• Мегапроект Ильи Хржановского «Дау», показанный в начале года в Париже, стал одним из главных художественных событий последнего времени.
• 700 часов видео отсняты на протяжении трех лет в гигантской реконструкции советского города, сотни актеров и статистов годами жили в павильоне.
• «Дау» - новаторское кино, в котором можно найти множество смыслов, один из которых: как быть внутренне свободным в условиях несвободы.

Сергей Медведев: Сегодня я хочу выступить в традиционном советском жанре – "Пастернака не читал, но хочу высказаться". Фильм "Дау" я не видел, но хочу, по крайней мере, послушать людей, которые его видели. 700 часов видео, отснятые в течение трех лет, смонтированные в несколько фильмов, гигантская тотальная инсталляция в Париже для просмотра этого фильма... Все это заполнило медиа, экраны и слухи. Что же это такое – хайп вокруг модного режиссера на деньги олигарха или некий новый вид искусства, Gesamtkunstwerk XXI века?

Корреспондент: Десять лет назад Илья Хржановский решил снять биографический фильм о выдающемся физике, Нобелевском лауреате Льве Ландау. Несколько лет съемок изменили идею и превратили ее в неожиданный проект, уже отдаленно имеющий отношение к жизни известного физика. 700-часовой проект Ильи Хржановского называют самой масштабной художественной утопией XXI века. Это одновременно и художественный фильм, и документалистика, и реалити шоу на съемочной площадке, в так называемом "Институте", - огромных размеров декорации, выстроенной на месте харьковского бассейна "Динамо" по образцу столичного Института физических проблем, где Ландау работал под руководством Петра Капицы. Известные гости, художники, актеры, которые принимали условия эксперимента, переодевались и оставались там жить, погрузившись в советский быт под прицелом десятков телекамер. В фильм вошли и весьма жестокие непостановочные интимные сцены без цензуры.

Этот проект изначально задумывался, чтобы размыть границы между искусством и реальностью – одной из ключевых тем современного искусства. Мировая премьера проекта "Дау" состоялась в Париже - в театрах "Шатле" и "Де ла Вилль". Это было шоу с инсталляциями, фильмами, перформансами, которые детально воспроизводили советскую жизнь. Попасть на показ было непросто. Для зрителей предусмотрены не билеты, а визы: на шесть часов, на сутки или неограниченного действия. Каждый сам выбирает, на сколько часов или дней он готов погрузиться в мир, созданный Ильей Хржановским.

Сергей Медведев: У нас в студии Константин Мильчин, главный редактор портала "Горький. Медиа", и Зара Абдуллаева, кинокритик, заместитель главного редактора журнала "Искусство кино".

Вы можете определить жанр всего этого?

Зара Абдуллаева: Это межжанровый жанр. Все считают, что это не фильм, и это прекрасно! Это нечто новое – потому и не фильм. Но я утверждаю, что это фильм, просто другой. И это никакое не реалити-шоу. Оператор и другие люди совершенно не стеснялись (там одна актриса профессиональная, а другие непрофессиональные). Они так привыкли к камере, что нельзя назвать это реалити-шоу, то есть подглядыванием. Никакого подглядывания, все, как есть! И это один из парадоксов этой картины.

Сергей Медведев: Они жили, как если бы этой камеры не было?

Зара Абдуллаева: Да! Мы написали вопросы оператору для "Искусства кино", и он ответил: "Да, как если бы ее не было". Там же были люди, которые не выдерживали этой особенной ситуации.

Сергей Медведев: Мне было бы сложно согласиться на такое: полностью выключить себя из жизни на три года, фактически уйти в монастырь.

Зара Абдуллаева: Там остались те люди, которые не только выдержали, а, наверное, для чего-то им это понадобилось. Некоторые физики, лирики и прочие вполне реальные персонажи находили там жен.

Сергей Медведев: Там, по-моему, 14 детей родилось в рамках проекта.

Зара Абдуллаева: Да, там была полноценная жизнь.

Сергей Медведев: Константин, что это – эксперимент?

Константин Мильчин: Есть такое слово, которое ничего не значит, но все объясняет – "проект". Но каждый из фильмов, входящих в этот проект, является очень крутым и талантливым. Это классное кино.

Сергей Медведев: А если вот показать людям один из этих фильмов, и они не будут знать, что был Харьков, что был "Институт", что играл Курентзис, что приезжал Кастеллуччи, что заарендовали целый город… Просто показать кино как кино - оно выдержит этот тест?

