Апрель - время великого Тарковского.

Повтор программы от 13 июля 2019

10 июля 1984 года на пресс-конференции в Милане Андрей Тарковский заявил, что не собирается возвращаться в Советский Союз и остается жить и работать на Западе.

(Видеосюжет об Андрее Тарковском. Закадровый текст:

По мнению многих, судей очень даже, как сказано у классика, решительных и строгих, Андрей Тарковский и семь снятых им за его недолгую жизнь фильмов это лучшее, что дал миру русский кинематограф. Но помимо этого, большого, исторического измерения, существует еще малое, частное – то, какую роль фильмы Тарковского сыграли в жизни каждого из нас. Думаю, что скажу от имени многих из тех, чье детство, юность и молодость пришлись на 60-е, 70-е, 80-е годы прошлого века. Наше кинодетство прошло под знаком "Иванова детства", наша юность – под знаком "Рублева" и "Соляриса", наша молодость и взросление – под влиянием "Зеркала" и "Сталкера". Ну, а "Ностальгия" и "Жертвоприношение" это уже взрослая наша жизнь, ее рефлексии, надрывы и депрессии. И глупость, что фильмы Тарковского головоломны и сложны для понимания. Эта глупость придумана тем, кому невдомек, что искусство надо понимать сердцем, а не головой. До наших сердец его фильмы доходили напрямую и сразу.

В них не было ни диссидентства, ни даже фронды, не было аллюзий и эзопова языка, они были о том, что жизнь полна переживаний и испытаний, и в этом ее смысл, а вовсе не в поисках радостей и благоденствия, о том, что людям очень сложно понять друг друга, но вместе с тем они нуждаются один в другом, о том, что лучшие годы нашей жизни это детство, и наша главная мечта – вернуться в это детство хотя бы во сне и почувствовать себя счастливым, как говорится в "Зеркале", оттого, что все еще впереди и все еще возможно.

В его бессмертных картинах обрели свое творческое бессмертие Маргарита Терехова, Анатолий Солоницын, Донатас Банионис, Олег Янковский, Александр Кайдановский, Николай Гринько, Владислав Дворжецкий, Наталья Бондарчук, Ирма Рауш… Но у Николая Бурляева особое место в этом славном актерском ряду. Первый "главный" актер Тарковского, четырнадцати тогда лет от роду, в их, и Тарковского, и Бурляева, первом, дебютном фильме. И, может быть, в наибольшей степени, нежели другие актеры-любимцы Тарковского, его альтер эго – и в одержимом своей гибельной жизненной задачей Иване, и в столь же одержимом своим высшим творческим, божественным предназначением Бориске…

Когда Тарковский остался на Западе, тамошние газеты написали, что Советский Союз облагодетельствовал Запад, изгнав Тарковского. Сам же он, незадолго до расставания с Россией навсегда, сказал в частном разговоре так:

"Вот мы с ребятами говорили насчет отъезда на Запад. Нет, для меня это совершенно невозможно — бросить эту унылую, безнадежную, феодальную страну".

Невозможное так и оказалось на самом деле невозможным: в вынужденной эмиграции он прожил немногим более двух лет. На надгробном камне на его могиле на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, предместьи Парижа, написано: "Человеку, который видел ангела".

Ангела, как нам напоминает голосом Смоктуновского невидимый двойник автора в том же "Зеркале", видел Моисей в образе горящего стога сена.

Уже четвертый десяток лет, как Андрей Тарковский нас покинул. Вот так и блуждаем по пустыне, по-прежнему утоляя духовную жажду его фильмами).

Студия

Леонид Велехов: Говоря о крестном отце и крестном сыне, в профессиональном смысле я допустил известную вольность, потому что первый ваш фильм был сделан не с Андреем Арсеньевичем, а с его тезкой, другим Андреем, как его тогда писали, это уже позже он стал Андроном, Кончаловским.

Николай Бурляев: Они были близкими друзьями.

Леонид Велехов: И сценарий "Рублева" вместе писали.

