Иван Толстой: Со мной в студии историк Русской Италии Михаил Талалай, переводчик и редактор, наш давний Вергилий по истории российско-итальянских взаимоотношений. В московском издательстве «Индрик» Михаил Талалай недавно выпустил книгу Ганчикова, которая так и называется – «О путях русского духа».

Михаил Талалай: Леонид Яковлевич Ганчиков, русский мыслитель в Италии, фигура, которая входит в состав ареала Русской Италии, которой я занимаюсь. Необыкновенно интересная, яркая личность, но о нем и написано было необыкновенно мало, и он сам был мало пишущим человеком. Поэтому, когда я проникся биографией и творчеством Леонида Ганчикова, то поставил задачу подготовить книгу о нем и его книгу, книгу его текстов. Толчком к подготовке и созданию этой новой книги послужило знакомство, а потом уже дружба с дочерью Леонида Яковлевича, здравствующей и поныне Анной Леонидовной Ганчиковой, жительницей Милана. Как и ее отец, она тоже профессор итальянского университета, преподавала русскую словесность, переводила Гоголя, Лескова, Ильфа и Петрова, «Белую Гвардию» Булгакова. Список ее переводов внушителен. Конечно, в обиходе знакомые итальянцы называют ее уменьшительно Анюта.

Впервые я с именем Ганчикова познакомился лет пятнадцать назад, когда готовил публикацию русско-итальянского литератора, также и переводчика, Ринальдо Кюфферле. В том числе, подготовил и перевел три его симпатичных эссе: поездка в Париж к Бунину и Алданову, которых он переводил с русского на итальянский, встреча со скульптором Паоло Трубецким на озере Маджоре и, наконец, визит к Вячеславу Иванову в Павию. Очень хорошие очерки 30-х годов. Кюфферле пишет, что ехал в поезде из Милана в Павию со своим другом, эмигрантом-философом, имени его не называет, который много занимается Соловьевым, но ничего не публикует. И они обсуждали то обстоятельство, что сам Вячеслав Иванов, познакомившись с трудами этого анонимного русского эмигранта-философа, посоветовал ему позаботиться о публикации. Тогда подготовкой моих переводов очерков Кюфферле для альманаха «Диаспора» занималась Татьяна Притыкина. Я хотел бы особенно подчеркнуть ее имя, потому что она и в других случаях как редактор, как специалист по русскому зарубежью очень серьезно и дотошно подошла к делу. Вышли, в итоге, эти три статьи Кюфферле в альманахе «Диаспора», который готовила Татьяна Борисовна Притыкина, скончавшаяся в начале 2018 года. Татьяна Борисовна мне писала, что надо откомментировать, кто это такой русский философ анонимный. Сознаюсь в исследовательском грехе: в тот момент у меня не хватило инструментов, чтобы вычислить, кем же был спутник Кюфферле, и в этой публикации он остался неопознанным. В 2015 году, наконец-то, я усвоил, что это был Леонид Ганчиков, потому что была опубликована его переписка с Ивановым из архива мэтра, подготовленная Стефано Гардзонио, и стало все ясно. Ганчиков консультировался с Ивановым, спрашивал, советовался и мэтр ему говорил: конечно, «Соловьев» вами должен быть доделан и опубликован.

Но этого не произошло, потому что Леонид Яковлевич был настолько скромным по своему характеру человеком, и это подтвердила и его дочь, что свои тексты он тоже считал скромными, дописывал их, дотачивал и, в итоге, это остался мыслитель, по сути, с одной книгой, но с очень интересным названием. Она называется «Orientamenti dello spirito russo», что я перевел как «О путях русского духа». Большую часть этой книги я и перевел на русский язык. Книга конца 50-х годов, написанная на итальянском. За эту книгу я взялся несколько лет назад, но не думал ее переводить, потому что весьма сложные тексты, работа трудоемкая. Замысел дожидался окончательного импульса, который произошел, когда узнал, что Анна Леонидовна написала мемуарный текст про своего отца. Я попросил эту ее итальянскую книгу, она в форме самиздата сделана, где Анна воссоздала биографию своего отца с вкраплением прямой речи, рассказов, которые она запомнила – сам он не писал, но много рассказывал своей дочери. Она курсивом выделяла текст Леонида Ганчикова, привлекала сохранившиеся документы, очень немногочисленные, вы сейчас поймете, почему. Эту книгу она подготовила не для печати, а для своих внуков, потому что если дети ее более или менее представляют Ганчикова, то внуки Анны Леонидовны о прадедушке уже почти ничего не знают. Вот она и составила эту итальянскую самиздатовскую книжку, которую и переплела домашним образом. И до сих пор, хотя я ее уговаривал заняться публикацией, она считает, что это итальянской публике совсем не интересно, потому что даже юному потомству это все малоинтересно, по крайней мере, на нынешнем этапе жизни. Дай бог, они когда-нибудь заинтересуются.

Меня же судьба Леонида Ганичкова заинтересовала необыкновенно.

Вот ее краткие вехи. Он родился в Твери в 1893 году в семье служащего компании «Нобель». Тверь, в общем-то, – случайна, потому что отца сразу перевели в Варшаву, затем они переехали в Петербург и здесь разворачивается самый светлый период жизни Леонида Яковлевича, о котором он всегда тепло вспоминал: это его последние годы в гимназии и его поступление в Петербургский университет на истфак, где он, правда, сумел проучиться всего два года. Эта атмосфера, как он позднее называл, – «атмосфера Серебряного века»: часами они проводили время в Эрмитаже; это бурление и цветение русской культуры в ее петербургском высшем проявлении, Петербург сформировал на всю жизнь и дал заряд пиетета перед высокой русской культурой и литературой. Начинается война, он уходит на фронт, его забрали как студента, дали какой-то младший офицерский чин. Он получает ранение, лечится.