Константин Мильчин: Процентов 20-30 русских (это парижские русские), скорее всего, очень мало что понимали. Монотонным голосом, довольно топорный перевод по-английски, по-немецки… Я с трудом себе представляю, что там может понять человек. У русских, и у французов была разная манера смотрения. Мы приходили и смотрели каждый фильм от начала до конца, воспринимая это как кино. И в какой-то момент ты понимаешь, что в зале сидят только русские. А французы приходили, смотрели минут 15-20 и уходили: для них это был скорее видео-арт, который не требует полного просмотра всего ролика.

Сергей Медведев: А вы ожидали сюжета, нарратива?

Зара Абдуллаева: Там есть нарратив.

Сергей Медведев: Что держало вас до конца?

Константин Мильчин: Я довольно мало знал про проект, думал, что это скорее формат каких-то коротких роликов, видеоинсталляций. Поскольку я книжный критик, мне всегда важен сюжет, история. И в каждом фильме я видел эту историю. Меня, конечно, впечатлило, как во многом с помощью приемов квазидокументального кино (это снято по некоторым правилам скорее документального, чем игрового кино) всякий раз выстраивается последовательный, очень сильный сюжет.

Сергей Медведев: Из себя, изнутри, из той визуальности, которая создается в рамках этого пространства? Или это сюжет, задуманный Хржановским, режиссерами?

Константин Мильчин: Я думаю, это сюжет, в какой-то степени задуманный Хржановским. И от этого, конечно, становится совершенно ужасно, потому что люди дегуманизированы до уровня некоторых животных: как в зоопарке помещают в клетку обезьян разных пород, и они начинают спариваться… И от кошмарности этого замысла рождается некоторое новое, странное и страшное искусство.

Сергей Медведев: Чем же это тогда отличается от шоу "За стеклом"? То же самое – приходят люди, и в какой-то момент они перестают замечать камеры на проекте.

Зара Абдуллаева: Нет, это другое. Парадокс этого проекта заключается в том, что ужасное с прекрасным сочетается там в прихотливых комбинациях.

Конечно, все 13 фильмов отлично смонтированы. Там есть сюжеты, есть свои герои. Они сквозные, но каждому дана отдельная история, поэтому воспринимать каждый фильм можно совершенно спокойно. Но Хржановский сделал и 14-й фильм, в котором все герои существуют в перпендикулярном монтаже. И вот дайджест 13-ти фильмов мне понравился гораздо меньше, потому что он очень понятный. Если человек не смотрел отдельные фильмы, а посмотрел 14-й фильм, то ему якобы будет все понятно. Но мне страшно обидно, потому что новация и странности каждого из этих фильмов… Каждый фильм не является нормальным продуктом, он является чем-то другим: все время нарушает границы твоего привычного культурного или окультуренного восприятия.

А 14-й фильм… У кого нет времени, тот может посмотреть только его. Я его видела и расстроилась, потому что другие сказали: "Ой, ну, ладно, тогда можно не смотреть остальные 13". Это можно уже катать и на фестивалях, это вполне доходчивое и нормальное зрелище. Но я против такой уступки зрителям, потому что в других случаях ты находишься в совершенно новом для себя пространстве. Я до этого тоже ничего не читала и не интересуюсь закулисьем: оно только мешает…

Сергей Медведев: Но мне кажется, именно это в основном и обсуждалось – этика съемки фильма: а вот вынули людей из жизни, а вот убили свинью, а вот Тесак…

Зара Абдуллаева: Да вроде не убили, а даже если бы убили…

Константин Мильчин: Ежедневно убивают довольно много свиней, и никто о них не вспоминает.

Зара Абдуллаева: Не говоря уже о людях.

Сергей Медведев: Меня интересует контекст - насколько он важен? Зачем нужны были все эти подпорки? Они хотели строить мост в Париже между двумя театрами…

Зара Абдуллаева: Чтобы было удобней.

Сергей Медведев: Хотели устроить премьеру в Берлине, сделать макет стены, разрушить макет стены… Это все нужно?

Константин Мильчин: Это пиар, который они очень качественно делают. Это способ заявить о себе, но при этом очень органично вписывающийся в суть проекта.

Зара Абдуллаева: Пиар, кстати, ужасный.

Сергей Медведев: Может быть, это вообще создали Парк советского периода?

Константин Мильчин: Конечно!

