Ей-богу, я не пророк. Я историк русского национализма. От самого его начала в XV веке, когда фигурировал он еще в зародышевой форме православного фундаментализма (иосифлянства, стяжательства), до того, как превратился в полноформатную государственную идеологию в XVII, был уничтожен Петром в XVIII, снова стал государственной идеологией в XIX и до "особого пути России" в XX–XXI столетиях. Да, конечно, то обстоятельство, что вся история русской государственности открывается передо мной благодаря этому как на ладони (я называю это целостным, холистским, если хотите, подходом к истории), дает мне некоторое преимущество.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

В частности, это дает мне возможность, опираясь на опыт прошлого, предсказывать порою будущие метаморфозы русской государственности (что, впрочем, не исключает ошибок). Вот и весь секрет. С пророчеством это, право же, ничего общего не имеет. Именно поэтому очень искренняя и лестная для меня статья Андрея Мальгина о моей "Веймарской России" вызвала недоумение: он представил меня в ней именно провидцем. Ну, вот отрывок, судите сами.

"Думаю, что тогда, четверть века назад [“Веймарская Россия” была опубликована в 1993-м], изложенные в статье предсказания Янова... могли показаться многим читателям странными и даже фантастическими ... “Ну совсем ты, братец, оторвался от отечественных реалий”, – подумал бы такой читатель. К моменту выхода статьи... ничто не указывало, что Россия свернет с демократического пути... Историк Янов твердо заявил: обязательно свернет. Не может не свернуть". Пошел против течения. Чем не провидец? И словно неуверенный, что читатель сделает именно такой вывод, Мальгин подсказывает ему про "пророческую статью Янова".

Еще хуже, однако, что, как выясняется в финале, понадобилась ему моя "пророческая" статья лишь как трамплин для собственного прогноза, который он и делает категорически, без каких бы то ни было аргументов: "Так, а что же дальше? Можно ли избежать катастрофы, сродни той, что пережила в ХХ веке Германия, взятой Яновым в качестве исторического примера? На мой взгляд, уже нет".

Увы, домашнюю работу Андрей не сделал. Мою книгу "Почему в России не будет фашизма. История одного отречения" (2012) не посмотрел. А я, между прочим, честно признал свою ошибку. Да, все аналогии с Германией 1920-х, приведенные в моей "пророческой" статье (а потом и в книге “После Ельцина. Веймарская Россия", 1995), были совершенно точны. И резкий поворот России к жесткому авторитаризму предсказан был правильно. И предсказан в момент, когда никто этого не ожидал. Действительно пошел против течения. Все так. Но... политический потенциал русского национализма, в отличие от германского, я переоценил: на Гитлера он не тянул. И не тянет. Все, чего он способен добиться, был Путин. На полпути к Дугину. Спросите у Дугина, он, я уверен, подтвердит.

Смотри также

Неизбежный Путин. Андрей Мальгин – о "Веймарской России"

Подорвала ли эта ошибка мою репутацию как аналитика? Может ли после этого читатель поверить предсказанию последней моей книги "Спор о "вечном" самодержавии" (2017), где я снова пошел против течения, обещая не одну лишь депутинизацию после Путина, но и, что несопоставимо труднее и важнее, конец всего 450-летнего самодержавия?

Что мне сказать в свое оправдание? Либеральную оттепель, перестройку и гласность я-таки предсказал безоговорочно правильно, пусть чисто теоретически (в книге The Origins of Autocracy (1981), в самой гуще безвыходного, казалось, брежневизма, когда поднимали диссиденты бокалы "за наше безнадежное дело!". За что и возненавидел меня Солженицын. Так что счет, по крайней мере, вничью.

Депутинизация?

Это предсказать сравнительно несложно. Просто не было еще за всю историю самодержавной государственности ни одного случая, чтобы диктатор продлил диктатуру за пределы своего правления. Как тень, следовала за диктатурой оттепель. После Грозного царя была деиванизация, после Петра – депетринизация, после Павла – депавловизация, после Николая I – дениколаизация. И так вплоть до десталинизации при Хрущеве. И дебрежневизации при Горбачеве. Таких оттепелей было в истории самодержавной государственности одиннадцать. И каждая из них сопровождалась легендарными "де", иные из которых я только что перечислил. Это называется исторический паттерн. Так устроена гибридная самодержавная государственность.