Затем – революция, фронт разваливается, семья в замешательстве, отец не знает как спасаться и, в итоге, просчитывает ситуацию и выбирает из разных возможностей самый, как тогда казалось, спокойный город – всей семьей Ганчиковы уезжают в Грозный, в Чечню. Потому что, оказывается, у Нобелей там тоже были дела, и они своим сотрудникам предлагали разные варианты мягкого ухода из охваченной революцией и гражданской войной России. Семья живет в Грозном достаточно беспечно, пока Кавказ не взяла Белая армия. И белогвардейцы, Ганчиков об этом пишет откровенно, насильственным образом забрали его и старшего брата Евграфа, потому что у них были офицерские чины в Императорской армии. Деникинское командование объявило, что если они будут уклоняться от участия в добровольческом движении, то это дезертирство, дело подсудное. Так Ганчиковы стали «добровольцами», участвовали в Гражданской войне на Кавказе, а потом вместе с Врангелем ушли в Турцию. И следующий эпизод его жизни вместе с братом это – Галлиполи. Они оба – галлиполийцы до последнего момента существования этого лагеря. Леонид очень мало чего вывез из России, поэтому первые документы, которые были опубликованы в этом самиздатовском мемуаре его дочери, это – галлиполийские документы и к ним – очень интересные галлиполийские воспоминания Ганчикова.

Галлиполийская история это потрясающая судьба остатков Белой армии, которая сохраняла и свой дух, и какие-то военные и гражданские доблести: они строили церкви, театры, библиотеки. Об этом сейчас немало пишут, но каждый раз трогает этот сюжет выживания русского человека даже в таких необыкновенных условиях, в таком странном месте у Проливов, которое имело греческое название Галлиполи, турки называли его Гелиболу, а Ганчиков с товарищами называли его Голое Поле. Меня впечатлило, что Ганчиков с друзьями и соратниками по Галлиполи участвовали там в создании так называемого вольного университета. Они – многие еще были студентами, некоторые уже стали выпускниками или преподавателями – решили вспомнить, какие знания у них оставались, и там, на берегу Дарданелл, на песке они чертили исторические даты событий, названия, формулы. Жители галлиполийского лагеря записывались на те или иные курсы, и даже получали удостоверения о том, что они прослушали вольные курсы.

Иван Толстой: Удостоверения выписывали тоже на песке?

Михаил Талалай: Нет, это все-таки уже было в бумажной форме. Много там интересных подробностей про галлиполийскую жизнь, в том числе удивительная история двух братьев Ганчиковых. Они описывают, что лагерь редел, потому что бывшим солдатам и офицерам эта лагерная жизнь была уже невмоготу и галлиполийцы записывались в шахты и рудники, на строительство дорог, жандармами на Балканы, куда ни позови. Но Ганчиковы верили в их звезду, что они должны продолжать высшее образование. Младший брат в Петрограде учился на химическом факультете, старший – на историческом и, в итоге, они буквально последними покинули галлиполийский лагерь, когда, к большой их радости, пришло известие, что Франция принимает студентов, то есть готова принять не только черную рабочую силу, но и тех, кто собирается продолжать высшее образование.

И начинается парижская, достаточно краткая, жизнь. Евграф закончил обучение, во Франции ему было проще, потому что он был технарь, химик, он затем сразу получил работу, а Леониду было сложнее. История и философия его всегда увлекали, он также учился в Сорбонне, работал по ночам на рынке, потом носильщиком на вокзале и бедствовал, конечно. И тут – неожиданный поворот в его судьбе. Италия.

Иван Толстой: Я познакомлю наших слушателей с отрывками из воспоминаний Леонида Ганчикова в пересказе его дочери Анны и в переводе с итальянского языка Михаила Талалая.

Диктор: «Мы поселились в большой и удобной квартире на Васильевском острове. Выбор района не был случайным. Родители считали его самым походящим для нашей учебы. Рядом были школы для младших, и университет тоже находился рядом. Я записался на исторический факультет, мой брат Евграф – на химический. После лет, проведенных на периферии империи, жизнь в Петербурге казалась восхитительной. Бурлила культура. Мы, старшие, посещали театры и лекции, а также поэтические вечера, согласно распространенной русской традиции. Совсем недаром начало ХХ столетия позднее назвали «Серебряным веком» русской литературы. Иногда пару часов я проводил с каким-нибудь товарищем в залах Эрмитажа. Литература, поэзия, философия, искусство, но и актуальность. Среди студентов разгорались страстные дебаты: началась Первая мировая война, и атмосфера сгущалась. Мы как будто чувствовали надвигавшиеся грандиозные исторические события. Когда положение на фронте ухудшилось, правительство решило призвать и университетских студентов. Но не всех. Не желая, впрочем, лишать страну целого поколения образованных людей, правительство решило мобилизовать только студентов начальных курсов. Другие, старшие, студенты продолжали учиться. Я был на втором курсе, Евграф – на первом. Призвали нас обоих, отправив в военное училище, а потом на фронт. Что значит судьба! Размышляя теперь, убежден, что мою жизнь определило слабое здоровье. В самом деле, ребенком я пропустил – из-за долгих детских болезней – целый год школы, а иначе я был бы на третьем курсе и на фронт Первой мировой войны не попал бы».