Сергей Медведев: Это такая этника, этнография? Вот в Берлине, в Лондоне иностранцы будут ходить на этот Диснейленд…

Константин Мильчин: Конечно. Но в любом качественном проекте ты можешь найти для себя что-то свое. Когда мы приходим на любой фильм в кино, мы чаще смотрим его от начала до конца, и все равно у каждого будет свой просмотр, опирающийся на его душевное состояние, интеллектуальный и эмоциональный бэкграунд. А тут ты можешь посмотреть каждый фильм в определенном порядке. Ты можешь сперва посетить ту или иную инсталляцию, а можешь ее не посещать, можешь выпить или не выпить вина. И количество возможных трактовок благодаря методикам просмотра гораздо больше. В этом смысле это как бы такое сверхкино, новый вариант кинематографа, потому что его можно воспринимать разными способами: их гораздо больше, чем у обычного фильма.

Зара Абдуллаева: Это не пиар. Это единственный способ для человека несоветского и не постсоветского, другого способа нет… И все это было сделано совершенно ни на каком-то сверхуровне, все это сбоило и было не вполне замечательно. Одна иностранка спросила меня: "А иностранец может это понять?" Я мгновенно, рефлекторно ответила: "Нет!" Для этого нужны и селедки, и миски из алюминия, что мне казалось дешевкой и неправильностью. Но, видимо, этот антураж… Диснейленд в безоценочном смысле, а в жанровом, видимо, он был необходим. Но даже если тебя это раздражало, то после просмотра нескольких фильмов ты просто перестаешь обращать на это внимание – ну, и пусть это будет. Может быть, они опасались пустить в эту кинематографическую вселенную совершенное новое искусство.

Сергей Медведев: Но, может быть, это провал кино – то, что они не достигли этого чисто кинематографическими средствами?

Зара Абдуллаева: Нет, не провал. Спонтанному зрителю я доверяю больше, чем человеку, который уже со своими культурными стереотипами готов оценить это кино. Люди, которые смотрели фильм, очень разные, и они все мгновенно сгруппировались и откликнулись, как будто это нечто знакомое. Вот это парадокс восприятия!

Константин Мильчин: Я позволю себе не согласиться с моей уважаемой собеседницей. Мы не привыкли, что авторское кино, артхаус, может продвигать себя, используя, по сути, маркетинговые технологии. А тут это произошло, и, по-моему, это прекрасно! Мы живем в мире, где условно высокое и условно низкое искусство давно уже пересекаются и взаимообмениваются приемчиками и прочим.

Зара Абдуллаева: Это не высокое и не низкое – и в этом парадокс этого проекта. Там все высокое и все низкое. Кроме того, это была необходимость, а не пиар, иначе человек просто туда не вошел бы.

Сергей Медведев: Фактически даже неважно, есть ли у этого кино зрители. Это история, которая состоялась внутри себя самой - грубо говоря, безумный эксперимент на деньги олигарха. Они это прожили, они это сняли, они это разрушили - и все. А нам просто предлагается: хотите – посмотрите.

Зара Абдуллаева: Если снято, то это для зрителя, а сколько будет этих зрителей – покажет время. Это сделано и показано. А дальше все зависит от формы показа. Это не фестивальное кино, потому что на всех трех первоочередных фестивалях класса "А" нам в основном показывают мейнстрим: это связано с рынком, это имеет очень мало отношения к искусству. А этот проект – конечно, совсем особенный художественный эксперимент.

Второе, что мне кажется очень важным в связи с этим фильмом – там тебя абсолютно никак не насилуют и не приближают к экрану. Это уже твои рецепторы как-то с этим справляются. Меня как раз поразило, что ни отвращение, ни эмпатия не заложены в это гнездовье. Это зависит от тебя – вложить туда антиутопию или утопию, рай или ад. Там все неоднозначно, и в этом многогранность, грандиозность и уникальность этого проекта.

Константин Мильчин: Я не понял ни слова из того, что сказал режиссер, но я своими глазами видел, как поздним вечером в один из баров-ресторанов театра "Шатле" поднялся Хржановский и сел за стол. Он был довольный, веселый, наглый, и он внимал тому, как люди подбегают к нему, благодарят его, выражают восторг. Говорят, он каждый вечер приходит туда. Думаю, если бы ему было плевать на точку зрения зрителей, он сидел бы за ширмой. Говорят, что фильм снят на деньги олигарха, но очень много великих произведений культуры сделаны на деньги тех или иных безумных олигархов, я бы даже сказал – почти все. Есть кино, которое само себя окупает, – и это хорошо. А есть кино, которое никогда само себя не окупит, - и это тоже хорошо. Но, безусловно, это кино построено на максимальном взаимодействии со зрителем, рассчитано на просмотр, реакцию, возмущение, восторг, отторжение...