Николай Бурляев: "Иваново детство" вместе, "Рублева" вместе.

Леонид Велехов: Не обойти, вне темы Тарковского, ваш феноменально ранний приход в профессию. Сколько вам было лет, когда у Кончаловского в "Мальчике и голубе" вы снялись?

Николай Бурляев: Мне было тринадцать лет. Это был 1959 год.

Леонид Велехов: Очень славный фильм: Урбанский там в крохотном эпизоде, Шурупов – хороший актер, которого я помню по сцене театра Моссовета, по чудесному спектаклю "Василий Теркин"… А теперь к Тарковскому. Кажется, это Кончаловский вас присватал Тарковскому?

Николай Бурляев: Андрон говорит, что он меня порекомендовал Андрею. Я думаю, что это так. Помню, как однажды, когда мы озвучивали фильм "Мальчик и голубь", я был в темной студии перед экраном, работал, попадал в свою артикуляцию, и заметил, что в дверь встала какая-то тень, и явно за мной наблюдает эта тень. Андрон подошел к этой тени, они о чем-то поговорили, и он ушел, этот человек. Я спросил: "Кто это был?", потому что он очень долго глядел, пристально. Он мне ответил: "Это мой друг Андрей Тарковский".

Леонид Велехов: Ничего не сказало вам тогда это имя?

Николай Бурляев: Абсолютно нет. Тогда еще не было речи об "Иванове детстве". Прошел год. Я думал, что Андрон обо мне забыл, нет звонков. Я думаю: "Ну, что, все, что ж…" И вдруг Андрон мне звонит и говорит: "Коля, читай рассказ Богомолова "Иван". Ты будешь пробоваться на главную роль у Андрея Тарковского".

Леонид Велехов: Прочитали рассказ. Произвело впечатление?

Николай Бурляев: Огромное впечатление, и странное чувство было. Я думал, ну, какой я Иван? Я тогда был похож на такого американского киноактера, Джеки Кугана.

Леонид Велехов: Да, да, да, знаменитый голливудский мальчик-актер.

Николай Бурляев: Ну, какой я Иван?! Иван для меня был чем-то таким исконно русским. Я не верил в то, что я туда попаду. Убеждало в том, что меня не возьмут то, что Андрей меня пробует бесконечно. Обычно пробы, кастинг один: актеру сцену дают, он играет, и режиссеру понятно с одного раза – подходит он или нет. А у меня было на "Ивановом детстве" шесть кинопроб.

Леонид Велехов: Ого!

Николай Бурляев: Андрей пробовал и с Женей Жариковым, с Владимиром Ивашовым, тогда уже прославившимся в "Балладе о солдате", с Зубковым, с каким-то хрипатым Володей, оказалось, что это Высоцкий. Все пробует и пробует. Я думаю: "Да, что же такое? Видно, он сомневается во мне". И вот прошла целая жизнь, Андрея уже нет в живых, и в прошлом году мне прислали по Фейсбуку видео с Тарковским. Смотрю: его интервью в Риге, после "Андрея Рублева". Ему задают вопрос: "А почему вы взялись за этот гиблый проект, "Иваново детство"? До вас это делал другой режиссер, Абалов. Он истратил половину бюджета, израсходовал все рабочее время. У вас оставалось мало времени и денег, чтобы снять фильм. Как вы отважились взяться?" И вдруг Андрей говорит то, что никогда мне не говорил: "Я решился делать этот фильм, потому что у меня был Коля Бурляев." Через полвека пришло вдруг от него признание в том, что он верил от начала в меня.

Леонид Велехов: А зачем тогда столько вас мурыжил?

Николай Бурляев: А он явно искал под меня партнеров.

Леонид Велехов: И нашел, между прочим, чудесного. Зубков – очень хороший актер был, обаятельный, и сильный, и мягкий одновременно.

Николай Бурляев: И участник Отечественной войны.

Леонид Велехов: Я уж не говорю о фактуре – физиономия такая совершенно замечательная.