Почему именно так, подробно объяснено в моей трилогии "Россия и Европа. 1462–1921". Правильно мое объяснение или нет, другого никто не предложил. Впрочем, не уверен, заметил ли вообще кто-нибудь из коллег этот паттерн. Несмотря на то, что работает он, как мы видели, на всем протяжении самодержавной государственности и при любых обстоятельствах – до Петра и после него, до большевиков и после них. Все в России меняется, а он стоит.

Возможно, именно в распознавании таких паттернов и состоит одно из важных преимуществ холистского подхода к истории. Как бы то ни было, опираясь на этот паттерн, предсказать депутинизацию после Путина становится задачкой для школьника выпускного класса.

Но что по поводу конца самодержавия?

С этим куда сложнее. И это долгая история. Никаких паттернов в помощь нам здесь нет и в принципе не может быть. Хотя бы потому, что ничего подобного гибридной политической системе, одинаково способной и на свирепые диктатуры, и на регулярно сменяющие их либеральные оттепели, в Европе не было. Тем более системы, дотянувшей до XXI века. Придется испытывать терпение читателя. Но и здесь может помочь холистский подход к истории. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Начнем с того, что лишь три из одиннадцати оттепелей оказались способны перерасти в радикальные прорывы, реально изменявшие курс страны. И именно эти три предназначены были, как выяснилось, своротить самые, казалось, "вечные", самые монументальные препятствия на пути России в Европу (я намеренно оставляю здесь в стороне вопрос, почему в Европу, хотя в трилогии он центральный, и первый ее том называется "Европейское столетие России". Просто вопрос слишком спорный для небольшого эссе. Скажу лишь, что, согласно моей концепции русской истории, пробивалась Россия именно в Европу потому, что возвращалась домой). Но каждый из этих трех прорывов справился со своим, если можно так выразиться, историческим заданием лишь наполовину, и страна не прощала реформаторам непомерную цену, которую ей пришлось платить за их прорывы. И надолго отбрасывали они ее назад. И хотя главный их результат оставался незыблем, но следующего шага, второй, недоделанной половины задания приходилось ждать десятилетиями.

Лучше всего это видно на примере Петра. Да, своего легендарного "окна в Европу" он добился. И никуда оно не делось. Но раздавить русский национализм навсегда, как он попытался, сделать свою победу необратимой он не смог. Еще дважды после него становился национализм государственной идеологией России – при Николае I (уваровская триада) и при Сталине ("социализм в одной, отдельно взятой стране"). И никого, кроме Петра, не звал народ Антихристом.

Конечно, менял свои формы национализм, подобно хамелеону, до неузнаваемости. Уваровская триада нисколько не была похожа на православный фундаментализм XVII века, уничтоженный Петром, и социалистический национализм Сталина никак не походил на триаду. Но суть его оставалась прежней: Россия не Европа!

Никто не отнимет у Петра его бессмертной заслуги: без него Россия превратилась бы в нечто подобное Османской империи, бесславно загнивавшей на обочине Европы. Ну, какое, посудите, могло быть будущее у страны, "считавшей себя, – по словам Василия Ключевского, – единственно православной в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представлявшей своим русским богом, никому более не принадлежавшим и неизвестным"? Уничтожив фундаменталистскую Московию, Петр за волосы выволок Россию из исторического тупика.

Но цена, которую заплатила за выход из тупика страна, была жесточайшей. Полицейское государство, террор, разорение, Россия, брошенная "на краю конечной гибели", и это из уст вернейших птенцов гнезда Петрова. Долгосрочная цена оказалась еще дороже. Крепостничество превратилось для крестьян в рабство, страна была разодрана пополам. Ее рабовладельческая элита шагнула в Европу, оставив подавляющую часть населения прозябать в средневековье. Две России, в одной из которых, по выражению Михаила Сперанского, "открывались академии, а в другой народ числил чтение грамоты между смертными грехами". Право, не знаешь, кого в этом больше винить – тех, кто завел страну в тупик, или того, кто спас ее, пусть такой кошмарной ценой?

При всем том прорыв в Европу был совершен и, как заметил один из самых замечательных эмигрантских мыслителей Владимир Вейдле, "дело Петра переросло его замыслы, переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал. Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина". Прав, без сомнения, был и сам Александр Пушкин, что "новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу привыкало к выгодам просвещения". Очень скоро, однако, выяснилась и правота Александра Герцена, что "в XIX столетии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом". Другими словами, выяснилось, что ждут страну на пути в Европу новые, не менее монументальные глыбы, нежели та, что была столь страшной ценой сворочена в XVIII веке Петром. И понадобятся новые прорывы, цена которых может оказаться не менее страшной.

