Иван Толстой: "Я ощущаю себя русской на пятьсот процентов", – отвечала я тем, кто в разные моменты моей жизни спрашивал, что я испытываю по отношению к стране, которую была вынуждена покинуть в раннем детстве. Многие годы я пыталась преодолеть чувство ностальгии, которое испытывала в отношении моей настоящей родины, хотя и не помнила ничего о России. Я не желала возвращаться туда обычной туристкой и не представляла себя в какой-нибудь гостинице, приехавшей с одной из иностранных групп. Я ожидала, что русские направят мне официальное приглашение не как частному лицу, а в признание моих заслуг, которых удалось достичь за многие годы".

Московское издательство "Старая Басманная" выпустило книгу "Княжна Голицына – принцесса моды", составленную литератором и переводчиком Еленой Скаммака дель Мурго и историком Михаилом Талалаем. Михаил Григорьевич рядом со мной в студии, и я прошу его рассказать об этой яркой фигуре Русской Италии.

Князей и княжон Голицыных – хоть отбавляй. О ком пойдет речь?

Михаил Талалай: Речь пойдет о Ирине Борисовне Голицыной, которая после своего замужества, быть может, и потеряла право на наименование княжны, она должна была бы уже называться Ирина Медичи, что тоже звучит неплохо, тем более что она была к тому моменту уже итальянской гражданкой. Тем не менее она навсегда осталась в памяти итальянцев как княжна, даже княгиня, более того – принцесса. У нее была своя фирма, свой дом моды "Принчипесса Голицын". Дом моды был очень известен и в 60-е годы, в период его славы, и в 70-е годы, в период его увядания, хотя фирменная марка Galitzine существует до сих пор. С Ириной Борисовной я не был лично знаком, хотя один раз говорил по телефону. Это было в 1988 году, когда я работал в Фонде культуры, а Ирина Борисовна участвовала в благотворительных программах Фонда. Она в то время стала приезжать в Советский Союз, открывала бутики, устраивала показы мод. Поэтому меня коллеги от Фонда культуры, которые вели эти программы, попросили позвонить ей и переговорить о будущем ее участии в благотворительном марафоне в Петербурге и Москве.

Это была первая моя поездка в Рим. В основном я встречался с людьми, которые меня интересовали по другим линиям – литературным, архивным. Я встречался с сыном Вячеслава Иванова, Дмитрием, с протоиереем Михаилом Осоргиным из известного рода Осоргиных-эмигрантов (не имеющих, кстати, отношения к писателю), меня встречал Евгений Александрович Вагин, друг моих ленинградских друзей. Среди этих встреч я еле нашел время позвонить Ирине Борисовне, напомнить ей о ленинградских мероприятиях. Она даже пригласила встретиться, но я сослался на занятость, мир моды от меня очень далек, и я уклонился, о чем сожалею.

Я сейчас понимаю, что это необыкновенная личность и автор ярких мемуаров, которые мне попались много позже. В конце 90-х годов, спустя десять лет после нашего телефонного разговора, в Италии вышла книга с интригующим названием Dalla Russia alla Russia – "Из России в Россию". Такова была биографическая траектория Ирины Борисовны, которая родилась на территории уже распавшейся Российской империи в 1918 году, ее в младенчестве увезли родители. Родилась она в Тифлисе, в Грузии, и, как сама Ирина писала в воспоминаниях: "Мама унесла меня под мышкой". Отец их, князь Борис Голицын, участник Гражданской войны, еще раньше эмигрировал, оказался в Польше, жена его искала. Матери и дочери повезло, что они попали в Италию, потому что когда они уже вышли к более или менее спокойным краям, в Сухуми, где стояли корабли из Европы, итальянцы прониклись симпатией к матери Ирины, посадили их на свой корабль, который шел через Константинополь. Ирина рассказывала, со слов матери, что с итальянской стороны существовал негласный запрет на русскую эмиграцию, не хотели итальянцы себе беженцев из России в тот момент. Тем не менее по рекомендациям они попали именно в Рим в начале 20-х годов. Родители Ирины воссоединились, но не пережили все эти перипетии: князь Голицын покинул вскоре Италию, у него потом образовалась новая семья во Франции.

Иван Толстой: Обратимся к книге воспоминаний. Итак, во время Гражданской войны мать и дочь Голицыны оказались на Кавказе.