Николай Бурляев: Он мне тогда говорил почему-то: "Коля, чем больше знаешь, тем больше молчи!" Это я запомнил. Я и так мало говорил, потому что я заикался всю жизнь и всегда думал: только бы не нужно было мне что-то говорить. Премьера была "Иванова детства" – мы все на сцене: Андрей, Юсов, актеры, кинотеатр "Центральный", 9 мая 1962 года. И Андрей выходит и что-то говорит о фильме. И я думаю: "Боже, как он все это как-то непонятно говорит! Его же не поймут люди! Что он несет?" И тут же страх: "А вдруг мне сейчас предложит что-то говорить?!" А же ничего не могу!

Леонид Велехов: Между прочим, ведь в фильме очень мало слов. Он в этом смысле тоже само киносовершенство – слов не нужно, так все снято, так все сыграно. Короткие диалоги, короткие реплики, и – оторваться невозможно! На такую шутейную ноту переключаясь, я где-то читал, что с Высоцким у вас тогда завязалась дружба, причем на такой особой почве…

Николай Бурляев: Кинопробы – это акт унижения для актеров. Нас обоих унизил Андрей Тарковский. Мы ему должны были оба доказывать, что мы – то, что ему нужно. Но этот акт унижения нас породнил с Володей. И поскольку я ему по роли говорил "ты", а он мне, естественно, "ты", потому что я мальчик, как-то это "ты" у нас тут же и закрепилось. И мы с ним тогда, в день нашей кинопробы, вышли за ограду Мосфильма, он мне говорит: "Ты куда едешь?" Я говорю: "На улицу Горького", я там жил. – "Ну, я туда же. Поедем вместе". И мы поехали с ним и оказались в саду "Эрмитаж", около моего дома, а он, видимо, по делам пришел туда. И мы с ним там бродили, о чем-то говорили, я абсолютно не помню, но то, что было там, я запомнил. Зашли в какое-то кафе, и Володя заказал бутылку шампанского, открыл ее и налил мне первый бокал. Мне было четырнадцать лет. Но я себя чувствовал уже взрослым человеком: партнером поднять бокал после пробы!

Леонид Велехов: Между прочим, тоже он вроде как на этот путь вас наставил в том смысле, что я помню, как Иван в "Ивановом детстве" эти 50 грамм, которые…

Николай Бурляев: Но там я пил воду.

Леонид Велехов: Я понимаю, но сыграли будь здоров, что это спирт. Так поперхнулись натурально…

Николай Бурляев: Как профессионал.

Леонид Велехов: Вы были по нынешним мерам ребенком, по тем – подросток. Тогда, мне кажется, люди быстрее взрослели. Понятно, что дети играли в кино, не говоря о незабываемом Джеки Кугане, и у нас было много примеров. Дети обычно играют себя в предлагаемых обстоятельствах. Тут совершенно ничего с вашей жизнью общего этот образ Ивана и жизнь Ивана не имеет. Вы огромную часть экранного времени на экране. Откуда эта органика поведения в образе, таком далеком от вас?