Второго прорыва пришлось дожидаться до третьей четверти XIX века. И невозможно писать о нем без боли. С одной стороны, это было замечательное время оттепели, гласности и освобождения крестьян от векового рабства. С другой – овеяно оно трагедией: страна потеряла неповторимый шанс "присоединиться к человечеству", говоря словами Петра Чаадаева. Опять, как при Петре, лишь наполовину выполнил свое историческое задание новый прорыв в Европу, обрекая Россию на катастрофу, воздвигнувшую еще одно монументальное препятствие на ее пути в Европу. Но пойдем по порядку.

Трагедия второй оттепели

Робкая оттепель, наступившая после скоропостижной смерти Николая I, превращалась помаленьку в неостановимую, казалось, весну преобразований. "Кто не жил в 1856 году, тот не знает, что такое жизнь, – вспоминал отнюдь не сентиментальный Лев Толстой. – Все писали, читали, говорили, и все россияне находились в неотложном восторге". И в первую очередь молодежь. Вот как чувствовала это совсем еще молоденькая Софья Ковалевская, знаменитый в будущем математик: "Такое счастливое время! Мы все так глубоко убеждены, что современный строй не может далее существовать, что мы уже видели рассвет новых времен – времен свободы и всеобщего просвещения. И мысль об этом была нам так приятна, что невозможно выразить словами". Не дай бог было новому царю обмануть такие ожидания!

Откуда-то, словно из-под земли хлынул поток новых идей, новых людей, неожиданных свежих голосов. Похороненная при Николае заживо интеллигенция вдруг воскресла. Даже такой динозавр старого режима, как Михаил Погодин, поддался общему одушевлению, писал нечто для него невероятное: "Назначение [Крымской войны] в европейской истории – возбудить Россию, державшую свои таланты под спудом, к принятию деятельного участия в общем ходе потомства Иафетова на пути к совершенствованию гражданскому и человеческому". Прислушайтесь, ведь говорил теперь Погодин, пусть выспренним "нововизантийским" слогом, то же самое, за что двадцать лет назад Чаадаева объявили сумасшедшим.

Константин Кавелин очень точно описал, как именно представляла себе реформирование России публика: "Конституция – вот что составляет сейчас предмет тайных и явных мечтаний и горячих надежд. Это теперь самая ходячая и любимая мысль высшего сословия". И в унисон с умеренным консерватором Кавелиным убеждал нового царя лидер тогдашних либералов предводитель Тверского дворянства Алексей Унковский: "Крестьянская реформа останется пустым звуком, мертвою бумагою, если освобождение крестьянства не будет сопровождаться коренными преобразованиями всего русского государственного строя (выделено мною. – А.Я.). Если правительство не внемлет такому общему желанию, то должно будет ожидать весьма печальных последствий". Да, покончив с крестьянским рабством, Россия свернула со своего пути в Европу очередную монументальную глыбу. Но буквально вопило общество, что в XIX веке это полдела. И требовало оно всего лишь конституционной монархии. Как в Европе.

И помимо всего прочего нужно было быть глухим, чтобы не понять, о каких последствиях писал Унковский. Общество, особенно молодежь, не простит царю обманутого общего желания. А радикализация молодежи чревата чем угодно, вплоть до стрельбы и революции. С другой стороны, разве и впрямь не был тогда воздух страны ожиданием чуда? И разве не выглядело бы таким чудом, пригласи молодой царь для совета и согласия "всенародных человек", как называлось это на Руси в старину, и подпиши он на заре своего царствования хоть то самое представление, которое подписал в его конце, роковым утром 1881 года? Подписал, и по свидетельству Дмитрия Милютина, присутствовавшего на церемонии, сказал своим сыновьям: "Я дал согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы на пути к конституции".

Трудно даже представить себе, что было бы с Россией, скажи это Александр II на четверть века раньше – в ситуации эйфории, а не страха и паники, когда подписал-таки конституционный акт после революции Пятого года его злополучный внук. Во всяком случае, Россия сохранила бы монархию, способную на такой гражданский подвиг. И избежала бы уличного террора и цареубийства. А значит, и большевиков. И Сталина.

Но не совершилось чудо. Ни в 1856-м, когда царь-освободитель не решился пойти против своего славянофильствующего двора, для которого конституция была анафемой, ни тем более в 1881-м, потому что тюфяк-наследник, будущий Александр III, оказался отчаянным националистом: "Конституция? Они хотят, чтобы император всероссийский присягал каким-то скотам!" Хорошо же думал о своем народе помазанник Божий (впрочем, вот отзыв о нем ближайшего его сотрудника Сергея Витте: "Ниже среднего ума, ниже средних способностей, ниже среднего образования").