“Мама все еще надеялась на возвращение мужа и не хотела покидать Тбилиси, где он смог бы отыскать ее. Она продолжала упорствовать, хотя люди вокруг нас начали уезжать. Кто мог, покидал Грузию на транспортных судах, другие выезжали на чем придется. Изо дня в день положение становилось все хуже, и это поколебало твердость мамы. Итальянский консул Францони, ее друг, заявил, что оставаться далее – настоящее сумасшествие, не раз повторяя: "Ты не можешь оставаться здесь с такой маленькой девочкой. А твоего мужа наверняка уже нет в живых". К счастью, это было неправдой, мой отец был жив, он попал в польский лагерь, но, конечно, он ничего не знал ни о жене, ни о том, что у него родилась дочь. Американский консул тоже убеждал маму уехать, он предложил ей американскую визу, а мама спрашивала: "Почему в США? Это все равно что отправиться на Луну. Лучше уж Италия". Францони советовал: "Готовится сняться с якоря последний корабль компании “Ллойд Триестино”. Ты должна уехать немедленно". Шла весна 1919 года. Наконец решившись, Нина отправилась в путь. На пароходе мы прибыли в Стамбул, где положение осложнилось, поскольку граф Карло Сфорца запретил выдавать визы в Италию, стремясь не допустить приезда в страну русских эмигрантов. И мы, беженки, оказались таким образом между Россией и Италией и могли рассчитывать только на те немногие драгоценности, которые сохранила мама. В Турции тогда царил хаос. Женщины даже из высших кругов были вынуждены заниматься проституцией, чтобы выжить. Впоследствии мама призналась: "Если бы я не смогла уехать, я бросилась бы в Босфор вместе с тобой". Наконец, она встретила молодого человека из военной миссии Италии, с которым была знакома еще в России, и тот с удивлением спросил: "А вы что тут, собственно, делаете?" Нина все ему рассказала, даже о решении покончить с собой, если не удастся выехать в Италию. Видя отчаяние моей мамы, молодой военный атташе, впоследствии генерал, сделал ей такое предложение: "Каждый день я отношу горы бумаг моему командующему. Напишите прошение о въезде в Италию, и я положу его среди других документов. Он никогда их внимательно не просматривает, и я надеюсь, что он подпишет разрешение".

В Риме родители Ирины наконец воссоединяются, но не надолго:

“Новую квартиру мама отыскала на улице Франческо Криспи. И, наконец, сюда прибыл мой отец Борис Голицын. Я не могу восстановить детали встречи, вообще об отце я сохранила мало детских воспоминаний. Осталось в памяти несколько эпизодов, когда он приходил за мной в детский сад, который содержали английские монахини на улице Сан-Себастьянелло. Он был красив, в нем чувствовался хороший стиль. Мама утверждала, что я похожа на него, но я так не считала. По характеру он не был сильным человеком. Отец любил выпить, он сам изготовлял водку, это был сложный процесс: что-то нужно было кипятить, фильтровать, в эти минуты мама выходила из себя. Сигареты он тоже делал сам. Мама проводила на работе целый день, а отец никак не мог приспособиться к римской жизни. Родители оказались настолько разными по характеру, вкусам и интересам, что, я полагаю, они просто не могли оставаться более вместе. Отец даже не любил музыку, которую обожала мать. Он постоянно чувствовал себя униженным, наблюдая, как мама преуспевает во всем, чем бы ни занималась, тогда как для него Рим оставался чужим, вдобавок он не говорил по-итальянски. Борис Голицын был просто офицером кавалерии, что он еще мог делать? Многие его товарищи теперь работали в Париже водителями такси, поскольку тоже не были приучены ни к каким другим занятиям. Отец был очень удручен. Единственным его занятием, после того, как он приводил меня из садика, было посещение русских беженцев на вилле Ферзенов. В какой-то момент ничего уже нельзя было поделать... Однажды мама отозвала меня в сторонку и сказала, что отец уезжает….”

Михаил Талалай: Ирина была единственной дочерью у своей матери и росла итальянкой, хотя мать тяготела и вращалась в русской среде: православная церковь, русские знакомства. Здесь некий поколенческий конфликт. Конечно, было стремление юной Ирины, очень честолюбивой, талантливой, воспитанной по-княжески, вписаться в римский бомонд и сделать себе имя в высшем римском свете. Она откровенно пишет в своих воспоминаниях, что поначалу даже отказывалась учить русский язык, ведь она только с матерью говорила по-русски, и спрашивала: "Зачем мне русский? С тобой общаться? С тобой мы постоянно ссоримся, а эти ссоры мы можем вести на других языках". Тем не менее она владела русским, гордилась своей русскостью и, по сути дела, первоначально свою карьеру в римском бомонде сделала как русская беглая княжна, принцесса (по-итальянски это совпадающие слова и понятия). Есть еще тонкость, которую не так просто объяснить, потому что "принцесса" соответствует слову "княгиня", а "княжна" – это "принчипессина", совсем уж длинное, сложное слово, которое итальянцы почти не употребляют. Поэтому она официально должна быть не принчипесса, а принчипессина Galitzine.

Иван Толстой: Продолжаем цитировать фрагменты из воспоминаний принчипессы Голицыной.

“Благодаря неукротимому духу матери, я смогла получить образование, как у девушки, принадлежащей к лучшей части римской буржуазии. Мама обладала врожденной элегантностью, и ей нравилось хорошо одеваться. У нее был культ красоты. Она возражала против готовой обуви, которая, как ей казалось, могла испортить мой внешний вид, поэтому даже ботинки у меня были сшиты по мерке. Конечно, это стоило сумасшедших денег и было непозволительной роскошью, но мама считала это абсолютно необходимым. Мания относительно обуви передалась и мне и сохранилась по сей день. У меня целая коллекция обуви, которую я храню. Самые красивые туфли мне делал Роже Вивье, он работал у Диора в Париже. В 60-е годы мы с ним стали большими друзьями, я посылала ему образцы тканей для моих костюмов, а он делал туфли. По-моему, Вивье гений, его туфли с оригинальными каблуками, изумительными узорами – настоящее чудо. Итальянцы тогда не обладали такой степенью изысканности, а кроме того, они не пунктуальны в выполнении сроков заказов.

…Существуют несколько основных предпосылок для формирования личности – это государство, семья и школа. Именно в этих рамках ребенок познает свои права и обязанности, они помогают ему продвигаться среди общих для всех условностей и тем самым обретать уверенность. Я же была лишена всего этого: маленькая русская девочка, нашедшая убежище у итальянского государства, дочь разведенных родителей, убежденно исповедующая православие в католической школе. Эти мои "отличия" не раз отмечались монахинями, товарищами по учебе, подругами. А я и не старалась это скрывать. Была ли в этом детская форма снобизма? Или просто гордость? Меня считали умной девочкой и, несмотря на болезненную застенчивость, я унаследовала от мамы большую силу духа и львиное мужество. Я никогда не хотела казаться жертвой. Монахини держали меня в церкви особняком из-за того, что я была иной веры. Мой бунт был активным и сознательным, наказания лишь придавали мне силы. Подруги по учебе не включали меня в свои небольшие девчачьи группы. Но я жила другими понятиями. Я мечтала стать и великой балериной, и подняться в небеса до самых облаков. Я жила в иной реальности, более одинокой, но, несомненно, более достойной и определенно более героичной. В конце концов, разве я не княжна?

Именно так: для всех я оставалась маленькой княжной Голицыной, которой поручали каждый раз вручать цветы, когда в школу приходили известные лица, такие как министр колоний Луиджи Федерцони или Коррадо Риччи – сенатор и президент Высшего совета по античности и искусству, который в период фашизма руководил многими работами, такими, как раскопки и реставрация римского Форума, строений на холме Палатино и в античной Остии. Конечно, все это было лицемерием. Я спрашивала себя: "Почему они выбирают именно меня? Из-за моей фамилии? Или потому что я самая высокая?" Меня вызывали даже тогда, когда я отбывала наказание. От этой школы у меня не осталось приятных воспоминаний. Я чувствовала, что меня не понимают”.

Девочкой Ирина Голицына познакомилась с убийцами Распутина:

“Я знала и Феликса Юсупова, и великого князя Дмитрия Павловича, участников знаменитого заговора. Оба они были очень привлекательны, хотя каждый по-своему: более чувствительный и женственный Феликс, более мужественный Дмитрий. Дмитрий был красавец с голубыми глазами. Я держу в салоне его фотографию, она датирована 1936 годом, и на ней по-русски написано посвящение моей маме. После свадьбы Феликс и Ирина Юсуповы переехали из Рима в Париж, где они открыли дом моды, который назывался "Ирфе" – Ирина-Феликс. Хорошо помню старую княгиню Зинаиду Юсупову, которая каждый год на Пасху дарила мне яйцо работы Фаберже, Феликс часто приходил в наш дом, когда я была маленькой, и божественно пел. Я увидела его вновь через много лет в Париже. Он и его семья все потеряли и жили в скромном домике, в котором и умерла старая княгиня Зинаида. Я всегда испытывала особое расположение к изделиям Карла Фаберже – русского ювелира, который в начале века выставлял свои оригинальные творения в витринах магазина на Морской улице в Петербурге. Я очень люблю драгоценности, если они исполнены по индивидуальному заказу, драгоценные камни, красоту которых подчеркивает гармоничная оправа. Возможно, из-за русского происхождения я предпочитаю Фаберже. Каждый раз, находясь в Нью-Йорке, я не могла устоять перед соблазном и забегала в "Старую Россию", на Пятой авеню – это один из лучших в мире магазинов, торгующих предметами искусства, сохранившимися после русской революции, там продавали Фаберже”.

Михаил Талалай: Именно как принчипесса она знакомится с другими представителями достаточно закрытого римского аристократического мира, дружит со своими сверстницами, ее охотно принимают в римских палаццо, до сих пор, кстати, закрытых для людей других сословий, она пленяет своими манерами и антуражем "белой" принцессы из рухнувшего императорского мира, рухнувшей России, участвует в вечеринках римской аристократической молодежи. Ее судьба напоминает судьбу Золушки. Поворотный момент произошел на выпускном балу выпускников римского лицея, который устаивало одно аристократическое семейство. У принчипессы Голицын не было даже бального платья, но она приглянулась в тот момент модельерам, сестрам Фонтана, которые в середине 30-х разворачивали свою деятельность в Риме. И те предложили этой красивой и обаятельной девушке с прекрасными манерами надеть на тот бальный вечер платье от сестер Фонтана, чтобы, как сейчас говорят, "продвинуть" эту модель. Платье от сестер получило огромный успех на балу, княжна привлекла всеобщее внимание, что пошло на пользу и самой Ирине, и сестрам. Фонтана и тогда, и потом, после войны, были ведущими модельерами. При Муссолини ситуация была своеобразная, об этом пишет сама Ирина Голицына, потому что Муссолини продвигал все итальянское – народные итальянские одежды, итальянский стиль. И в итальянском бомонде, в аристократических сферах возникло некое двоемыслие, некая шизофрения и в манерах, и в одежде. Они любили все французское, одевались на своих внутренних собраниях по-французски, но на общественных событиях нужно было одеваться по-итальянски. За этим зорко следили. Сестры Фонтана получили большой успех, потому что они нашли какую-то тонкую грань. Это были коренные итальянские простолюдинки, которые сделали себя имя благодаря таланту и упорству провинциалок, прибывших в столицу. Муссолини стал им лично покровительствовать как витрине итальянского успеха. Они были блестящими портнихами. Владея исконно итальянским вкусом, используя очень мягко, подспудно французские модели, они вышли на первый план и пригласили Ирину продвигать свою продукцию. Мать Ирины была очень недовольна этим выбором: дочь где-то в мире моды, такие низкие сферы. Княгиня Нина Голицына жила одна ради дочери, отказывалась от разных интересных перспектив. Она была красавицей, ее приглашали делать кинокарьеру, но она отказалась, потому что боялась, что ей придется вступать в интимную связь с продюсерами и режиссерами. Так она отказалась от, возможно, блестящей кинокарьеры. Однако конфликт между матерью и дочерью разрастался. Мать хотела, чтобы Ирина пошла по дипломатической стезе, работала в МИДе, стала дипломатом. Но Ирина увлеклась миром моды.

И тут еще одно отличие итальянского характера от французского и английского: итальянская аристократия не гнушалась заниматься миром моды, это было характерно и для 30-х годов, и для послевоенных. Очень многие римские аристократки становились модельерами и привлекали к себе моделями герцогинь, графинь, княгинь, принцесс. Это было очень приятное и интересное сочетание мира моды и мира прежде замкнутой аристократии.

Судьба была благосклонна к Ирине, она счастливым образом пережила военные трудности, от которых страдали все ее друзья, попав в Румынию по неожиданной русско-итальянской линии. Итальянский дипломат Ренато Бова-Cкоппа в 20-е годы оказался в Ленинграде и полюбил ленинградку Нину Косякову. С огромными трудностями в конце 20-х годов он увез ее в Италию: ее и из Советского Союза не отпускали, и в Италии не принимали. В итоге Косякова все-таки оказалась в Риме, там брак не хотели регистрировать, и мать Ирины, воспользовавшись своими связями в аристократических кругах, помогла официальному браку фашистского итальянского дипломата с советской девушкой. Редкость, но это произошло. И я недавно познакомился в Петербурге с внучатым племянником Нины, который сохранил послевоенную переписку с ней, фотографии и память об этой истории, которую в семье передавали как легенду.

Иван Толстой: А какова судьба Нины Косяковой? Кем она стала и где они жили?

Михаил Талалай: Они стали блестящей итальянской четой. Он, как дипломат, не пострадал после падения фашизма, продолжал свою дипломатическую карьеру в разных странах, супруги Бова-Скоппа были посланниками Итальянской республики в Испании, в Англии, после войны жили преимущественно в Риме. Была у них своя вилла на Капри. К сожалению, потомства у них не осталось, потому что историю эту мне было бы интересно раскопать поглубже, тем более что сам Ренато Бова-Скоппа написал книгу о России в конце 20-х годов, которая не переведена на русский, малоизвестна, и рано или поздно, Бог даст, я ею займусь. В 40-е годы он был итальянским посланником в Бухаресте, в Румынии, союзнице Италии. Они там прожили все военные годы. И мать дочь Ирину послала к своей подруге Косяковой в Бухарест – подальше от войны, от голодного Рима, подвергавшегося бомбёжкам. У Ирины Борисовны в книге "Из России в Россию" есть прекрасные главы, которые описывают совершенно сытую жизнь в Бухаресте. Может быть, это дипломатические круги, верхушка, а может быть, и сами румыны.

Иван Толстой: Вот еще несколько отрывков из голицынских мемуаров:

“В 1939 году большая часть населения уже примирилась с мыслью о возможном вступлении Италии в войну. На окна начали наклеивать полоски бумаги на случай бомбардировок, много голубой бумаги уходило на затемнение. В июле 1940 года мне исполнилось 22 года. 10 июля Муссолини заявил о начале войны: "Итальянский народ! Беги за оружием и покажи свое упорство, мужество и достоинство!" Во время войны мама гостеприимно приютила в нашем доме известного русского театрального режиссера Петра Шарова, у которого училось столько великих актеров: Витторио Гассман, Джино Черви, Лаура Адани, Эльза Мерлини. Шаров был чем-то средним между гением и сумасшедшим. Он обучал актерскому искусству даже голландскую королеву. Я тоже взяла у него уроки, мне нравилось декламировать, и я поняла, что, когда кого-то изображаю, то избавляюсь от своей обычной застенчивости. В общем, это и была моя судьба – обретать уверенность, только играя какую-то роль. К сожалению, мама заставила меня прекратить уроки. В тот момент роль актрисы считалась нежелательной для девушки.

…Мы прибыли в Бухарест. Пребывание там было интереснейшим. Я работала в Красном Кресте, встречала поезда с ранеными, была занята их приемом, размещением, приносила им подарки, старалась их ободрить. У посла и его русской жены не было детей, но к ним постоянно прибывали юноши с фронта, которым предоставлялась возможность провести несколько дней в гостях у этих супругов. По вечерам были сплошные праздники, приходили петь цыгане, мы ели всё, включая черную икру, которую поглощали ложками, тогда как в Риме был только черный хлеб. Думаю, что люди старались веселиться как можно больше, поскольку знали, что потом всему этому настанет конец. Некоторым предстояло возвратиться на фронт уже следующим утром. На несколько дней к нам в Бухарест приезжал также Джанни Аньелли, позднее директор "Фиата". Мы были с ним хорошо знакомы, поскольку вместе проводили отпуск в Форте-дей-Марми. Джанни тогда было 22 года, на два меньше, чем мне, он побывал на русском фронте и в Северной Африке, в Тунисе.

…В Риме все более привыкали к войне. В нашем доме на улице Грегориана мама каждый вечер слушала лондонское радио, несмотря на то, что квартал был полон немцев, а штаб командования находился прямо напротив в отеле "Хасслер". Немецкая оккупация длилась девять месяцев. Внешне город жил нормально. Ходили трамваи, по улицам ездили экипажи, магазины были открыты, люди собирались в кафе, женщины возвращались с рынка с корзинами, полными зелени. Но в воздухе ощущалось невидимое напряжение, ожидание битвы за освобождение Рима от оккупации. Иногда проходил слух, что Муссолини умер. Правдивые новости смешивались с ложными, надежды – с реальностью. 18 сентября Муссолини выступил по радио Мюнхена, и многие подумали, что это не он сам, а кто-то подражает его голосу. Немцы начали охоту на людей, сгоняя их на работы, людей брали в кафе, кинотеатрах, отбирали наиболее крепких. В крупнейших итальянских городах, таких как Милан, Турин, Болонья, Флоренция, Рим, да и в менее крупных центрах, после того как объявлялся комендантский час – мера немецкого командования против партизан, – никто не имел права выходить наружу, даже появляться на балконе собственного дома. Улицы пустели, звуки становились едва слышимы, словно заглушенные напряженностью, густой, как туман. Раздавались только чеканные шаги патрулей, выкрики приказов на немецком языке, грохот проехавшего грузовика. Иногда звук выстрела, пулеметная очередь. А внутри домов – опущенные занавески, шепот, радио, включенное на минимальную громкость, дрожащий свет зажженных свечей.

В Риме те, кто промышлял черным рынком, приносили на улицы столики, стулья, ставили их вдоль тротуаров, стелили белые салфетки, предлагали сахар и кофе, пакеты риса и фасоли. При малейших признаках опасности они были готовы заменить запрещенные товары всякими безделушками. Удавалось и приодеться. То, что раньше мы в шутку называли тряпками, и в самом деле были таковыми: перелицованными, смешанными с разными кусками тканей, действительно тряпками. Рим был освобожден 4 июня 1944 года англо-американскими войсками под командованием генерала Марка Кларка. Столица была объявлена "открытым городом". Я находилась на виа дель Корсо, когда увидела, как прибывает колонна грузовиков, набитых американцами, немного подвыпивших, веселых, галдящих.

Первым знакомым, которого мы с мамой узрели после освобождения Рима, был Курцио Малапарте. Он прибыл непосредственно из Неаполя, чтобы узнать, живы ли мы. Он и моя мама продолжали встречаться долгое время. Малапарте, кроме того, оставил у нас ряд рукописей: когда его сослали на остров Липари, он считал наш дом наиболее подходящим для их сохранности. Много лет спустя, когда Курцио оказался в римской больнице Санатрикс, я навестила его. Он тогда возвратился из Китая и был очень плох. Он был счастлив видеть меня, был растроган и даже в этом состоянии не потерял ничего из своего редкостного обаяния, поистине это был гениально одаренный человек. После смерти Курцио в июле 1957 года его сестры спрашивали меня про рукописи. Я искала, но ничего не нашла. Я знала, что рукописи оставались в нашем доме длительное время, но не представляю, что с ними могло случиться. Дружба Курцио Малапарте с моей мамой была необычной. Они горячо симпатизировали друг другу, но оба обладали сильными характерами и без конца спорили. Малапарте мне нравился, когда я еще была девочкой. Это был остроумнейший и блестящий человек, но совершенно невыносимый”.

Михаил Талалай: Италия конца 40-х – начала 50-х годов – это необыкновенный драйв. Поколение, которое было зажато Муссолини, раздавлено войной и диктатурой, голодало, подростки и люди среднего поколения желали все наверстать как можно быстрее, поэтому Италия в то время – это страна бума, где необыкновенный энтузиазм охватывает все слои общества, это и успех итальянского кино, прорастают и первые ростки будущей итальянской сладкой жизни. Ирина решает продолжать работать в мире моды и уходит от сестер Фонтана. Сестры в скорби, просят остаться, но амбициозная Ирина основывает свою собственную фирму, разрабатывает свои собственные модели, ориентируясь преимущественно на Францию. Я сам не специалист в этой области, но к нашей публикации к столетию княжны Голицыной мы пригласили известного историка моды Александра Васильева, который написал большую статью, обрисовав идеи, связанные с миром моды, на что она ориентировалась: сначала была Франция как светоч. Но затем Ирине посоветовали вернуться к итальянскому стилю. Она начинает ориентироваться на показы во Флоренции, в палаццо Питти были ежегодные показы, и Венеция становится для нее важным местом. Она продолжает вести независимый, свободный образ жизни, чтобы сделать себе деловую карьеру, долгое время не выходит замуж, пока не упрочивает свою фирму. Потом она выходит замуж, но откровенно пишет, что не по любви. Ее муж, вдовец Сильвио Медичи, был укоренен в римскую аристократию, его первая супруга были римская герцогиня, он был вписан во всю эту сферу и давал, как она пишет, чувство уверенности в жизни.

Иван Толстой: Из воспоминаний княгини Голицыной:

“Однажды герцог Сангро препроводил в мое ателье свою подругу – Коко Шанель. Я стояла наверху и, завидя ее, едва не упала в обморок от волнения. Это была очень жесткая женщина, она сразу же решила отговорить меня от продолжения моей деятельности. Она сказала мне: "Дорогая девочка, не думай, что это простое занятие. Очень трудно понять, что подходит женщинам". Характер у нее был – не дай бог, но тем интереснее она была как личность. У Коко была любовная история с великим князем Дмитрием Павловичем, одним из заговорщиков, которые убили Распутина.

Однако одну за другой я начала одевать прекраснейших женщин, с которыми знакомилась на обедах, на светских вечерах. Кинопродюсер Франко Кристальди только что открыл Клаудию Кардинале. Она приехала в Рим в 1957 году, выиграв конкурс красоты. Франко привел актрису ко мне в ателье и попросил приготовить для нее все, от шорт до вечерних платьев, поскольку они должны были отправиться в Венецию на кинофестиваль. Вообще-то в те годы одеждой для женщин, если вспомнить, часто занимались мужчины. А Антониони привел ко мне в ателье Монику Витти. Восхитительной женщиной была и Одри Хепберн, после развода с Мелом Феррером она вышла замуж за нашего друга Андреа Дотти. Она была очень трогательной, сдержанной, романтичной. Иногда складывалось впечатление, что она как бы не от мира сего, живет, движимая только любовью к природе, цветам и растениям. Но на экране она была восхитительной: утонченной, милой, простой. В ней не было ничего искусственного. От Андреа у нее был сын, позже они разошлись. Одри затем встретила другого мужчину, американца, который был предан ей до самой ее смерти".

Михаил Талалай: Следующая ее выигрышная карта – это Америка. Ее пленил Нью-Йорк, она очень быстро вошла в самые высшие сферы американской жизни, ее друзьями стали супруги Кеннеди, она одевала с конца 50-х годов Жаклин Кеннеди, познакомилась с голливудскими актрисами, Одри Хепберн носила от Голицыной платья, Клаудия Кардинале, София Лорен также попали под обаяние стиля Galitzine. Поэтому – колоссальный американский успех. Она проводит время на даче у Кеннеди. Следующий ее шаг – это уже окружение супербогачей, она дружит с Онассисом, с богатейшим судовладельцем Ниархосом. В 60-е годы они все одеваются от Голицыной. И самый расцвет дома – она изобрела так называемую "палаццо пиджамо". Это американцы дали прозвание этой модели. Очень элегантная и в то же время новаторская женская модель с брюками. В начале 60-х эта модель позволила, не меняя манер, не меняя одежды, присутствовать в этой "палаццо пиджамо" и на великосветских приемах, и в повседневной жизни. Удобная брючная модель, которая завоевала женскую публику. Середина 60-х годов – это расцвет фирмы Голицыной.

Иван Толстой:

"17 июля 1963 года мне пришло письмо из Белого дома:

"Дражайшая Ирина,

Я читала статью, которая описывала твою коллекцию, и твои вещи показались мне особенно красивыми и, кроме того, подходящими для меня, в том числе некоторые вечерние туалеты для домашних приемов. Было написано, что они из бархата или тканей с металлическими нитями, с небольшими украшениями для высокой шеи и длинными юбками. Я бы, например, предпочла что-нибудь для посещения театра, но в любом случае я всегда смогу укоротить юбку! Не говоря уже о том, что некоторые твои вечерние наряды выглядели так очаровательно, особенно тот из красного бархата, без плечиков, с вышивкой из рубинов.

Не можешь ли ты прислать мне какой-нибудь эскиз, когда твоя работа подарит тебе минуту свободы? Этой зимой ты обязательно должна найти время приехать сюда!"

23 октября я вылетела в Вашингтон по приглашению Белого дома. Жаклин позвала к себе. Вечером в день моего приезда, Жаклин, я и моя ассистентка находились в спальне четы Кеннеди, когда услышали свист. "Это, наверное, Джон, – сказала Джеки. – Он зовет нас". Мне показалось забавным, что президент вызывает жену свистом. Но у них в то время ощущалась веселая, беззаботная атмосфера. Кеннеди вышел из Овального кабинета и присоединился к нам. "Это Джон", – представила его Джеки. Президент посмотрел на меня и сказал с иронией: "Наконец-то мы можем видеть эту знаменитую Ирину". Потом спросил: "Что вы делаете сейчас?" И я ему: "Сижу на вашей кровати". Он засмеялся.

В какой-то момент Кеннеди стал меня разыгрывать, уверяя, что я могу воспользоваться красным телефоном, чтобы переговорить с Кремлем. Но я ответила, что только в последнюю очередь стала бы говорить с большевиками.

22 ноября 1963 года Джон Фицджералд Кеннеди был смертельно ранен. В час дня он скончался в Паркленд-госпитале, в Техасе, примерно через полчаса после ранения.

За несколько дней до трагедии Джеки позвонила мне, чтобы сказать: "На будущей неделе мы едем в Даллас, по возвращении я напишу тебе и что-нибудь придумаем, но помни, что ты должна обязательно приехать".

Карьера успешного модельера пошатнулась неожиданно.

Михаил Талалай: В 1968 году фирма была объявлена банкротом, и связано это было с деятельностью, вернее, с бездеятельностью ее супруга Сильвио Медичи. Не спрашивая разрешения супруги, владелицы фирмы, он брал огромные суммы, был игроком, и в лучших аристократических традициях спускал деньги Дома моды. А когда приходили счета и векселя он, как выяснилось, все это прятал под ковер в их римском жилище. Склад этих неоплаченных счетов был потом обнаружен, бедную Ирину Борисовну даже посадили в тюрьму, она сидела некоторое время как обанкротившийся хозяин. Тем не менее друзья выручили, Дом Голицыной вновь выплыл на поверхность, но уже не смог завоевать тех позиций, которые имел в 60-е годы. Мир моды к тому времени тоже изменился, потому что после конца 60-х годов – это хиппи, джинсы, мини-юбки. В разных формах мир высокой моды сохранялся, но уже не с тем размахом, к которому привыкла Ирина Борисовна. Ее последний в стиле Голицыной успех был уже в самой России. Ирина Борисовна мечтала вернуться в Россию, но не хотела ехать туристкой, отказывалась в 60-е и 70-е годы, когда была возможность приехать. Только в конце 80-х годов прошли в Москве первые показы Дома Голицыной на Красной площади, она привезла модели из Италии, затем в самой Москве открылся бутик Голицыной.