Сергей Медведев: В нем воссоздана советская вселенная? Остается ощущение "совка", "советскости"?

Константин Мильчин: Советское, "совковое" – это все очень условные термины, которые для каждого человека значат свое.

Зара Абдуллаева: И имеют свои образы.

Константин Мильчин: Как раз в этом отношении это кино очень хорошо работает, заставляет думать.

Зара Абдуллаева: А при этом оно очень чувственное, и не только из-за сексуальных сцен, и даже в эти моменты не мешает тебе соображать и думать. Это редчайшее сочетание, когда башка работает, мозги не отсохли, и при этом ты не то чтобы сопереживаешь, но действительно ощущаешь эту невероятную и неподдельную чувственность. Этого практически невозможно достичь.

Сергей Медведев: Но, с другой стороны, там очень сильна роль насилия, показываются эти аппараты насилия, машины насилия, насилие над телами. Можно сказать, что это фильм о насилии.

Зара Абдуллаева: В том числе.

Константин Мильчин: А "Война и мир" о насилии?

Сергей Медведев: В том числе.

Константин Мильчин: Насилие, к сожалению или к счастью, -неотъемлемая часть нашей повседневной жизни. В этом фильме оно тоже играет очень важную роль. Ты ни секунды не можешь находиться в этом зале, не пытаясь понять, каково твое отношение к этому.

Сергей Медведев: Не возникает этического протеста, когда ты просто наблюдаешь чужую жизнь?

Константин Мильчин: Конечно, постоянно! Эффект того, что ты подглядываешь за чем-то чужим, интимным, чувственным, заглядываешь в сокровенное, причем сокровенно запретное: например, плотская любовь матери и сына. Ты все время пытаешься понять – можно ли тебе это смотреть?

Сергей Медведев: Это эпатирование зрителя, работа с запрещенными темами?

Зара Абдуллаева: Мне кажется (хотя я могу и ошибаться), что этот прием не связан с эпатажем. Он связан с законами и условиями этих фильмов, которые возникли стихийно и были запечатлены на пленку. Это очень рафинированное кино при, казалось бы, мате, ужасе, соблазнении, отторжении… Там такие гениальные монологи у одного из дворников!

Сергей Медведев: А кончается оно молитвой.

Зара Абдуллаева: Да, и это очень уместно.

Константин Мильчин: Честно говоря, последнее, что я вспоминаю из всего фильма, это молитва. Там есть очень жестокие сцены, когда Саша избивает Валеру. И когда Саша начинает открывать бутылку пойла ножом и режет руку, проскальзывая в сантиметре от вены, ты испытываешь физическую боль. Это просто потрясающая съемка!

Зара Абдуллаева: Вопрос этики очень важен, но все-таки каждый режиссер решает все это для себя сам. Когда начинается разговор про мораль и этику, я начинаю немножко съеживаться: это такая хрупкая вещь…

Сергей Медведев: Особенно в 2019 году, когда пошли все эти разговоры: мы живем в поствайнштейновскую, в постхаррасментскую эпоху… И этот фильм как бы бросается такой плюхой в это озеро.

Константин Мильчин: То, что этот фильм идет во многом против некоторых тенденций, – это очень круто.

Сергей Медведев: Причем он задумывался еще до того, как поднималась эта волна.

А о чем этот фильм? Какие большие идеи, концепции он поднимает – о свободе человека, о роли насилия, о Советском Союзе?

Зара Абдуллаева: Все, что вы сказали, там, так или иначе, присутствует.

Сергей Медведев: Это очень сильная модернистская вещь: как советский проект, так и этот фильм.

Зара Абдуллаева: Только отчасти.

Сергей Медведев: Вагнеровский Gesamtkunstwerk - всех загнать в один театр…

Зара Абдуллаева: Нет, это совсем не вагнеровский, хотя все про это написали: я думаю, от бессилия. При грандиозности и уникальности этого замысла, кажется, что режиссер там не ночевал, и это потрясающе! Все прекрасно смонтировано, не говоря уже о том, как снято, а режиссера не видать, как в настоящих фестивальных художественных фильмах.

Парадокс этой картины в том, что искусственная среда, выстроенная в этом Институте (там же все такое советское, от белья до декора), это очень герметичная и очень искусственная среда, а спонтанность существования персонажей абсолютно, казалось бы, из другого мира. И это сочетание несочетаемого тоже производит ошеломляющее впечатление: как в такой искусственности вдруг без режиссерской воли живет и развивается нечто живое!