Диктор: «Отец семейства Яков Ганчиков работал в знаменитой компании «Товарищество братьев Нобель». После Октябрьского переворота компания решила переместить свое правление на юг, на Кавказ, где собственно и находились их нефтяные разработки, доставлявшие ценное сырье по всей России и Европе. Так служащих командировали в чеченскую столицу, город Грозный. Ганчиковы покинули Петроград ради Кавказа – родители и их шесть детей. В то время на железной дороге царила разруха, поезда брали штурмом, да и в стране было неспокойно, поэтому Ганчиковы воспользовались водным маршрутом, насколько это возможно. Плыть мирно по Волге, среди холмов, а затем пахучих степей, под звоны дальних церквей – это небывалое удовольствие. Ганчиковы, после петроградской сумятицы, наслаждались покоем, длившимся около двух недель. В Грозном они все разместились в каком-то случайном жилище. Началась Гражданская война. Два старших брата, Леонид и Евграф, единственные подлежавшие призыву, не имели никакого желания воевать – тем более, в братоубийственном конфликте – и несколько месяцев скрывались в горах, находя гостеприимное убежище в чеченских аулах. Леонид никогда не забывал доброту кавказцев: уже после Второй мировой войны, когда он жил в Риме, к нему пару раз в год приезжал один чеченец, живший под Неаполем в лагере для беженцев вместе со своей женой и маленьким сыном. Леонид всегда ему помогал. В России существовало правило – служащие общественных учреждений не попадали под военный призыв. Учитывая это, Леонид и Евграф поступили на службу в городскую управу Грозного. Тем не менее, когда весной 1919 года Чечню покорили войска, подчиненные генералу Деникину, «белый» патруль задержал братьев. Как бывшим офицерам царской армии им вменили в обязанность тут же отправиться в ряды Кавказской Добровольческой армии. В противном случае они считались бы дезертирами, с соответствующим наказанием. Ничего не поделать: история опять сурово распорядилась их судьбой, и теперь навсегда».

Диктор: «Столкновения были жестокими. Мы сражались не только против «красных» – приходилось обороняться и от нападений партизан. Непросто продвигаться по сельской дороге на обочине огромного поля, когда в тебя стреляют. Нужно сохранять спокойствие. Я командовал батарей и дисциплинировано передвигался по дороге, вместе с орудиями. Мы не могли разбегаться, могли только идти вперед. Однажды наш товарищ, поддавшись панике, пришпорил коня, и поскакал прочь от колонны. Он уже был на середине поля, когда его сразила шальная пуля. Странная вещь – страх! Начинаешь трусить, а трусость может привезти к беде.

Мы провели почти два года в коннице, пересекая из конца в конец широкие равнины, зимой покрытые снегом, а летом полные прелестных запахов. Когда продвигались по Украине, иногда встречали огромные поля со спелыми арбузами. Не сходя с лошадей, мы обнажали шашки, накалывали арбузы и, продолжая скакать, в них вгрызались».

Диктор: «Видимо, страсть к арбузам у Леонида осталась навсегда. Летними вечерами в Риме открывались уличные киоски, торговавшие огромными кусками арбузов, лежавшими на льду. Часто после ужина Леонид уводил своего сына Андрея на прогулку. После таких вечерних променадов оба возвращались весьма довольными. В действительности, целью таких экспедиции был ломоть, а то и два, сочных арбузов, с блестящей кожурой».

Диктор: «Однажды наш отряд прибыл в место, где, как мне сказали, находился и мой брат Евграф. Мы не виделись уже много месяцев, да и вообще давно не получал от него вестей. Я пошел его искать, но никто мне не мог показать его жилье. Потом кто-то сказал мне, что за одним зданием сваляны в кучу трупы – мол, там и надо искать. Я принялся ворошить мертвые тела – одно за другим, но, слава Богу, Евграфа там не было».

Диктор: «Cыпняком теперь заболел именно он, Леонид. Его мать, узнавшая о том, что он лежит в лазарете белых, отправилась к нему, переодевшись в мужское платье. Ее решимость была так велика, что, несмотря на царивший повсюду хаос, ей все-таки удалось найти сына. Острая фаза болезни уже прошла, и врачи разрешили ей забрать Леонида домой, на поправку. Он выздоровел, но теперь тифом заразилась мать, не сумевшая вылечиться.

Гражданская война продолжалась, отпуска по болезням закончились: Евграфу и Леониду пришлось вернуться в строй «белых». Они попрощались с овдовевшим отцом и младшими братьями и сестрами, не представляя, что прощаются навсегда».

Диктор: «Красные» нас разбили: завладев заливом Сиваш, они продвигались вперед. По завоевании Крыма, они провели перепись всего населения. Всех не местных тут же брали в армию. Тех местных, которые прятали пришлых, расстреливали. Стало ясно, что наступала катастрофа. Среди нас был один крымский житель. Решив дезертировать и вернуться домой, он предложил уйти и мне с Евграфом и спрятаться у него до лучших времен. Это было благородно с его стороны, но и опасно – как для него самого, так и для его семьи. Мы отказались.