Николай Бурляев: Во-первых, у меня была школа Андрона Кончаловского в "Мальчике и голубе", где он образовывал меня как актера. А с Андреем Тарковским я уже работал как профессионал, поскольку Андрей максималист и требовал абсолютной отдачи. Он меня готовил, он давал мне читать книги о войне: навсегда запомнил книгу "СС в действии", которую он мне дал, такую толстую книгу об ужасах войны, чтобы я, сытый мальчик, имеющий отца и маму, несколько приближался к пониманию того, что же мне предстоит играть. И он мне рассказывал, как работают западные актеры: "А знаешь, как Жан Габен работает? Вот построили декорацию, в которой он будет играть, и он в ней живет, чтобы освоить это пространство – комнаты, все ящики стола, шкафы, все углы." Я это запомнил. Андрей мне говорил: "Учти, у тебя будет самая трудная сцена – когда ты должен будешь заплакать перед кинокамерой, и не так как ты плакал у Андрона. Он тебе давал лук нюхать, да?" Я говорю: "Да". И я начал готовиться: я ждал с ужасом этой сцены. Прошло полгода, мы уже сняли почти весь фильм, пришли мы в декорацию и вот эта сцена – завтра ее играть! И тогда я Андрею говорю: "Андрей, а можно я приду часов за пять до всех: пусть меня оденут, загримируют и оставят одного в павильоне?" Он говорит: "Пожалуйста!" Я учел опыт Жана Габена. Так и было: за пять часов пришел, одели, загримировали и оставили одного в пустом огромном павильоне Мосфильма – где-то 800 метров. Там где-то наша декорация в самом углу… И я начал себя готовить: начал бегать по павильону, накачивать эмоции, чтобы плакать перед камерой, стал думать об ужасах войны. Быстро пролетели четыре-пять часов. Я уже вижу, что приборы зажгли, Юсов уже поставил кадр, все – ждут меня. И Андрей ходит по декорации, и вдруг он пошел прямо ко мне. У меня было ощущение полной катастрофы. Я думаю: "Сейчас он меня выгонит, и правильно сделает. Скажет – бездарь, ну, ты что?! Я же тебе объяснял, что это главная у тебя сцена." И что он сделал? Он ко мне подошел и вместо того, чтобы обвинять, обнял, начал гладить по головке и говорить: "Коленька, бедный ты мой мальчик, как же ты мучаешься! Господи, ну что же это такое? Да, я сейчас все отменю. Коленька, да не мучайся ты так!" Столько любви и нежности – и я заплакал! Он меня быстро за руку под камеру и снял два дубля: первый – истерика – это в корзину, а второй он взял.

Леонид Велехов: Вы были, мягко сказать, молоденький, но Тарковскому-то – ему же тридцати не было.

Николай Бурляев: 29 лет ему было.

Леонид Велехов: В то время в таком возрасте мало кто снимал фильмы. Совершенно молодой и неопытный человек. Я помню, мне Маргарита Терехова рассказывала, как он работал, но это уже зрелый, на "Зеркале", с актерами, как он умел одним прикосновением актера расколдовать. Но вот и в первом фильме это самое божественное прикосновение уже было при нем.

Николай Бурляев: То, что это гений, я это понимал с первого взгляда, когда нас познакомили. Я тогда ощутил, что передо мной необычный человек, гений, он все знает, про кино он знает такое, что никто не знает… Он при всем том, что он был человек во плоти, он жил больше в том измерении, третьем, чем в яви. Да, он мог пошутить, ухаживать за женщинами, выпить, курить, играть блатные песни на гитаре, петь Гену Шпаликова и Высоцкого, но все равно видно было, что он только плотью здесь, а духом он там. Это было видно в его глазах. И вот это я интуитивно почувствовал. Прошли годы. Андрей уже ушел из жизни. И подтверждения стали приходить позднее. Я читаю об Андрее: "Я понял, что такое режиссура, только закончив фильм "Иваново детство"". Он искал, он отливал свой колокол. Он еще не знал, насколько он режиссер, и что такое режиссура. Он открывал это в процессе отливки колокола.

Леонид Велехов: Слушая вас, я вспомнил, как он говорил о том, что, мол, с чего вы взяли, что человек рожден для счастья? Человек рожден для страданий...

Николай Бурляев: Он всегда это говорил. "Горький нас обманул, - он говорил. – Что он там написал, что человек рожден для счастья, как птица для полета. Неправда это все! Человек для страданий рожден, чтобы выстоять под ударами судьбы".

Леонид Велехов: Вы как-то сказали, что играли Ивана с него, с Тарковского, если я правильно вас цитирую. Что это значит?

Николай Бурляев: Во-первых, я долго думал: "Ну, почему Андрей, такой стильный человек, стиляга, брюки дудочкой, аристократ, почему он взялся делать фильм о каком-то разведчике Иване? Что это, конъюнктура?" Все тогда делали фильмы о войне, и вот он тоже. Только сейчас, поздно уже, я начал понимать, что Андрей взялся за эту тему, потому что он сам мог бы быть этим Иваном. В годы войны Андрею было столько лет, сколько и Ивану. И если бы он попал в такие обстоятельства.. Он при мне говорил не раз, и я это записал в свои дневники, я записывал всегда наше общение: "Как бы трудно ни было, нужно жить и работать в России." И перед отъездом в Италию, когда сперва он был отпущен официально нашими властями, он говорил своей сестре Марине: "Они меня отсюда не выпихнут!" И он и умер-то, потому что остался без родины. К этой теме мы еще вернемся.

Леонид Велехов: Обязательно.

Николай Бурляев: Иван – это не я. Я такой, как в фильме, представленном на "Оскар", "Военно-полевой роман". Вот это я. Я мягче, чем Иван, я добрее, я не столь агрессивен. Я могу ответить недругам по полной программе, но это не суть моя. Так вот, там я играю Андрея. Каким образом это получалось – я не знаю. Да, он мне что-то говорил, я фразы произносил с его интонациями. Его пластика – он мне что-то показывал. И вот это покусывание ногтей – это он, это не я. И в "Андрее Рублеве" я тоже играю Андрея.

Леонид Велехов: Он же и внешне, может быть, даже подсознательно, подобрал вас, такого востроносого, с глубоко посаженными глазами, похожего на себя. Вроде похожи и не похожи: в каком-то сущностном выражении лица – похожи. Так что, я думаю, что он очень к вам близко приблизился, и в вас очень глубоко вдумался, когда он вас выбрал на Ивана.

(Фрагмент из фильма "Иваново детство")

Леонид Велехов: Сколько прошло времени, сколько снято фильмов про войну, но с точки зрения и правды, и психологической глубины, и поэтической метафоры, я думаю, это один из самых лучших, если не лучший, фильм о войне. Потому что это фильм о том, как война уродует человека, как она его искажает, как она его испепеляет изнутри, а не то, что делает из него героя, увешивает его грудь орденами или даже заставляет гибнуть пафосно и патетически. И я давно помнил эту цитату, я ее сейчас выудил и не могу не привести. Это Сартр, который, по-моему, написал об этом фильме и об Иване так, как никто другой не написал:

"У этого ребенка нет ни маленьких добродетелей, ни маленьких слабостей: он целиком и полностью таков, каким его сделала история. Затянутый против своей воли в круговорот войны, он создан для войны. И если он пугает солдат, среди которых находится, то только потому, что никогда не сможет жить в мире. Порожденное ужасом и страхом насилие, сосредоточенное в нем, поддерживает его, помогает жить и продолжает требовать все новых и новых опасных заданий разведчика. Таким образом, история сама делает людей: она их выбирает, садится верхом и заставляет умереть под своей тяжестью. Среди людей, согласных умереть ради мира и воюющих за него, этот безумный, воинственный ребенок воюет ради войны. Именно ради этого и живет он в полном одиночестве в окружении любящих его солдат. И все же он — ребенок. Его опустошённая душа хранит детскую нежность, которую он, однако, уже не чувствует и тем более не может выразить. В действительности лиризм фильма, его распахнутое небо, спокойные воды, бескрайние леса – это и есть жизнь Ивана, любовь и корни, которые у него отняты, то, чем он был, и то, чем он ещё останется, но уже никогда не сможет об этом вспомнить. Все это видят окружающие его люди, но сам он больше не видит".

По-моему, грандиозно сказано. И самое грандиозное, что именно это вами сыграно. Опять же – не понимаю, как это мог сыграть четырнадцатилетний мальчик, чтобы это все дошло до всех нас, доходит сегодня, дошло тогда до французского философа Сартра. Это, конечно, феноменальная совершенно вещь, просто незабываемый фильм.

Вот вы говорите о характере Тарковского, в котором очень много смешалось, соединилось – и нежность, и жесткость, и все, что угодно. Это же и в Иване это есть. Я не могу забыть, как Иван кидается на шею Холину. Здесь в нем и ребенок просыпается, и какое-то страшно нежное существо. Как это все придумано, и как это все сыграно – браво, и Андрей Тарковский, и Николай Бурляев! Как тогда мы считали, что лучше среди подростками сыгранных ролей, чем сыгранный Бурляевым Иван в "Ивановом детстве", нет, так для меня это и осталось.

Николай Бурляев: И негодники-критики тогда гладили этого мальчика по головке и говорили: "Ты – гений! Ты играешь, как большой артист!". И как тут было остаться живым, все это слушая, еще когда твои портреты рядом с Мастрояни, Джиной Лоллобриджидой, Софи Лорен? О тебе пишут, что ты – звезда! Я читаю и думаю: "Боже, какая я звезда?! Что за глупость?!"

Леонид Велехов: И что, не закружилась голова?

Николай Бурляев: Нет. Были какие-то опасные моменты, когда я начал чувствовать, что мне сейчас, что, надо прикидываться, играть, что-то из себя представлять, когда ты едешь в метро, и на тебя смотрят люди… Узнали. Значит, они меня видели в "Ивановом детстве". Что я должен делать? Как выглядеть перед ними? Но быстро это прошло. У меня даже есть такие строки:

"В чреде сограждан вниз он плыл,

За вверх плывущими следил:

...Скользили, проплывали лица...

Задумчивая череда...

Спросил себя: "Люблю их?.. Да...

И я цепи этой частица...

И все мы - целое, одно

И те, кто вверх, и кто на дно".

Я уже тогда начал понимать – а чем гордиться-то ты можешь? Ты так же, как все, живешь, страдаешь, так же, как все, уйдешь из жизни. Чего прикидываться-то, представлять? Если ты о себе подумаешь, что ты особенный, что ты гений, конец тебе будет, потому что путь к истине бесконечный! Ты сделал маленький первый шаг, еще такая жизнь большая впереди.

Леонид Велехов: Как такой ранний небывалый успех одних ломает и перемалывает и превращает в ничто, а других заставляет вот так задуматься…

Николай Бурляев: А потом, я не хотел быть актером всю жизнь. Я же уже был артистом в пятнадцать лет – артистом Академического театра Моссовета. У меня было удостоверение. И моими партнерами были величайшие актеры того времени – Мордвинов, Марецкая, Орлова, Раневская…

Леонид Велехов: Юрий Александрович Завадский во главе театра.

Николай Бурляев: Ия Саввина, Завадский, ученик Станиславского. И я тогда критически уже относился к актерской профессии. Я ее очень любил, я растворялся на сцене, я жил, я верил в то, что я делаю, мне жалко было заканчивать спектакль… "Виндзорские насмешницы" – я играю Робина, пажа Фальстафа: нужно бегать целые три часа по сцене, в зал, в фойе, петь под оркестр, жить какой-то другой жизнью. И потом вдруг занавес закрывается, и ты в гримерной, и перед тобой не интересный тебе пятнадцатилетний подросток, с которым, собственно, не о чем поговорить. Глупый, ничего не знающий. И я уже тогда думал, что не разделяю мнение актеров, которые говорят: "Я хочу всю жизнь отдать сцене и умереть на подмостках". Я думал: "Да, что это такое? Что за убогость мысли – всю жизнь ваньку ломать, играть, чужие мысли произносить, еще и умереть здесь!" Я тогда уже хотел быть режиссером. И это зародилось благодаря двум Андреям. Первый, кто мне в подсознание засадил это желание – это Андрон Кончаловский на "Мальчике и голубе". Тогда я подумал, глядя на Андрона, на то, как он потрясающе работает со мной, с актерами, он в эпицентре, он один все знает про фильм, все к нему…

Леонид Велехов: Но чтобы заплакать, все-таки лук дает.