Поистине трагической оказалась для европейской "второй России" недоделанность Великой реформы. Рванувшись на волне огромных общественных ожиданий в Европу, она зависла на полдороге. Не вписывалась страна в Европу – со своим архаическим "сакральным" самодержавием, общинным рабством крестьянства и неудержимо радикализирующейся молодежью, готовой возглавить новую пугачевщину. Для "второй России" это предвещало гибель. И, конечно же, смело ее проснувшееся "мужицкое царство" вместе с ее великой европейской культурой. Такова печальная история второго прорыва.

Третий прорыв

Его тоже пришлось дожидаться долго, три четверти века. Зато для нас это уже не история, это реальность. Препятствия на пути в Европу оказались не менее, а в некотором смысле и более монументальны, чем во времена Петра и Великой реформы. Коммунизм как государственная идеология нисколько не уступал по своей вездесущности православному фундаментализму Московии XVII века. Империя, разросшаяся на пол-Европы, была больше, чем при Александре II. Госплановская экономика, запрещавшая частную собственность, вообще не имела в истории России аналогов. Это опять был исторический тупик, неслыханный в Европе.

Если вспомнить, однако, что за недоделанность петровского прорыва в Европу страна заплатила, как мы видели, крестьянским рабством и расколом на две России, а за недоведенный до ума прорыв Великой реформы – и вовсе гибелью уже полуевропейской петровской России, то, право же, цена, заплаченная за уничтожение коммунизма, империи и госплановской экономики, – пусть и грандиозная сумятица 90-х, и Путин – представляется, извините, мизерной. И если современникам кажется она громадной, это просто потому, что они не помнят, что пережили предшествующие поколения. Кто-то же должен был об этом напомнить.

Так или иначе, от всех монументальных препятствий на пути России в Европу остались сегодня клочья, труха. Третий прорыв, связанный с именами Горбачева и Ельцина, уничтожил последние из них. Мало того, оставил он нам еще и бесценный опыт избавления от коварной идеологемы "особого пути России", последней модификации русского национализма, с которой, если верить опросам, согласны сегодня 75%(!) опрошенных. Не будь у нас опыта третьего прорыва, такая всеобщая вера в обреченность России на одиночество в мире могла бы выглядеть еще одним монументальным препятствием на ее пути в "великую европейскую семью", по выражению Чаадаева.

Но опыт есть. И выяснил он нечто удивительное: всемогущество телевизора. Развернутая в 1980-е на 180 градусов телевизионная и вообще пропаганда совершила чудо. Проводись в советские времена опросы по поводу "особого пути России", они, без сомнения, обнаружили бы не 75, а 99% смирения перед ее роковым одиночеством. Более того, гордости этим одиночеством. "Мы русские, какой восторг!" – как сказал один из ее знаменитых полководцев.

И что же? На протяжении нескольких лет (с 1987-го по 1991-й) осталось от всего этого восторга лишь воспоминание. По данным ВЦИОМа (тогдашнего Левада-центра), в начале 1992-го согласились с выбором "русские такие же, как все" 87%(!) опрошенных. Буквально в мгновение ока в масштабах истории советский, до мозга костей казалось, советский народ стал антисоветским. Лишь 13% продолжали настаивать на "особом пути России". Вот вам цена "путинскому большинству".

Да, в 90-е все изменилось, Но ничего подобного 90-м после Путина не будет. Частная собственность легитимизирована, империя, в возрождение которой еще в 1996 году верил Геннадий Зюганов, невозобновима, как доказано неудачей Путина, попытка "Русского мира" оказалась провальной, откуда взяться нестабильности 90-х?

Нет, конечно, останется после Путина и кое-что еще недоброе. Например, аура верховной власти, над истреблением которой довольно успешно, впрочем, работает на наших глазах сам Путин. Или воспоминания о некогда великой, но давно почившей в бозе империи, жестоко скомпрометированные, впрочем, путинскими авантюрами в Украине, в Сирии и в Венесуэле. Но это, согласитесь, все-таки "мелочи" по сравнению с монументальными глыбами, свороченными, как мы видели, в трех предыдущих прорывах.

* * * *

Таков мой ответ Андрею Мальгину. Неоткуда больше ждать "Веймарской России". Напротив, живем мы во времена агонии вековой самодержавной государственности. 12-я оттепель, после Путина, если ничто не помешает ей перерасти в финальный прорыв, имеет все шансы стать окончательной.

Александр Янов – российский и американский историк

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции