Иван Толстой: Петербургское издательство "Алетейя" выпустило сборник "Цветы мертвых: Степные легенды" писателя с фамилией Русский. Со мной в студии составитель и редактор книги историк Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Одна из последних книг, которая вышла под моей, совместно с коллегой Андреем Власенко, редакцией, – это первая в России публикация писателя второй волны эмиграции, писавшего в зарубежье под псевдонимом Русский. Но называть его нужно с инициалами – Н. Е. Русский. Инициалы эти никогда не раскрывались, однако при этом читалось "нерусский". Некая прозрачная игра. С одной стороны, автор тут подчеркивал свои русские корни и язык, с другой стороны, он, вроде бы, отстранялся от своей русскости – несколько своих очерков он подписал просто "нерусский", без инициалов, хотя, может быть, это была и ошибка наборщика. Тем не менее в нашей книге мы так и поставили авторство – Н.Е. Русский.

Фамилия автора известна как Лонгобарди, но до сих пор мы не знаем подробностей об этом человеке, и есть некоторые основания считать, что это тоже псевдоним. Он действительно жил в Италии под этой фамилией, печатался во Франции под псевдонимом, но биография его до сих пор не восстановлена. Из опубликованных мною деятелей русской эмиграции и литераторов это наименее раскрывшийся персонаж, о нем известно необыкновенно мало, хотя он включен в справочники русской эмиграции как Лонгобарди и псевдоним Русский тоже указан. Но кто он, откуда он, почему у него итальянская фамилия, почему он так сочно пишет о России и, в первую очередь, о казаках? Представить себе казака, жившего где-то в кубанской станице (а в основном он описывает Кубань, даже дореволюционную), с фамилией Лонгобарди весьма трудно.

Иван Толстой: А итальянская фамилия Лонгобарди существует?

Михаил Талалай: Найти нашего Лонгобарди непросто, потому что это очень распространенная в Италии фамилия, она появилась в результате заселения полуострова, после падения Римской империи, германоязычным народом лангобардов, длиннобородых. Сейчас мы о них неплохо знаем, потому что в прошлом году прошла большая выставка "Лангобарды" в Италии, а затем в Петербурге. Иногда наш герой проходит в публикациях как Лонгобардо, что еще больше затрудняет поиски. В справочниках русской эмиграции указывается, что это участник Второй мировой войны, что в 1940-е годы жил в Италии, в Турине, что работал на заводе "Фиат", что писал во французские русскоязычные издания.

Наша книга построена на его публикациях в парижском еженедельнике "Русская мысль". Первая его статья, подписанная "Н.Е. Русский", вышла в 1949 году, последняя – в 1962 году. Конечно, я пытался воспользоваться всеми возможными инструментами исследователя и обратился на туринскую фабрику "Фиат" с запросом, работал ли у них рабочий с фамилией Лонгобарди или Лонгобардо. Нашел там даже знакомых, с тем чтобы облегчить поиск. Там оказался фабричный музей, картотеки. И мне ответили, что не работал… Запрашивать, трудился ли у них рабочий с фамилией "Русский", я уже не стал… Затем я обратился в полицейские управления, потому что все эмигранты в 1940-е годы были "под колпаком", состояли на полицейском учете. И тоже нашел знакомых в полицейском управлении Турина, и тоже, к сожалению, на данном этапе – никакого ответа. О нем очень скромно, не совсем понятно и, по-моему, порой ошибочно говорит Борис Николаевич Ширяев в неопубликованной корреспонденции. У Ширяева схожая биография, они оба жили в 1940-е годы в Италии. У Ширяева один его корреспондент спросил, кто такой Русский или Н.Е. Русский. Он отвечает, что "Н.Е. Русский – это Борис Лонгобарди, точнее, Бруно Лонгобарди, окубанившийся итальянец". Следовательно, он жил, рос, может быть, даже родился на Кубани. А дальше Ширяев пишет фразу, которая никак не согласуется с текстами Лонгобарди: "В 1930-е годы, когда Советы вычищали Советский Союз от иностранцев, Лонгобарди был выслан из СССР и живет в Италии". Это, на мой взгляд, невозможно, потому что одна из главных тем Лонгобарди – это война, оккупация, исход казаков, военная тематика. Это рассказы о войне на территории Советского Союза, которую пережил автор. Поэтому Лонгобарди – Н.Е. Русский своему коллеге Ширяеву, как мне кажется, говорил не полную правду. Тогда возникали вынужденные сочинения биографий, так как это 1948–49 год, когда еще шло вычесывание перебежчиков, коллаборационистов, поэтому даже Ширяеву он, вероятно, сказал неправду, что был якобы выслан в 1930-е годы.

Высылки существовали, это правда, итальянцев действительно высылали, я сам занимался этими сюжетами и в архивах видел, как в 1938–39 годах в СССР тех, кто оказывался без советского паспорта, с итальянской фамилией, у кого итальянские родители – тех отправляли в Италию. Такая репатриация действительно существовала, и Лонгобарди – Н.Е. Русский, вероятно, для себя ее придумал. Может быть, он даже придумал себе эту фамилию в момент бегства с оккупированных территорий. Конечно, тут его собственный текст дает основания такое предположить, потому что многие мотивы у него повторяются из одного рассказа в другой – как глубоко пережитые.

Это прекрасная проза. На Лонгобарди мне сначала указал мой коллега Власенко, который читал его в старой "Русской мысли" и предложил собрать все в единственный сборник. Лонгобарди – Русский – Н.Е. Русский полностью попадает в мою "епархию", потому что он жил в Турине, еще один русский эмигрант в Италии. Им никто прежде не занимался, мои коллеги, которые много изучают русских писателей в Италии, никогда ничего не слышали про этого Русского-Лонгобарди. А ведь существует даже университетская программа "Русские в Италии", в особенности, "Русские писатели в Италии". До Лонгобарди ни у кого руки не дошли, и я очень надеюсь, что эта первая его публикация даст какой-то толчок, кто-то откликнется и что-нибудь найдет.

Это самая первая книга писателя вообще, при жизни у него их не было. Она составлена из серии блестящих очерков, начиная с 1949 года, которые мы расположили не по порядку их публикаций в "Русской мысли", а по хронологии повествования. Начинается это прекрасной большой повестью (уверен, что она автобиографическая), посвященной учащимся кавалерийского училища в Петербурге. Там обучались выдвиженцы от казаков, была особая казачья сотня, из молодых людей, которые прибывали из казачьих областей Российской империи на учебу в Николаевском кавалерийском училище, из которого они уже выходили младшими офицерами. И здесь Лонгобарди рассказывает уникальные подробности их студенческой жизни, их проказы ночные и дневные, их учения и отдых. Я восстановил, когда это происходило: это было около 1908 года, потому что автор описывает похороны великого князя Алексея Александровича, который скончался в Париже (он имени не называет, но говорит про Париж), где кадеты кавалерийского училища участвовали в торжественном прибытии гроба великого князя на Марсово поле. Там такие мелкие подробности идут и такой кадетский жаргон: представить, что учился там итальянец Бруно Лонгобарди, просто невозможно.

Это первый рассказ, прекрасный текст о Петербурге начала века, за которым следуют рассказы о Первой мировой войне. Автор отбывает с казачьим эскадроном на Румынский фронт, потом после развала фронта бежит в Одессу, прощается с родителями, с матерью и сестрой, которых больше не увидит. Далее – большой пласт Гражданской войны. Ясно, что он воевал на стороне белых казаков. Это целая серия рассказов, которые напоминают шолоховские тексты на ту же тему братоубийственной войны. Некоторые эпизоды, мне кажется, не придуманы. Автор, например, рассказывает, как однажды ночью он, после какого-то боя, плутал, попал к казакам, те его приняли, чаевничали, пили что-то более крепкое, и он в течение всего этого общения не мог понять, кто они – белые или красные. Это был такой казачий релакс, и они беседовали на совершенно невоенные темы. Он решил от греха подальше утром сбежать оттуда, и потом все-таки вычислил, что это был прорыв красных казаков в белый стан.

​Иван Толстой: Прочтем отрывок из первого пласта мемуарных текстов Лонгобарди – Н.Е. Русского "Цветы мертвых" – Петербург начала ХХ века, учеба казачка-кубанца в Николаевском кавалерийском училище:

"Ожидаемый с нетерпением день принятия присяги, наконец, настал. Ждали его не потому, что хотелось скорее стать настоящим слугой Отечества, а более из желания вырваться из мрачных стен училища на свежий воздух, посмотреть город, так влекущий молодежь, и наконец, с надеждой найти знакомства и, хотя раз в неделю, быть свободным от команд, замечаний и риска быть наказанным. Словно стая разноцветных птиц из клетки, вылетели юнкера-казаки и разлетелись в разные стороны от ворот училища. Желтый, красный, малиновый, синий верхи папах мелькали по Ново-Петергофскому проспекту. Перед каждым почти стоял вопрос: куда идти?

Традиция не ходить пешком по городу, полному военных чинов в больших рангах, и также возможность нарваться на кого-нибудь из Великих Князей, особенно Бориса Владимировича, любителя подцукнуть юнкера, имела свое основание. По Невскому, например, "нижнему чину", к каковому принадлежали и юнкера, было просто немыслимо пройти. На каждом шагу попадались офицеры гвардии, очень строгие, и особенно отставные генералы, которым от скуки нечего было делать и которым юнкера должны были становиться во "фронт". А главная причина запрещения юнкерам ходить пешком по городу была та, что воспитанник славной школы Михаил Юрьевич Лермонтов не ходил пешком, а ездил в собственном экипаже, и "не ездил на трамвае".Поэтому юнкерам эскадрона было категорически запрещено ездить на вводившемся тогда впервые этом новом способе транспорта".

Лонгобарди много пишет о Гражданской войне, когда, судя по всему, он воевал в казачьей коннице Добровольческой армии. Вот один из эпизодов:

"Вдали показался скачущий на резвом коне всадник. Он шел хорошим аллюром. Шел из тыла, где должен был быть командир дивизии. Лошадь каким-то пыльным клубком катилась как шар по пыльной дороге, на всаднике развивался красный башлык и полы серой черкески. Папаха сдвинута на затылок. Вот он уже близко, осадил коня, спросил что-то у пеших казаков и снова помчался уж прямо к нам. Под курганом словно упал с коня и, оставив его, начал легко подниматься на курган. По пути он снял папаху и, вынув кусочек белого бумажного листика, расправил его, видимо готовясь передать в приличном виде командиру полка. Вот он уже совсем возле меня. Я вижу простое спокойное лицо, с солдатским хладнокровием исполняющего приказание пославшего его с донесением. Боясь, что он слишком поднимется на кургане, и его голова войдет в обстреливаемую зону воздуха над нами, я делаю ему знак остановиться. Вижу его загорелое казачье лицо с налетом пыли и любуюсь его линейской выправкой. Все на нем хорошо пригнано, кинжал туго притянут к животу, шашка не болтается и сам он хорошо скроенный молодец. Но командир полка невольно сделал неосторожность и протянул руку за донесением. Казак сделал шаг вперед и только приложил руку к папахе, тут же упал, сраженный пулей в лоб...

Подняли бумажку, выпавшую из рук убитого, и прочли за подписью начальника дивизии: – Урядник Лозовский на словах передаст мое приказание, которое и исполните к семи часам вечера. – Начальник дивизии (подпись).

В Гражданскую войну часто прибегали к такому способу передач приказаний, чтобы содержание донесения не попало к красным, говорившим с белыми на одном русском языке".

Михаил Талалай: Далее автор упоминает о заключении в лагере и о своих высылках: идут среднеазиатские рассказы. Может быть, он укрывался на периферии Советского Союза. Я эту серию среднеазиатских очерков Н.Е. Русского послал в один ташкентский журнал, они там их с удовольствием приняли, еще до выхода нашей книги, и прокомментировали, что, да, автор действительно жил и работал в Ташкенте – там совершенно непридуманные и неизвестные реалии середины 30-х годов. Потом идет следующий пласт, тоже явно биографический: работа в школе, учителем географии, как я полагаю, и рассказы о советской глубинке конца 30-х годов.

Иван Толстой: Вот как описывает Лонгобарди свой выход из ГУЛАГа. Можно точно установить год – 1935-й, так как именно в том году Лазарь Каганович был назначен наркомом путей сообщения, о чем упоминает автор.

"Путевые впечатления невольного путешественника.

Начальник местного ГПУ вручает мне удостоверение на право "свободного" проживания по всему СССР. Каторга и ссылка окончены благодаря железному здоровью и тому, что в те времена условия существования в концлагерях были иные, чем впоследствии.

– Так я могу проживать везде свободно? – задал я на радостях наивный вопрос.

– Ну, конечно же, – ответил любезно начальник ГПУ. – Вы свободный гражданин свободной страны. В Исполкоме получите удостоверение на право участвовать в выборах. Вы более не лишенец. Всего лучшего.

Поезд меня мчит по сибирским просторам: лесным, лесостепным и степным, потом снова лесным и, наконец, по уральскому горному плато.

Вот и Свердловск, Екатеринбург. Город, носящий имя убийцы царской семьи. Свердловск вошел в русскую историю как место великого и незаконного злодеяния. Делаю остановку, чтоб побывать и мысленно поклоняться памяти последнего нашего императора и его семьи. Быть может, души мученически убиенных еще витают в подвале дома Ипатьева, и тогда смогу почувствовать, прикоснуться к их трагедии, чтоб ощутить общее наше российское горе.

Никто не виноват в гибели императорской семьи, кроме нас самих.

Невольно вспоминаются слова бывшего со мной в каторге крестьянина:

– Да разве мы свергли царя? Его свергли вы, интеллигенция. Вы и революцию сделали. А мы ее только закончили.

В полутемных подвалах Ипатьевского дома какой-то развязный субъект в стоптанных валенках весело рассказывает о последних минутах страдальцев и показывает на следы в стенах от пуль и на грязные деревянные заплаты в деревянном полу подвала. Окончив пропагандную "лекцию", просит папироску или табачку на закурку...

Наконец, я в Ленинграде. Я – имеющий право проживания по всему СССР. Через 24 часа получаю повестку оставить город, близко стоящий у границы.

Еду в Москву. Пробую обосноваться там. Через 24 часа та же музыка, под которую вылетаю вон из столицы.

Куда же ехать?

В Киев? Но это тоже русская древняя столица, да еще мать всех русских городов. В Одессу? Там тоже граница. Черт возьми, как тесно стало на Руси. Беру билет в Среднюю Азию. Но так как и Алма-Ата, и Фергана тоже близко от границ, останавливаю свой выбор на станции Урсатьевской (Куропаткино). Это узел на Ташкент и на Алтай. Надеюсь в поезде узнать кое-что и ориентироваться. До Казани еду сравнительно хорошо, если не считать словесной схватки с одним слишком лояльно настроенным врачом, щелкавшим всю дорогу тыквенные семечки. … На станции Самара столпотворение. Тысячи пассажиров валяются на перроне в ожидании получения билетов. Оказывается, что моя поездка совпала с мудрым приказом мудрейшего о назначении Лазаря Кагановича на должность комиссара путей сообщения СССР и вместе с тем для упорядочения транспорта. К тому времени двадцать лет нечиненые дороги и подвижной состав настолько выбыли из строя, что дальнейшее их функционирование подвергалось большой опасности.

Второе – это то, что это был год великого переселения народов по стране. Ему предшествовал год великого разрушения. Испытав голод, лишения и различные страхи, население бросилось со своих мест, куда попало, чтоб затеряться в российских просторах. Главным образом это было крестьянство, то есть русский народ, испытавший к тому времени все прелести советской власти. Большинство бросилось в Среднюю Азию. Там пески, горы, оазисы. Да и слава "о Ташкенте, городе хлебном", еще не умолкла. Кроме того, в годы великого разрушения на окраинах жилось много лучше. Туда, или еще не потянулась когтистая рука власти и голода, или так проводилась определенно демагогическая политика.

Грузия, Армения, Азербайджан, Китай, Узбекистан, Таджикистан, Киргизия и иные восточные области СССР. Но особенно привлекали беженцев Закавказье и Узбекистан. Про Закавказье даже ходил такой анекдот: жители Грузии, якобы возмущенные беженцами из Украины, Дона, Кубани и Терека, оправлявшими все свои надобности прямо на улицах Тифлиса, обратились к своему сородичу Енукидзе с письмом, в котором жаловались, что русские загадили всю Грузию.

"Тут нет ничего удивительного, – ответил им тот. – "Гораздо хуже то, что один грузин загадил всю Россию". Может быть, этот анекдот и стоил головы Енукидзе".

В поисках убежища, подальше от крупных советских городов Лонгобарди провел немало времени в Средней Азии. Чуткий к истории, в Самарканде автор посетил цитадель и памятник русским солдатам:

"На границе нового и старого города – запущенный, но еще сохранившийся памятник покорителям Туркестана, павшим при защите Самаркандской цитадели 64 солдатам и офицерам под командой гвардии майора барона Штеймпеля, от неожиданного нападения на цитадель спустившихся с гор 7 тысяч всадников-узбеков.

Ближе к старому городу, за широким и глубоким рвом, сохранившаяся цитадель, служащая теперь интендантским складом. Сам памятник – четырехгранная тумба, высотой в 2 с лишним метра и с Георгиевским эмалевым крестом на ней, – теперь покосившимся или пригнутым чьей-то богохульной рукой. Вокруг же памятника человеческие экскременты. Чувство виноватости охватывает меня при виде запущенности этой реликвии и мерзкого отношения к ней. Эта грязь – награда героям за их страдания, раны и подвиг.

Теперь в Италии видишь, несмотря на перемену режима [имеется в виду падение Муссолини], среди старых памятников и массу новых своим солдатам-героям. Вот солдат Пьетро Мика в 1720 г. поджигает для взрыва цитадель, чтоб она не досталась неприятелю. Вот какой-то полководец в театральной позе с обнаженной шпагой в руке слезает с падающей, уже смертельно раненной лошади. Вот два рыцаря последнего Крестового похода, не говоря уже о множестве генералов и королей. Их воинственный вид вызывает просто удивление. Вот скромный Гарибальди с вложенной в ножны саблей против улицы Тысячников, названной в честь славных его оборванцев – первых сподвижников его, пошедших за ним для объединения Италии. В каждом маленьком городишке и даже селе есть памятник павшим односельчанам. Все памятники в прекрасном состоянии, часто украшенные венками и цветами.

Для павших за родину нет политики..."

А вот этюд Лонгобарди о старых узбекских обычаях:

Дед и его внук, Джюма, быстро привязались ко мне, и я, одинокий, платил им тем же чувством. Дед часто довозил меня после работы до старого Самарканда, где я занимал комнату у местного татарина, профессора русского языка в Самаркандском педагогическом институте. Маленький же Джюма был моим постоянным гидом по старому Самарканду. Конечно, он многого и сам не знал, но при его помощи я мог расспрашивать других. Вот по узкой улице базара "пробегает" похоронная процессия. Именно пробегает, а не движется. На тяжелых носилках, завернутый в саван покойник суетливо колышется над головами правоверных, несущих его рысью. Носильщики все время меняются по пути следования добровольцами из числа торговцев и покупателей. Причем желающих очень много. Подбегающий без церемонии выталкивает несущего и становится на его место.

– Какой прекрасный и трогательный обычай! – невольно вырывается у меня.

Но мой Джюма разочаровывает меня:

– Это его хочет своя грех бросать. Сколько шагов пробегает, столько грех долой.

Оказывается, ревнивое благоволение объясняется именно желанием избавиться от собственных грехов, и не дать конкуренту сбросить свои. Но с внешней стороны обычай производит весьма благоприятное впечатление".

Из Узбекистана автор отправился на Кавказ – через Каспийское море и порт Красноводск, ныне туркменский город Туркменбаши:

"После цветущей Бухары снова пустыня, снова саксаул. Неожиданно грустные и тревожные гудки. В полной темноте они особенно жутки. Оказывается, проезжаем место расстрела 26 бакинских комиссаров.

На рассвете маленькая станция среди красных скал. Поезд стоит более положенного времени, так как не все пассажиры еще накупили себе вареных и живых раков. Раки здесь огромны. Паровозная бригада грузит раков корзинами для Красноводска. В Красноводске их нет. Там, вообще, нет ничего, даже воды. Нет деревьев, кроме единственного дерева – саксаула на крыше кинематографа, на которой и происходят сеансы. Вода в Красноводск привозится из... Баку. Или перегоняется на пресную из морской на месте. На Красноводской пристани уже неделю сидят пассажиры на пристани в ожидании парохода. Но, оказывается, что по мудрому решению "великого" морской транспорт подчинен тому же Кагановичу.

Десять дней ожидаю парохода. Толпа в несколько тысяч валяется на земле возле станции. Во всех чайханах чай выпит, папиросы выкурены, пиво выпито, кофе тоже, и хлеб съеден.

Но и здесь Господь не оставляет меня, а посылает мне знакомого в лице чиновника из Туркестанского Госплана.

Совместными усилиями находим ночлег в камере местной тюрьмы, переделанной в музей революции. Занимаем камеру, в которой сидели до расстрела 26 бакинских комиссаров. Платим зав. музеем по пять рублей с человека. Просторно, и нет клопов. Утром уходим, так как посетители музея могут нас принять за 26 бакинских комиссаров. Общее сидение в одной камере по-тюремному сближает нас, и мы делимся своими жизненными невзгодами. Оказывается, мой знакомый недавно только приехал из Манчжурии, соблазненный советской властью, и оказался в ловушке. Уже многих из его спутников арестовали, и он теперь ожидает своей участи. У моего спутника 2 просроченных пароходных билета, захваченные им из правления "на всякий случай". Решаемся рискнуть, и по ним добраться до Баку. В СССР не рисковать, – значит не существовать".

Михаил Талалай: О его насильственной предвоенной репатриации в Италию, как заявляет Ширяев ни слова. Более того, существует серия рассказов о немецкой оккупации. Думаю, что он действительно преподавал географию, потому в них очень реальные топографические описания как немцы шли на Сталинград, от жилья автора до Сталинграда было сто километров… Он описывает жизнь в этом поселке городского типа, где, в основном, жили шахтерские семьи из расказаченных, бывшие казаки, которые теперь работали на шахтах. Все эти люди ему близки, видно, что они росли и сформировались в одной кубанской среде. И далее какие-то мелкие подробности, например, о вхождении немцев. В двух или трех рассказах повторяется сюжет о первоначальной немецкой бомбежке, как они налетели на поселок, как взорвали колокольню. И само прохождение немцев через их поселок тоже имеет характерные черты, которые несколько раз повторяются – их бодрый шаг на Сталинград, на погибель, затем возвращение тех, кто остался, примерно тем же самым путем, и откат ожесточившейся германской армии.

Иван Толстой:

"На Сталинградской дороге. Из воспоминаний о недавнем.

Перед приходом немцев

Население, предупрежденное по радио о немецких зверствах, видя позорное бегство "непобедимой Красной", безразлично ожидало своей участи, веря и не веря пропаганде. Привозили иногда пленных итальянцев. В лёгоньких шинельках, с шляпами с фазаньим пером или с петушиным хвостом, повязанные бабьими платками или шарфом, они были комичны и жалки. И жители их жалели.

Особенно тяжел был случай с несколькими итальянцами, выведенными из нетопленного здания школы в одном белье и босиком. Молодой красный лейтенант не решался их погрузить в грузовик в таком виде. Но военный комиссар приказал ему:

– Не нужно было лезть к нам, а лезут в своих шляпах. Немедленно приказываю ехать!

И их увезли. Жители зло косились на комиссара.

– Зачем же мучить людей-то?.. Так прошла зима и наступила весна.

Но немец еще долго не появлялся. Приходили новые и новые красноармейские части, уничтожая все возможное и спрашивая дорогу на Сталинград. Уничтожали, словно уходили навсегда и будто делали это не в своей стране, а в завоеванной.

…Жители отсиживались в погребах. Одна девушка-комсомолка просидела в погребе шесть дней бомбардировки и, когда вышла, выпросила у матери нательный крест, какового не носила раньше, так как не была крещена. Она прицепила его к сорочке и носила.

– Я никогда теперь его не сниму. Я так молилась, так молилась!.. – говорила она окружающим...

– Как же ты молилась? Ведь ты же не знаешь молитв! – смеялись женщины.

– Я молилась по-своему, и Бог меня спас, – отвечала девушка.

– То-то же, – назидательно говорили бабы.

А к вечеру того же дня, по пыльной дороге с запада, в поселок въезжали на мотоциклах упитанные, румяные, веселые молодые люди в стальных шлемах с автоматами, в числе не более 60 солдат.

Они без единого выстрела уже прошли было притихший, словно вымерший поселок.

Так началась жизнь при немцах. Одни приняли их с огромной радостью, видя в них освободителей. Другие – сдержанно но в душе радуясь, что пришел, наконец, конец надоевшей и нудной власти. Третьи не верили в долгое пребывание немцев и отсиживались в хатах, и, наконец, четвертые, меньшинство, явно ненавидели немцев и с нетерпением ожидали возвращения своих убежавших мужей, отцов и братьев.

Но русские увидели и другое. Под внешней беспечностью немецкого солдата увидели они строжайшую дисциплину и страх перед своими фельдфебелями. Немецкий фельдфебель одним ударом кулака валил щупленького рекрута, обвешанного амуницией и падавшего от усталости.

Жители услышали лающую команду немецких унтеров и слепое повиновение солдат, увидели жестокость немцев к тем жителям, которые, правильно или неправильно, казались им подозрительными. Здесь большую роль играли свои же русские добровольные осведомители. Советское воспитание теперь оказывало услугу неприятелю. Появились добровольные доносчики, провокаторы, полицейские из русских и переводчики и переводчицы. К большому сожалению, приходится отметить то огромное зло, какое причинили русскому народу все эти бургомистры из русских, неизвестно откуда появившиеся, все эти полицейские, переводчики и переводчицы.

Немцы не знали русского языка, русские не знали немецкого. И вот вся жизнь и вся участь населения попала в руки переводчиков и переводчиц. В большинстве переводчики были пришлые. Откуда они явились, кто их привез, никто не знал. Все это были молодые, развязные люди, вьющиеся возле какого-нибудь немца, очень с ним любезные и заискивающие, и, наоборот, чрезмерно заносчивые и самоуверенные и даже грубые с русскими. Переводчицы неизменно состояли и наложницами своих начальников. Бывшие советские квартальные, преимущественно женщины-коммунистки, приспособились к немцам, и остались также квартальными. Вся жизнь была в руках часто прежних советских работников, ловко сумевших втереться в доверие к немцам, видевшим в их жестокости прочность положения для себя и новой власти.

Лангобарди стал свидетелем отступления немцев, а также гражданского населения – казаков, и не только.

"В феврале 1943 года потянулись через Новочеркасск бесконечные вереницы обозов с Кубани, Терека, из Ставропольщины. С женщинами, детьми и стариками, домашним скотом, с домашним скарбом.

Степная пыль вьется над дорогой от тяжелых арб, телег, можар и саней, крытых чем попало: кошмами, фанерой, древесиной, корой, жестью, тряпками... Походило бы на огромный цыганский табор, если бы возле повозок не гарцевали усатые кубанцы, бритолобые терцы и ставропольские мужики на добрых, сытых конях. А из повозок выглядывали с бабьим любопытством шали, полушалки, цветные платочки...

Казалось, какой-то неведомый народ сдвинулся с места и направился в великое переселение.

А там, позади, где поднималось солнце, уже ухали грозно орудия и трещали пулеметы. Станицы и хутора занимали отступавшие немцы. Рубили плодовые деревья для маскировки, ломали плетни и заборы на костры; валили тяжелыми грузовиками домашние постройки, прячась от аэропланов. Ловили и резали кур и гусей. Выгоняли вон из хат хозяев, били нерасторопных стариков... Открывали ураганный огонь по оставленной станице, сносили огнём целые хаты и засыпали заснеженные поля между станицами сотнями неприятельских трупов. Держались до утра в занятой станице, а наутро уходили дальше, оставляя пылающие соломенные крыши, облака черного дыма и снова трупы на снегу...

И так каждый день и каждую ночь, словно плугом вспахивали русскую землю и орошали ее своею и русскою кровью.

А впереди отступавших немцев тянулись толпы выгнанных насильно. Тех, кто не мог идти, пристреливали. И, как правило, пулей в затылок. Вся дорога по обе стороны усыпана трупами пристреленных – спиной и грязными, окровавленными и опухшими ступнями вверх.

И никто никогда не узнает – сколько их, кто и откуда они...

И каждый труп головой на запад, ногами на восток.

Словно стрелка компаса, указывавшая направление тернистого пути русского народа".

Михаил Талалай: Как мне кажется, по подробностям, Лонгобради – Н.Е. Русский вступил тогда в казачий корпус, который формировал вермахт, потому что дальше его серия очерков посвящена казачьим судьбам, Казачьему стану в Италии, Краснову. И есть отдельный у него интересный очерк, который называется "Исход казаков из России". Он описывает уже откатывающуюся немецкую армию, в составе которой были казаки, и их трагическое прощание с Россией: они уже понимают, что они уходят навсегда. И здесь автор указывает, что сам не видел, как казачья армия покидала Россию, что здесь он пересказывает с чужих слов. Но в следующем очерке он благодарит свою судьбу: он, в частности, описывает выдачу казаков и пишет уже от первого лица, что был вместе с ними в Лиенце, в Австрии, но Господь его спас. Буквально накануне выдачи, когда казаки были свободны, еще ходили с оружием, его послали в какую-то командировку, он на сутки выехал из Лиенца по делам, а потом до него дошли слухи о выдаче, и он не вернулся… Это один из последних его очерков вообще, где он пишет о благодарности Богу, что несколько раз Он его спасал в момент возможной гибели, в том числе и в Лиенце, когда должен был быть выдан Советам.

Не думаю, что это автор придумывал, мне кажется, что это автобиографические мотивы. Вероятно, что он попал вместе с казаками на территорию Италии и, как Ширяев, остался в Италии. Тут возникает вопрос. То ли он действительно был странным кубанским казаком по фамилии Лонгобарди, то ли он, скрываясь, как многие, взял еще один псевдоним. Когда мы с Андреем Власенко обсуждали проблему, он склонялся к мнению, что Лонгобарди – это вымышленная фамилия, что писатель имел какую-то другую, русскую фамилию. Может, у него какие-то были родственники Лонгобарди… С такой фамилией, конечно, он легче вписывался в итальянскую действительность, легче получил работу на "Фиате", жил в Турине. Поэтому он остался в Италии более или менее благополучно в 40-е годы. А стал бурно писать и публиковать в Париже, потому что в Италии не было своих СМИ у русских эмигрантов, эмиграции второй волны там было вовсе немного, а тут вновь рожденный парижский еженедельник "Русская мысль", и он один из первых и постоянных авторов, и его охотно публикуют.

Мы собрали практически все публикации, получился толстый том, почти 700 страниц, где повествование заканчивается эмигрантской жизнью, трудным вхождением автора в итальянскую среду, несмотря на фамилию.

Иван Толстой: Лонгобарди – Н.Е. Русский, из быта Ди-Пи, перемещенных лиц.

"За границей.

Истинное приключение.

Хотелось бы мне, господа, рассказать вам, как я в Италию из России попал. Уже очень мне показалось это интересно, потому раньше то в Италию только знатные вельможи, да купцы первой гильдии ездили. Любили сыночки вытряхивать отцовские карманы. Мало им места было в России, так еще за границу ездили! Уж, бывало, другой папаша урезонивает свое детище:

– Не езди, мол, сыночек, трать денежки уж здесь, дома, так сказать. Ну, в ресторан сходи, зеркало разбей или горчицей кому рожу вымажи, а потом плати штраф, хоть тысячу рублей. Все-таки деньги, так сказать, в России останутся, как говорится...

Но не слушались сыночки своих родителей – ездили. Ну и доездились до того, что в России революция приключилась.

"Ах, Италия! Ах, Венеция! Ах, Неаполь! Ах, Флоренция!" вот и доахались, что теперь только и слышно: "Ах, Россия! Ах, Родина".

…Пришел я в Италию пешком. Только не в сапогах, что 20 миллионов стоили, а в других: босиком. Сначала, конечно, в Германию. Вполне, естественно, что в Германии мне не понравилось. Сами знаете – проволока она того... никому не нравится. Вот я, как только "освободители" освободили Европу от фашизма и нацизма, а сами перегрызлись, воспользовался переполохом и махнул в Италию. Все-таки, знаете, гондолы там, христианские мученики... тигры со львами...

Но документов у меня не было не только на жительство в Италии, а даже на всем свете. Ну, Ди-Пи, одним словом. "Без плаца персона" – холера им в живот".

Многие Ди-Пи из Советского союза, опасаясь насильственной репатриации, сочиняли себя фальшивые биографии. Об этом следующий фельетон Лонгобарди:

"Из Австрии шел эшелон с возвращавшимися на родину турками. Десятки товарных вагонов миновали итало-австрийскую границу. В вагонах сидели люди, разговаривая вполголоса, словно боясь, что их услышат.

На первой, после границы остановке, турки вылезли из вагонов и с наслаждением дышали чудным свежим итальянским воздухом, уплетали американские консервы и запивали их итальянским вином.

Настроение было превосходное. Лазурное небо привлекало взоры, и турки часто смотрели вверх, задрав головы.

Вдруг неожиданный крик на родном языке:

– Господа! Предательство! Нас везут в Советы! Смотрите, на паровозе красный флаг с серпом и звездой!..

Это кричал здоровенного роста турок, он схватил свое барахло и устремился бегом вон из вагона. Началась паника. Турки бросились кто куда.

Сопровождавшие поезд американцы кинулись за турками узнать, в чем дело. На удивленные вопросы американцев, турки отвечали на своем родном языке, которого американцы не знали. Наконец, нашелся один американец, хотя и не знавший турецкого языка, но все же понявший, что говорили турки. Он удивленно смотрел на турок и, стараясь им разъяснить ошибку, говорил:

– Позвольте! Какой советский флаг?.. Это же ваш... настоящий турецкий национальный флаг – полумесяц и звезда!

– Ах... а... а...?! – и турки сконфуженно пошли обратно в вагоны.

Поезд тронулся. Кто-то на радостях даже затянул:

Тепер я турок – не козак,

Здаеться, добре одягнувся...

И як воно зробылось так,

Что в турка я перевернувся..."

Михаил Талалай: Название одного рассказа мы вынесли на обложку – "Цветы мертвых". Печальный рождественский текст, в духе классического рождественского сказа, о художнике, живущем в североитальянском городке, город у автора не называется, но там реалии Турина, некоторые туринские памятники легко вычленяются. Он описывает эмигранта, который был художником до бегства из советской России, у него пошли неплохо дела как у художника в безымянном итальянском городе, он пишет пейзажи, натюрморты, букеты цветов. Один маршан, владелец лавки, успешно продает его натюрморты. И художник решает под Рождество написать красивый букет хризантем. Покупает хризантемы, выписывает их с большим вдохновением. Ему холодно, денег не было, чтобы протопить каморку. Он несет готовую картину маршану на продажу, а тот говорит ему: "Ты что, очумел? Хризантемы – это цветы мёртвых!". Действительно, в Италии никто не дарит хризантемы, хризантемы там носят на кладбище. В других католических странах, во Франции, например, хризантемы тоже считаются "цветами мертвых". Здесь у литератора символичный конфликт двух культур – русской и итальянской. Русский беженец пишет рождественский натюрморт с подъемом, там у него яркие цветы, а маршан оскорбительно отвергает его: "Я не могу это продать, все люди на Рождество радуются, а ты будешь им о смерти напоминать". Он возвращается в свою нетопленную каморку, ставит на мольберт свое непроданное полотно – и замерзает. Рассказ трогательный, написан сильно, писатель был с божьим даром.

Я очень рад, что у нас удался этот сборник, на который мы получили разрешение от газеты "Русская мысль", которая сейчас издается в Лондоне и является правопреемницей парижской. Мне посоветовали в Лондоне другой ход насчет поисков загадочного писателя – обратиться в Москву, в Государственную библиотеку, бывшую Ленинку, потому что "Русская мысль" отправила туда свой архив. Но, как выяснилось, архив очень фрагментарный, что-то там есть, но период 40-х – начала 50-х годов очень разрозненный и минимальный, в основном, там оказались 1960–70-е годы. Мне любезно ответили из Государственной библиотеки, что, увы, переписки Лонгобарди с редакцией в этом архиве не оказалось.

Что говорят о нем разного рода справочники по эмиграции? Выйдя на пенсию, закончив работать на "Фиате", Н.Е. Русский вроде бы переехал во Францию, вроде бы бедствовал, даже был организован Комитет помощи писателю. Помог ли Комитет или нет – неизвестно. Последняя его публикация – 1962 года. Увы, где и когда он умер – во Франции или в Италии – непонятно. Я обратился на главное городское кладбище Турина, дал им все возможные варианты написания, но они тоже не нашли Бруно Лонгобарди, который в переписке с Ширяевым и с другими своими русскими корреспондентами всегда подписывался как "Борис". И здесь тоже загадка, кто же он – Бруно или Борис? Хотя имена близкие и, возможно, он всякий раз использовал нужное ему имя. Почему же Русский – Н.Е. Русский? Это тоже важный для его биографии и загадочный момент. Есть у него один очерк, нами включенный в книгу, "В поисках русского". Уже живя в Турине и устроившись на фабрику, он узнал, что под Турином существуют лагеря перемещенных лиц, дипийцев. Он описывает свою поездку в этот лагерь, где он, ностальгируя, хотел с кем-то наладить отношения. Он иронично описывает свои встречи с жителями этого лагеря. Он прибыл туда в поисках русского, но увидел, что все русские жители стали не русскими, кто-то говорит, что он украинец, кто-то стал литовцем, кто-то армянином. Человека, который бы сказал "я – русский", он не нашел, все были, по крайней мере номинально, с какой-то периферии советской империи.

Иван Толстой: Надо пояснить нашим слушателям, что это были такие хитрости русских эмигрантов, перемещённых лиц, потому что если бы они объявили себя русскими, они подлежали бы выдаче по Ялтинским соглашениям, которые были подписаны Советским Союзом и его союзниками во Второй мировой. Поэтому ссылка на то, что нет-нет, я родился на территории Польши, Прибалтики и еще каких-то других стран до войны, помогала. Конечно, администрации требовала, чтобы такое утверждение перемещенного лица было чем-то доказано, но в эпоху войны документы терялись, сгорали, погибали, оставались в разрушенных городах. Так что стопроцентного требования добиться было очень часто невозможно. Люди меняли фамилии, переделывали их слегка, и вот в какой момент возник Н.Е. Русский – Лонгобарди и чем доказывал этот писатель свое истинное имя, мы пока не знаем.

Михаил Талалай: Еще не знаем. Очень надеюсь, что наша публикация и наша радиопередача как-то подтолкнет к раскрытию загадки Русского – Н.Е. Русского, Бруно-Бориса, Лонгобарди-Лонгобардо, казака-итальянца.