Ялта в тот период из-за военных событий была полупустой. По улицам, вдоль элегантных домов в стиле «модерн», бродили брошенные лошади. Нас было около 25 тысяч воинов – сплошь молодежь, закаленная в войне, однако зрелище лошадей, тех лошадей, что верно выносили нас от опасностей, но теперь обезумели, оголодавшие, неухоженные, оставленные, было для нас невыносимо. Кроме того, генерал Врангель телеграфировал нам обращение, тронувшее до слез. Сколько раз мы глядели смерти в лицо, страдали от болезней, ран, маршировали под вражеским огнем – все мы затвердели сердцем в последние годы жизни, и все-таки теперь не могли сдержать слез. Смысл обращения Врангеля был, более-менее таков: «Мы не можем предложить вам никакой перспективы, не можем ничего обещать вообще. Единственное, что мы можем сказать – это остаться всем вместе и вместе эвакуироваться. Мы реквизируем корабли на Черном море, сядем на них и где-нибудь причалим. Там будет видно. Каждый должен решить за себя: остаться на родине или уйти с нами. Если кто-то не считает себя слишком связанными с нами или вообще не желает эвакуироваться, то мы не будем его считать дезертиром. Тем, кто уйдет, мы ничего не можем предложить, но лично я обещаю, что вас не забуду, не оставлю и буду о вас заботиться. В настоящий момент западные правительства отказались взять по отношению к нам необходимые обязательства, но я буду бороться за достойное решение ваших судеб». Никто не стеснялся собственных слез…».

Диктор: «Бывшей белой армии отвели голое и неуютное место на европейском берегу Дарданелл, рядом с городком Галлиполи, название которого турки произносят как Гелиболу. Было решено, что на некоторое время питание будет обеспечивать Франция. Той зимой, как всегда, дул пронизывающий холодный ветер… Нужно было срочно делать что-то для людей, потерявших родину, но не желавших терять культуру, язык, традиции, а главное – достоинство и гордость звания русского человека. Общее командование в лагере принял генерал Александр Павлович Кутепов. Благодаря его волевой деятельности разгромленная армия ожила. Он также сумел установить строгую дисциплину и порядок. Кроме оставшихся от старого лагеря Антанты ветхих бараков, были установлены огромные палатки, в каждой из которых размещалось до полусотни человек. Мало-помалу жизнь налаживалась. В лагере возникли кухни, больница, военное училище, церкви, художественные и театральные студии, библиотека и гимнастическо-фехтовальная школа. Построили даже маленькую железную дорогу, запряженную мулами, которая шла от городка Галлиполи через разные пункты лагеря для перевозки грузов и пассажиров».

Диктор: «В течении нескольких месяцев заброшенный берег, который мы прозвали «Голое поле», играя созвучием с названием Галлиполи, абсолютно переродился: чистый, упорядоченный, с удобствами. Думаю, что все мы гордились нашим трудом. Не знаю, кому пришла тогда в голову стратегия «мертвых душ» – мы использовали именно это гоголевское выражение. «Мертвыми душами» были те, кто действительно умер, от несчастных случаев или болезней, а смертей было немало, особенно в первую зиму. Но были и такие, кто просто исчезал – брал краткое увольнение и не возвращался в лагерь. И вот в отрядах решили не объявлять французам о смертях и бегствах: численность оставалась прежней, а мы могли делить между собой рацион этих «мертвых душ». Особенно нас мучило сознание, что мы как будто вырваны из жизни, которая вокруг нас шла дальше. Мы же остановились в пустоте существования, которое вроде бы было вполне организовано, но все-таки призрачно. Мы также чувствовали себя оторванными от мира, не зная ничего о наших родных, которые тоже ничего не знали о наших судьбах. Мы отдавали себе отчет и в том, что, даже получив возможность вернуться в мирную жизнь, мы лишены способностей в ней устроиться. Большинство из нас когда-то были студентами, но наша учеба принадлежала такому далекому прошлому, что о нем и вспоминалось-то с трудом. У нас не было книг, учебников, профессиональных навыков. Мы решили, что надо сделать что-то для нас самих и для нашего возможного будущего. Так у кого-то родилась идея «вольного университета Галлиполи»: каждый желающий мог читать лекции своим товарищам о некогда изученных им предметах. Химики должны были рассказать о химических реакциях, физики – о принципах физики, математики – о математике, историки – о тех исторических событиях, которые лучше всего помнили, и так далее. Образованности у многих хватало – необходимо было ее как-то восстановить. Книг и никакого учебного материала не было – лекции шли на берегу моря, перед сидящими на песке «студентами». Примеры, формулы, аннотации писались тут же на песке. В тот момент я заметил, что из моих товарищей хуже всего переносили неясность и скуку те, кто был более силен, энергичен и деятелен. Некоторые из них теряли рассудок. Они или втихомолку исчезали, или же принимали любое предложение – служить жандармом в Сербии, строить дороги в Венгрии или в Болгарии. Подобные предложения вызывали у нас долгие споры. Один наш товарищ, приятный, красивый и очень умный юноша, стал выказывать явные признаки страданий. И когда прибыли представители французского Иностранного легиона, он решил туда записаться. Мы пробовали отговорить его, но он утверждал, что ему всё ясно – у нас нет никакой перспективы и мы навсегда останемся беженцами. Кроме того, единственной нашей профессией было воевать. И он ушел в легионеры. Позднее, уже будучи во Франции, мы прочитали в одной французской газете, что наш товарищ погиб от руки восставших обитателей Сахары… Мы с Евграфом, однако же, решили, что военная или полувоенная жизнь нам уже досталась сполна. Нас в нее затащили против нашей воли, как говорится, «за волосы» – и этот опыт слишком затянулся. Мы отказывались от всех предложений такого рода – рискуя даже надолго застрять в Галлиполи. Мы почти потеряли всякую надежду. И вдруг – новость… Франция готова принять определенное число русских студентов из Галлиполи, если поступят заявки. Война обескровила целое поколение молодых французов. Мы, русские, прошли серьезную проверку – молодые, сильные, выжившие после стольких лишений, да и вели себя прилично. Кроме того, мы – бывшие университетские студенты, то есть с каким-то уровнем культуры. Новые, здоровые и морально надежные силы, которые можно было бы влить в оскудевшее французское общество. Нас охватило сильное возбуждение – Париж, Сорбонна...».