А фильм про то, что мы на самом деле не знаем, какие бездны таятся в нашем подсознании и даже сознании. Нас никто не провоцировал, мы не проходили кастинг в Харькове, мы не знаем себя. Это о непознаваемости человека для самого себя, в том числе.

Сергей Медведев: Антропологический эксперимент. Тогда это не Вагнер, а эксперимент Милгрэма.

Зара Абдуллаева: Я за то, чтобы мы бы на время оставили эту концептуализацию - для "Дау" это очень важно. В этом его новизна. Если бы мы сейчас с легкостью и с кавалерийским наскоком что-то куда-то пришпилили, мы бы отняли у "Дау" новаторство.

Константин Мильчин: На самом деле все эти фильмы во многом режиссерские. В некоторых кадрах есть моменты, когда видно, что люди не очень хотят сниматься, и видны следы участия режиссера, помощника режиссера, старшего оператора в том, как их выманивали... Но это на уровне ощущения.

Есть проект "Дау", а есть каждый отдельный фильм, который по-своему является завершенным великолепным произведением кинематографического искусства, и каждый из этих фильмов о чем-то своем. А весь проект, наверное, о способах управлять людьми с помощью контракта, денег, каких-то интересов и так далее.

Сергей Медведев: Все-таки остается пространство выбора. С одной стороны, здесь сочетается управление людьми в рамках "Института", управление людьми вообще как задача советского проекта, такого большого, модернистского, просветительского: создание нового человека, новой исторической общности, новой психики, новой личности. А на другом уровне это управление зрителем: тебя заставляют сдавать смартфоны, брать дауфоны: смотри этот фильм, не смотри тот, - и так далее.

Зара Абдуллаева: Ты можешь этого не делать.

Сергей Медведев: Это так оказалось, но изначально ты должен был идти определенными придуманными для тебя траекториями.

Константин Мильчин: Все проекты преобразования человеческой личности и создании нового человека разбиваются о то, что хотели, но не смогли.

Зара Абдуллаева: Но самое ужасное, что здесь не создали нового зрителя, а ведь интенция была – создать нового зрителя.

Константин Мильчин: В этом смысле, возможно, французский зритель, который смотрит каждый фильм по 15 минут, покупает себе ватник, ест латвийские шпроты, а потом идет в коммуналку, хватается за голову и за другие места, возможно, и есть новый зритель, который ничего не понял, с нашей точки зрения, а со своей, может быть, все прекрасно понял и даже остался доволен или возмущен. Этот проект прекрасен тем, что здесь есть гораздо больше способов просмотра.

Сергей Медведев: Какова его дальнейшая судьба? Вот сейчас прошли парижские показы, вероятно, будет берлинский. И что, это просто такие два экзотических всплеска?

Зара Абдуллаева: Ну, почему? Они когда-то выложат диджитал, и люди смогут смотреть, выбирать для себя, погружаться...

Сергей Медведев: Вы видите здесь какую-то новую возможность для кино? Это расширило возможности кинематографа? Возможно ли какое-то воспроизведение этого опыта? Или это одна диковинная вещь, такая кунсткамера?

Зара Абдуллаева: Во-первых, это не кунсткамера. Во-вторых, много ли вы знаете новаторских произведений или проектов, которые можно каким-то образом масштабировать, клонировать?

Сергей Медведев: Ну, Триер: "Догма" открыла что-то - и пошло.

Зара Абдуллаева: На каком-то этапе, но недолго. Это последний манифест прошлого века. Но это же не было каким-то откровением, новым художественным экспериментом. А тут другое. Это нельзя тиражировать, но как-то с этим быть – можно.

Константин Мильчин: Найдется ли где-то еще режиссер, который сможет снимать фильм десять лет, построить город, сжечь город и так далее?

Сергей Медведев: Интересно, как сейчас чувствует себя сам Хржановский: человек уже, наверное, лет десять живет в этом проекте, в этой микровселенной…

Константин Мильчин: Выглядит он бодро, жизнерадостно. Я видел здорового, розовощекого молодого человека, который абсолютно счастлив, упивается своей ролью.

Сергей Медведев: Остается только пожелать, чтобы пошли новые показы. По всей видимости, до России он не доедет…

Зара Абдуллаева: Жалко!

Сергей Медведев: Хржановский сказал однажды в интервью интересную вещь: его в "Дау" больше всего впечатлило, как, находясь в рамках несвободной советской системы, вот этого несвободного закрытого института, люди оставались внутренне свободными. Здесь очень большой урок для всех нас: как можно оставаться свободным, находясь в несвободных внешних обстоятельствах.