К нашей книге мы привлекли воспоминания видного итальянского деятеля из мира моды Тино Фонтана, однофамильца сестер, который работал для Голицыной в Москве в 90-е годы. Он написал симпатичный очерк "Бутик Galitzine в Москве", о том, как в 90-е годы его открывали, как "новые русские" его охотно посещали. Но Ирина Борисовна уже была в возрасте и вскоре отошла от дел, хотя марка сохранилась, ее перекупила фирма "Ксименес", и можно в Милане и в других городах увидеть на витринах сумочки "Принчипесса Galitzine".

Сама Ирина Борисовна скончалась в 2006 году. Ее отпевали в русской церкви, она всегда оставалась православной, но в ее собственном, либеральном понимании. Ее любил настоятель, архимандрит Симеон (Нарбеков), он ее знал, еще когда она была девочкой. Затем она без утаек рассказывает, как она венчалась дважды: в русской православной церкви на виа Палестро и в католической церкви в Риме, но очень прикровенно в одном малоизвестном храме. Сильвио Медичи хотел было устроить венчание с большим размахом, но, когда привел свою избранницу в Ватикан к знакомым прелатам и они обговаривали возможность пышного католического венчания, она сразу заявила, что она православная, что католичество для нее религия лицемеров, и начала обличать перед прелатом католичество – с женской точки зрения. Что когда венчают, то объявляют, что это брак и верность раз и навсегда, но не могут же мужчина и женщина всю жизнь быть верными и не иметь возможности развестись. Вот православие такая хорошая религия, здесь можно развестись, еще раз повенчаться, и так до трех раз. Хотя, замечу, это крайне упрощенно, тут есть нюансы, это не вполне разводом считается в православной церкви, это как бы несостоявшиеся, недовоплотившиеся браки. Тем не менее она очень эмоционально это изложила прелату, который выговорил своему духовному чаду Сильвио Медичи, что тот берет безбожницу с таким направлением мыслей. В своей жизненной линии она вообще держалась русских корней. Думаю, это ей нужно было и для имиджа: в ее доме всегда были самовары, иконы, портреты царей, русская кухня, и она всегда была внимательна к российским событиям. И под конец жизни она свою книгу начинает тем, что "я себя считаю русской не на сто, а на пятьсот процентов". Что, конечно, явное преувеличение от человека, который прожил девяносто лет в Риме и сформировался в итальянской среде. Она, приехав в Петербург и Москву, участвовала в разного рода мероприятиях, связанных с благотворительностью, с современной отечественной культурой, в частности, при некотором ее участии была организована Голицынская библиотека в Петербурге. В основном, правда, там ее английские родственники помогали, тем не менее она была и там, даже хотела подарить свою библиотеку, но, к сожалению, ее библиотека так и не достигла Петербурга, хотя Ирина Борисовна изъявляла волю. Сотрудники петербургской Голицынской библиотеки мне пожаловались, что эта воля никогда не была осуществлена: книги из Рима их так и не достигли. Последние страницы ее воспоминаний посвящены Петербургу, которые мне, родом из этого города, было особенно приятно читать. Она считает Петербург самым красивым городом в мире, а красивых городов она повидала немало в своей жизни. Она не раз возвращалась в Петербург и проводила там много времени. Перевод ее воспоминай на русский язык тоже имел свою судьбу. Самой Голицыной заинтересовалась, познакомилась с ней и осталась под впечатлением москвичка Елена Александровна Степанова, дочь русского дипломата, которая часто бывала в Италии, знала итальянский язык, прочитала воспоминания и решила перевести их на русский язык. Через отца-дипломата эта рукопись достигла издательства "Международные отношения", при котором она и была опубликована: воспоминания Ирины Борисовны на русском вышли в 2002 году. Но, как сама переводчица говорила, издательство не проявило особого интереса к этой книге, и она не получила заслуживающего внимания. И сейчас, к столетию Ирины Борисовны, возникла идея переиздать эти мемуары, присоединив к ним уже новые документы, новое предисловие Александра Васильева, предисловие самой переводчицы, которая тем временем вышла замуж за сицилийского аристократа барона Скаммакка дель Мурго. Елена для нового издания описала свое знакомство с Голицыной и свой труд переводчицы. Также мы поместили в этой книге генеалогические данные, родословную ветвь Ирины, ее отца Бориса и матери Нины. Получилась книга на новом современном уровне с новыми примечаниями: в предыдущем издании не было возможности и времени отследить тех или иных персонажей, и для меня было большим удовольствием работать с этой книгой, потому что это о персонажах итальянского высшего света я знал только понаслышке, а теперь мне тоже довелось проникнуть в итальянский бомонд, пусть и виртуально, как комментатору.