Михаил Талалай: В 1924 году в Париж приходит известие, что папа римский, узнав о бедственном положении пострадавших от безбожной власти русских студентов-гуманитариев, объявляет о стипендиях, которые он выделяет из ватиканской казны на продолжение образования в Католическом университете. Дело в том, что тогда, в 1920-е годы, в Милане возник Католический университет, единственный в стране, который пользовался поддержкой многих кругов, не только церковных. Это был университет, он действует и сейчас, который давал образование не только гуманитарное, техническое и прочее: идея была приглашать профессуру христианской, католической, формации. Это было неким ответом на Русскую революцию (учредители этого не скрывали), которая увлекла многие молодые умы в Италии, – решили дать некий европейский, христианский ответ. Создавалось высшее учебное заведение с самыми разными факультетами, но, повторю, на основе христианских ценностей. Именно там, якобы, и выделялись эти стипендии. Четыре молодых человека были делегированы из Парижа. Ганчиков приехал вместе со своим приятелем Павлом Соколовым. Они прибыли в Милан, пошли первым делом в университет. Перед этим они в Париже продали все скудное имущество, что у них существовало. Радостно заходят в университет, где в секретариате им удивленно говорят, что это было только желание папы римского, он заявил, что хорошо бы им помочь, но никаких стипендий нет и не будет, и они должны вернуться ближайшим поездом во Францию.

Юноши были, конечно, потрясены, покинули университет, но из секретариата тогда на всякий случай позвонили основателю университета падре Джемелли, который подтвердил, что стипендий никаких нет, но его заинтересовал сам факт прибытия русских молодых беженцев, и он сказал: «Пусть они вернутся, догоните их». Они далеко не ушли, сидели на скамейке и думали, как им быть. Тут как в сказке повернулись события, потому что их привели к ректору университета, который их выслушал и сказал: «Давайте найдем какие-то возможности. Записывайтесь». Их поселили в католической богадельне в Милане вместе с бомжами, поэтому на первых порах, по правилам этой богадельни, они должны были утром покидать ее стены и возвращаться только вечером. Студенты забирали с собой все свои пожитки, несли их в университет, потом гуляли какое-то время, и только вечером возвращались спать. Для них были даже проработаны особые условия, потому что это католический университет, а православные тогда считались раскольниками, схизматиками. С их обучением возник интересный казус. Их освободили от ряда предметов, им не читали католическое богословие, догматику и прочее. Прошло несколько лет и три студента (четвертый не приехал) одновременно стали выпускниками Католического университета в 1927 году, что чествовалось как триумф в определенных кругах. Так о защите диплома Ганчикова написала газета «Коррьере делла сера», одна из главных в Италии, настолько это было неожиданное и яркое событие. Сам папа римский послал телеграмму: «Поздравляю русских студентов с успешным окончанием», и прочее.

Ганчиков, как вы догадываетесь, написал дипломную работу о Владимире Соловьеве, это была личность, которая интересовала его еще в России, и где, как не в Италии, в миланском Католическом университете, не продолжать заниматься Соловьевым, который столько посвятил Римской Церкви. Книга Ганчикова о Соловьеве, несмотря на совет Иванова, так и не вышла, но он написал несколько статей о нем, одну из них я перевел для нашей новой книги.

Диктор: «Леонид закончил университет. После пяти лет проживания в Италии Ганчиков теперь имел официальное право на гражданство, которое он и получил 4 декабря 1930 года. В Италии тогда действовал обязательная воинская повинность и новый гражданин был призван в Военный комиссариат на медицинское освидетельствование. Этот эпизод он вспоминал с неприятным чувством».

Диктор: «В заключение визита всех выстраивали в очередь голыми. За столом сидели военный врач в белом халате и его помощник, передававший ему папки. Врач их брал, читал имя и, не поднимая взгляда, спрашивал дату рождения, профессию и прочее. Юноши, которым всем было по 18 лет, увидев меня, стали толкать друг друга локтями… На вопрос «профессия» шли ответы: «каменщик», «студент», «рабочий», «официант». Когда дошла очередь до меня, последовал мой ответ: «философ». Ручка падает на стол, голые юноши в очереди хихикают. Взгляд наконец поднимается: «Смеешься над нами?». Я постарался дать объяснения – звучало неубедительно, но их все-таки приняли. Вся эта процедура мне показалась крайне грубой. Обращались исключительно на «ты». Голому человеку приходилось стоять перед кем-то, полностью одетым, – в такой надменной форме показывалось, где власть и кто тут командует».

Диктор: «Тем не менее, в 1931 году Ганчикову выдали бессрочное освобождение от воинской обязанности. А в 1933 году он выиграл конкурс на преподавание в лицее истории, философии и педагогики».

Диктор: «Для конкурса я старался подготовиться как можно лучше. По поводу философии, моей материи, и педагогики я особо не беспокоился, а вот в истории не чувствовал себя сильным. Нужно было знать всю мировую историю, все даты… В итоге я вышел с честью из испытания, но не без помощи фортуны. В самом деле, экзаменатор спросил меня дату отмены крепостного права в России. Я в ту же секунду ответил: «3 марта 1861», то есть назвав день, месяц, год. Экзаменатор в восторге воскликнул: «Вот настоящее знание истории – он знает не только год, но даже день!». Бедняга, ему не было известно, а я, понятно, не стал разъяснять, что в царской школе день освобождения крестьян был выходным – любой школьник превосходно знал эту дату».

Диктор: «Ганчикова послали преподавать в Толмино, милый город в горах, на границе с бывшим Югославским королевством. Конечно, ему пришлось оставить Милан, к которому он уже привязался. Среди соседей в Толмино находилась одна словенская семья, приглашавшая Леонида на чай. Удавалось найти общий язык, используя русский, словенский и церковно-славянский, что всех забавляло. Меньше забавлялась полиция, которая вызвала учителя лицея в участок, где его обвинили в сношениях со… славянами. В те годы за славянами, жившими в Италии, велось особое наблюдение – предполагалось, что все они настроены против режима Муссолини. Понятно, что обвинение было абсурдным и не повело ни к каким последствиям, но при первой возможности Ганчиков перевелся в другое место – в Сондрио, городок на севере от Милана. Спустя некоторое время в Риме искали лектора русского языка для университета «Ла Сапиенца». Вячеслав Иванов, у которого Этторе Ло Гатто (позднее признанный как патриарх итальянской славистики) спросил совета, порекомендовал Ганчикова. Его университетские курсы пользовались успехом среди студентов, так как лингвистика у него получала контекст общей широкой культуры. Техническое усвоение языка таким образом приобретало иные измерения, о чем вспоминал один из тогдашних студентов Беньямино Плачидо, ставший позднее известным литератором:

Рассказ Беньямино Плачидо:

«Давным-давно, во времена моей университетской юности, я, как и многие другие из моего поколения, подумал выучиться русскому. В университете русский язык преподавал Леонид Ганчиков, образованный и любезный, – он оставил свою родину сразу после Октябрьской революции. Мы, студенты, его очень полюбили. Но думаю, что относились к нему, увы, без должного респекта. Ганчиков настаивал, и думаю, справедливо, на изучении грамматики. Мы же увлекали его в бесконечные рассуждения о «славянской душе», которые начинались и заканчивались почти всегда с Обломовым: «Вы, русские, все страдаете обломовщиной». Профессор Ганчиков cердился, пусть в весьма достойной манере, и парировал: «А знаете ли вы, что в школе в России по крайней мере раз в году нам давали такую фразу, по которой мы должны были писать сочинение: “Ребята, нужно быть деятельными и трудолюбивыми, а не такими, как те итальянские лаццарони, которые лежат днями на солнце и играют на мандолине”». Следовательно, для него, для русских, – обломовщиной страдали мы, и, пожалуй, он был прав».

Диктор: «В Риме Ганчиков сблизился с семьей Вячеслава Иванова. «Маэстро» обитал вместе с детьми – Лидией и Димой – на Авентинском холме, в квартире, заваленной, естественно, книгами. С ними также жила Ольга Шор, друг и секретарь «маэстро», который утверждал, что она похожа на фламинго, и за ней это прозвище и сохранилось. «Фламинго» являлась настоящим учреждением: небольшого роста, со светлыми курчавыми волосами, она всё знала и всем помогала. Дима Иванов провел свою юность в одном швейцарском колледже в горах – больной с детства туберкулезом, он сумел выздороветь на здоровом альпийском воздухе. Он стал журналистом, прекрасно владея многими языками – русским, итальянским, французским, немецким, английским. Будучи аккредитованным в Москве, он давал актуальные репортажи о десталинизации России. Лидия, много старше брата, была музыкантом и композитором – она преподавала игру на органе в Академии «Санта Чечилия». При посещении Ивановых, уже в парадной иногда слышалась чудесная музыка: это Лидия играла на органе в одной комнате, прилегающей к их квартире».

Иван Толстой: Еще одна цитата. Профессор Леонид Яковлевич Ганчиков. «О путях русского духа». Перевод с итальянского Михаила Талалая.

«Как ни странно, сфера русской духовности по-прежнему покрыта завесой мрака. Ее ориентиры и сейчас кажутся зыбкими, ее важнейшие мотивации часто не поддаются объяснению, а иногда и вовсе обескураживают. Когда она выступает источником всеми сегодня признанной мощной творческой энергии, ее проявлениям веры, мысли, литературы, искусства и самóй жизни придается важное, даже непреложное для будущего мировой культуры значение. Когда же, напротив, предлагаемый ею путь оказывается неизведанным и извилистым, когда на нем подстерегают внезапное душевное смятение и жизненные невзгоды, то даже самое искреннее и благородное сочувствие исчезает под натиском тревоги и страха перед вероятными потрясениями или мучительными переживаниями.

Таким образом, сейчас, равно как и в прошлом, тот, кто со вниманием и непредвзятостью обращает свой взор к русскому миру, выносит ощущение жизни, которая никогда не раскроется полностью,

Непонимание это весьма трудноразрешимо. Его не может смягчить ни то, что расстояния сейчас удивительным образом сократились, ни интенсивно развивающиеся и многообразные связи между людьми, ни необычайный рост количества исследований – часто очень качественных и доброжелательных – которые нынче со всех сторон обращены к русскому миру. Более того, как бы парадоксально это ни звучало, все перечисленное лишь еще яснее обозначает сложности исчерпывающего ви́дения предмета. И проистекает это, несомненно, из того факта, что отчужденность здесь не ограничивается возможностью объясниться друг с другом или же проблемой использования терминов и присвоения значений, но охватывает всю сферу духовной жизни, весь комплекс представлений о культуре, истории и обществе.

Россия, как уже было неоднократно и правомерно отмечено, является не только частью мира, но и отдельным самостоятельным миром – миром безграничных возможностей и щедрых обещаний, несмотря на то, что ее историческая функция по сей день остается неясной и сложноопределимой.

Россия находится в ситуации странной и не имеющей прецедентов: значимость ее для европейской культуры представляется бесспорной, и все же она по-прежнему столь отлична и столь далека от европейской действительности. Отличие обусловлено ее устройством и источниками ее энергии, отдаленность же от европейской цивилизации – уникальностью исторического и социального развития. Основы ее жизни несхожи с теми, на которых зиждится остальное человечество, а совершаемые ею шаги так неожиданны и стремительны, что не укладываются в обычные мерки.

Культурный опыт страны складывался в длительном и разностороннем взаимодействии с западным миром. Россия либо черпала из него вдохновение, идеи, ценности и все виды благ, либо возвращала взамен плоды своей кипучей творческой активности. И как не согласиться с Достоевским, сказавшим: «Европа нам тоже мать, как и Россия, вторая мать наша; мы много взяли от нее, и опять возьмем, и не захотим быть перед нею неблагодарными».

Правда, однако, заключается в том, что не только географическое положение, но в равной степени и вековая историческая традиция то и дело заставляют Россию обращаться к Азии, как бы подталкивая ее в сторону азиатского Востока, который расстилается перед нею – бескрайний и ослепительный, неодолимо манящий своими сокровищами и безграничными возможностями.

Но правда и то, что России всегда удавалось не поддаваться притяжению Азии, сохраняя собственную независимость и существенную духовную целостность. На протяжении всей своей истории русские жили и действовали в Азии как европейцы. Более того, они ощущали себя, я бы сказал, более европейцами, нежели выходцы с Запада – возможно из-за осознания ответственности, обусловленной их культурной миссией. Русские, без сомнения, взаимодействовали с азиатским миром более непосредственно и активно, нежели другие европейские народы. И все же это взаимодействие было поверхностным, оно не оказало глубокого влияния ни на русских, ни на азиатов, не привело к какому-то настоящему и устойчивому взаимопроникновению.

Их связи, пусть и весьма тесные, не выходили за рамки отношений между соседями или взаимовыгодного экономического обмена, никогда не ставили перед Россией задачу деятельного участия в жизни Азии, которая, в действительности, представлялась русским, как и европейцам, загадочной и неприступной.

Даже Сибирь в восприятии русских всегда парадоксальным образом оставалась частью Европы, и они чувствовали там себя как дома – как если бы речь шла всего лишь о гигантском дополнении к их европейской родине, а не об азиатской территории.

Со всем тем, попыток оторвать Россию от Европы и каким-либо образом поместить ее отдельно в избытке хватало во все исторические эпохи».

Михаил Талалай: Судьба трех студентов сложилась по-разному. Петр Спасский был из них церковно укорененным человеком. Его имя мне и раньше попадалось, потому что Спасский был одним из основателей тогда молодой русской православной общины в Милане. Русские миланцы его неосторожно послали делегатом на епархиальный съезд в Париж, и там он произвел сильное впечатление: ему сказали, чтобы он оставался во Франции. Спасский в Милане получил еще второе образование, музыкальное, он посещал при Ла Скале курсы: так он стал сначала певчим, а потом регентом при знаменитом русском соборе на рю Дарю, выпускал уже и пластинки в 60-е годы, слушать хор Спасского ходили парижане, и его сын Николай о нем много написал, поэтому фигура Петра Спасского неплохо описана. Другой друг, с которым Леонид Ганчиков прибыл, Павел Соколов, также получил интересую итальянскую биографию, но не такую удачную как Леонид Ганчиков. Он совсем уж мало писал, имел проблемы с трудоустройством, поскольку был, как и поначалу Ганчиков, без гражданства, преподавал в лицее, работал школьным учителем, поэтому его дарования не раскрылись в полной степени. Хотя недавно его переписка на итальянском языке с видными итальянцами была опубликована моим коллегой Марко Каратоццоло, который нашел интересную переписку двух людей с религиозно-философскими уклоном, Соколова и одного итальянского писателя, Томмазо Фиоре, и сейчас Каратоццоло готовит уже итальянскую книгу о Соколове. Может быть, когда-нибудь мы переведем ее и на русский.

Но, вернемся к Ганчикову. Он, конечно, жил очень бедно в конце 20-х годов в Милане и, будучи без гражданства, не имел права преподавать в школах и лицеях. Его было устроили в одну школу, но туда пришла проверка, уже – Муссолини, фашизм, лицо без гражданства, хотя, вроде, «белый», антикоммунист, но все-таки эмигрант был уволен. Но он занимался частными уроками, потому что Католический университет был особенным заведением, многие миланские обеспеченные и высокопоставленные родители старались туда отправлять своих отпрысков. У Ганчикова сложился хороший круг знакомых, которые привлекали его к домашним урокам, он стал домашним учителем на многие годы. Затем все-таки он получил итальянский паспорт и уже стал участвовать на конкурсной основе на преподавательское место. Сначала его послали на границу Итальянского и Югославского королевств. Он вспоминал о том, что ностальгируя по России, нашел там славян, живших на итальянской территории – словенцев, потому что там рядом Словения. Они встречались, общались, нашли быстро язык, похожий на церковнославянский. Все это было пресечено, потому что при Муссолини проводилась политика на общую итальянизацию, прочие языки тогда в Италии не только не приветствовались, но даже искоренялись, и подозрительные славянские беседы насторожили местную полицию.

Ганчикова перевели в другую школу, но затем он выиграл конкурс под Римом, женится на римлянке, у него появляются дети – Анюта и старший сын Андрей-Андреа. Ганчиков все основательнее входит в итальянскую культуру, знакомится с Этторе Ло Гатто, и прекрасно овладев итальянским языком, проникает в те сферы, где интересуются Россией. Уже после войны, в 40-е годы, – апогей его научной карьеры: он выигрывает конкурс на должность профессора Пизанского университета. На этом посту он и заканчивает свою жизнь. Он курсировал между Римом и Пизой, это в Италии распространенная система – жить в одном городе, а ездить преподавать в другой. При этом он становится все более известен в издательских и прочих кругах, поэтому одна из его заслуг перед Русской Италией и в том, что он курировал издания отечественной классики. Сам он не переводил на итальянский, потому что для этого предпочтителен «материнский язык», но писал предисловия, выверял переводы, под его редакцией при одном туринском издательстве выходила целая серия русской классики: он публиковал Толстого, Гоголя, Достоевского, писал очень вдумчивые предисловия к этим публикациям.

Итоговый труд мыслителя – очерки, посвященные русской классической культуре, прочитанные на радио и собранные под одной обложкой. Тексты эти показались мне очень интересными. Хотя они читались для итальянских радиослушателей, мне подумалось, что и русская публика сможет там почерпнуть что-то для себя интересное. Ганчиков рассматривал и пересказывал какие-то аспекты русской литературы через свою религиозно-философскую призму, через свое «соловьевство» и другие категории, которыми он пропитался, о которых он прекрасно знал. И, что мне особенно показалось интересным, сейчас в России много пишут о классике с церковным, христианским, православным подходом, но это все уже благоприобретенное, некоторые из авторов просто неофитски затаскивают Толстого в Оптину пустынь или с Пушкиным делают какие-то религиозные метаморфозы, а у Ганчикова это было все очень органично, он вырос во всем этом. И он, пропустив лично через себя, не оторвавшись, не изменив своей родное вере, все это изложил.

Когда я вчитался в книгу, я почувствовал это достаточно легкое изложение, потому что, повторю, эта серия очерков была подготовлена на основании радиовыступлений. На радио следует говорить доходчиво, ясным языком, а потом он свои скрипты с примечаниями, с выверенными цитатами собрал в одну книгу. Здесь ему помогла цикличность. То есть, как рассказывает дочь, у него не хватало дерзновения на большую долгую работу, на монографию, а тут – серия очерков. И эти очерки сейчас доступны русскому читателю. Чтобы понять, что за пути у книги «О путях русского духа», я перечислю некоторые названия вошедших в нее очерков: «Судьба поэта в видении Пушкина», «Религиозность Лермонтова», «О смирении» (это комментарий к повести Гоголя «Шинель»), «К теме обломовщины». Здесь у Ганчикова очень интересное наблюдение об Обломове как о религиозном типе и, вообще, об Обломове. Это фигура культовая в Италии, итальянцы необыкновенно любят Обломова, даже молодежь прониклась этим образом, этот роман очень хорошо известен: я был удивлен, когда недавно, гуляя по Неаполю, увидел магазин женской одежды, который назывался «Обломова». Есть интересные высказывания самого Ганчикова об Обломове, потому что и его самого студенты упрекали в некоем обломовизме (так говорят итальянцы), а он им хорошо ответил о том, что это сами итальянцы для русских обломовский символ, и что его гимназический учитель говорил, что вы, дети, не должны быть как эти лаццарони итальянские, которые, лежа на песке, играют на своих балалайках целыми днями.

В новой книге, конечно, присутствует Достоевский – «Человек перед Богом», а также «Жизнь перед лицом смерти у Льва Толстого». Именно у Толстого Ганчиков вычленил тему смерти, очень важную вообще в мировой литературе, но для Толстого особо, и написал очень хорошее эссе. Соловьев, естественно… «Мистические прельщения Розанова»… Эти эссе и некоторые другие составляют основной корпус подготовленной мною и переведенной книги.

И уже затем, после собственных текстов Леонида Яковлевича Ганчикова, идет, как приложение, мемуарный рассказ Анны Леонидовны «О судьбе моего отца». Мы взяли цитату из его рассказов, он всегда считал себя родившимся в рубашке, поэтому эта часть книги нами названа «Родившийся в рубашке». Он считал, что мог погибнуть и на Первой мировой, и на Гражданской войне, и в сталинских лагерях, но, в результате своего прихотливого жизненного пути, он жил в Риме на берегу Тибра, преподавал в Пизанском университете, писал о любимой русской литературе и рассказывал о ней итальянцам, поэтому он считал, что это просто награда судьбы. И, как считает сама дочь, кончина у него была легкой – он умер в поезде скоропостижно, когда ехал к своему сыну из Рима в Милан. Скончался, когда поезд остановился во Флоренции. Поэтому в его биографии стоит: «Тверь-Флоренция». Красивый путь.