему этот журнал.

Леонид Велехов: Вы действительно последняя узнали о появлении Марины в его жизни?

Людмила Абрамова: Конечно, я немножко Володю идеализирована. И зря. Ничего плохого не было бы, если бы я знала что-то. Я бы раньше ушла. Мне, конечно, трудно было уйти. Но ни о каких женщинах… Мне даже в голову не приходило, что у Володи есть женщина. Мне это в голову вошло, когда мне позвонила оставленная в то время Дупаком его супруга и не без некоторой насмешки надо мной, над Высоцким сказала: "И Высоцкий таков же, как все. У них все в театре такие". Володя мне не говорил ничего: ни о Марине, ни о других. И сперва, конечно, я обалдела – значит, он врет?! Я думала, что он никогда не врет. И тут же я поняла – он врет из-за меня. Он меня жалеет, и я вынуждаю его врать, жить двойной жизнью. И вот тогда я себя соскоблила со стен их квартиры и ушла.

Леонид Велехов: Людмила Владимировна, а почему вы так легко ушли еще до этого из актерской профессии? Это не было для вас жертвой?

Людмила Абрамова: Да у меня и не было никакой профессии. Какая жертва?! Актриса я, в общем, никакая. Если бы я с Володей не познакомилась, я не знаю, чем бы я занималась. Во всяком случае, я ничем не жертвовала абсолютно! И, к сожалению, конечно, какой-то большой роли в Володиной жизни я не сыграла. И, вообще, он не человек дома и семьи как, скажем, Лев Толстой или даже Пастернак, а он человек дороги, человек работы.

Леонид Велехов: Да, я так себе и представлял.

Людмила Абрамова: Он очень хорошо относился к детям. Он страшно беспокоился за Аркашу. Мне даже тогда казалось, что он просто Аркашу больше любит. У Аркаши был такой тик глазной, и Володя страшно боялся, что это что-то такое, серьезное. Он знал, что он очень пил в то время, когда я беременная была и перед этим.

Леонид Велехов: Вот это и есть ваша роль в его жизни, что вы мать его детей. И внуков сколько уже?

Людмила Абрамова: Восемь внуков и пять правнуков!

Леонид Велехов: Бог ты мой!

Людмила Абрамова: Ужасно, конечно, досадно, что я не могу даже запомнить имена правнуков, потому что это не совсем русские имена.

Леонид Велехов: Там ведь уже кто-то по иудейской линии пошел, да?

Людмила Абрамова: Да, Наташка осталась на постоянное местожительство в Штатах давно. К нам с Аркашей она приезжала последний раз в 2006 году. И уже понятно было, что она здесь работать не будет, что она будет жить в Америке. Аркаша к ней летал. И Аркаша, по-моему, уже даже четверых ее детей видел. А пятого она родила этой зимой.

Леонид Велехов: После вашего расхождения вы следили за его жизнью? Или наступило отчуждение?

Людмила Абрамова: Он у нас бывал, конечно. Но я боялась ходить в Таганский театр, чтобы меня там не хватила кондрашка или чтобы я после этого в метро под поезд не бросилась. Один раз он меня заставил прийти на спектакль, когда он сыграл Чехова.

Леонид Велехов: "Вишневый сад". Лопахина.

Людмила Абрамова: Да. Он хотел, чтобы я это посмотрела, за мной приехал, меня отвез. Я посмотрела. Он спросил мое мнение, хотя его можно было не спрашивать. Он был очень хорош!

Леонид Велехов: Но ведь после "Вишневого сада" была, на мой взгляд, еще более грандиозная его роль – Свидригайлов. Или вы не видели Свидригайлова?

Людмила Абрамова: Не решилась.

Леонид Велехов: По-моему, он играл просто гениально.

Людмила Абрамова: Он обижался. Он несколько раз приносил билеты. И Аркадий видел, и Никита видел.

Леонид Велехов: Подводя итог нашему замечательному разговору, я задам вопрос: что такое Высоцкий в вашей жизни – ваш звездный час или, может быть, ваш крест или, вообще, это все самое главное?

Людмила Абрамова: Наверное – все!

Леонид Велехов: А что стало с тем кольцом, с тем перстнем, с которого все началось?

Людмила Абрамова: Его потом украли, когда я его подарила своей младшей дочери. В ее квартиру влезли. Оно там лежало, и его украли.

Леонид Велехов: Увы, но вместе с тем закономерная развязка этого романа.

Людмила Абрамова: Что жалеть! Что нужно было от этого кольца, я получила.

Леонид Велехов: Оно все сделало!

Владимир Высоцкий прожил всего лишь 42 года. В 1980 году его не стало, но после, причем сразу, как сказано у другого гения, пришло бессмертие.

"Ты жил, играл и пел с усмешкою,

Любовь российская и рана.

Ты в черной рамке не уместишься,

Тесны тебе людские рамки".

Это уже Андрей Вознесенский – строки, написанные на смерть поэта в июльские дни 1980 года. Замечательно сказано: " Любовь российская и рана". В этом вся суть! И дальше…

"Писцы останутся писцами

В бумагах тленных и мелованных.

Певцы останутся певцами

В народном вздохе миллионном..."

Звучит песня Владимира Высоцкого "Корабли"

Корабли постоят и ложатся на курс,

Но они возвращаются сквозь непогоды.

Не пройдет и полгода, и я появлюсь,

Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти на полгода.

Не пройдет и полгода, и я появлюсь,

Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти на полгода.

Возвращаются все, кроме лучших друзей,

Кроме самых любимых и преданных женщин.

Возвращаются все, кроме тех, кто нужней,

Я не верю судьбе, я не верю судьбе, а себе еще меньше.

Возвращаются все, кроме тех, кто нужней.

Я не верю судьбе, я не верю судьбе, а себе еще меньше.

Но мне хочется верить, что это не так,

Что сжигать корабли скоро выйдет из моды.

Я, конечно, вернусь весь в друзьях и в делах,

Я, конечно, спою, я, конечно, спою – не пройдет и полгода.

Я, конечно, вернусь весь в друзьях и в делах,

Я, конечно, спою, я, конечно, спою – не пройдет и полгода.