Николай Бурляев: Ну, потому что я был бездарен абсолютно в этом плане – я не мог плакать. И я тогда подумал: "Вот бы и мне стать таким, как Андрон, стать режиссером". А общение с Андреем укрепило это желание – стать режиссером. И я им стал.

Леонид Велехов: В Венеции в 1962 году и тот, и другой фильм получили награды: "Иваново детство" получил "Золотого льва", а "Мальчик и голубь" получил "Бронзового льва".

Николай Бурляев: Да, "Бронзового льва", но это была высшая награда по детскому короткометражному конкурсу.

Леонид Велехов: Вас на фестивале не было. Но я знаю, что Андрей Арсеньевич нашел возможность вас тоже в эту церемонию втянуть.

Николай Бурляев: Не помню, кто мне тогда после Венеции позвонил, то ли Андрон, то ли Андрей, поздравил меня и говорит: "Мы тебе привезли целый зверинец – двух львов!" Кто из них это был – сейчас мне уже трудно вспомнить.

Леонид Велехов: Но я читал, что Малявина вам рассказала, как Андрей Арсеньевич…

Николай Бурляев: Да, Валя мне рассказала... Она с ним была рядом в зале в Венеции, когда объявили, что "Золотой лев" у Андрея Тарковского. И он, перед тем, как идти на сцену, поцеловал фотографию, где я был изображен, и пошел. Андрей мне ничего такого не говорил про свое отношение ко мне. Никогда. Нет, однажды… Это для меня самое дорогое. Я его любил всю жизнь, и сейчас люблю. Я об Андрее молюсь в утренних молитвах, я его поминаю рядом с Бондарчуком – два имени, Сергий и Андрей. И вот мы с ним, после "Андрея Рублева" оказались у Саввы Ямщикова…

Леонид Велехов: Это очень известный искусствовед, знаток древнерусской культуры…

Николай Бурляев: Мой ближайший был друг. И так вышло, что мы тогда с Андреем общались подряд шестнадцать часов. Мы с ним встретились на Мосфильме в полдень, пива выпили, я ему задал тот же вопрос, что все время ему при встрече задавал: "Когда будем работать?" Он говорит: "Коля, сейчас нет для тебя роли. Сейчас я делаю "Солярис". Ты читай "Подростка" Достоевского, будем делать". Потом прошли годы, я уже не гожусь для "Подростка", он мне говорит: "Читай "Идиота", будем делать "Идиота""… Так вот, в тот раз мне его удалось взять с Мосфильма, пригласил его к себе домой на улицу Горького, дом 6. Отец нам сделал шикарный обед. Мы сидим в теплой компании – я, мой брат, Андрей, отец, мать. И вот тогда я записал фразы Андрея (я все за ним записывал!): "Уровень режиссуры в этом мире настолько низок, что подняться над ним не составит никакого труда. А я знаю, кто я такой, и ты знай". После этого мы все ездили в разные дома, и потом я Савве звоню: "Вот мы с Андреем…". Он говорит: "Приезжайте ко мне". Мы приехали к Савве, там продолжили: все что-то пили, я все записывал – виски, коньяк, кьянти, то-се. (Смех в студии)

Леонид Велехов: Крепкие ребята!

Николай Бурляев: И мы оказались с Андреем на балконе у Саввы, в его маленькой однокомнатной квартирке-хрущевке. Мы вышли покурить. Стоим. Не помню, о чем говорили. И Андрей вдруг говорит: "Коля, ты мне самый близкий в жизни человек". Я так и обомлел. Андрей никогда мне этого не говорил ни до этого, ни потом, но вот это было. И в ту ночь, часа в три-четыре, мы закончили, такси поймали, я Андрея везу домой, он уже захмелевший, уставший. Его голова у меня на коленях. Я смотрю на Андрея любимого, вижу, что уже седина пробивается, и думаю: "Андрей, какой ты стал старый". Андрею было 33 года.

Леонид Велехов: О том, что самый близкий… У него в фильмах всегда есть какой-то альтер эго, его двойник, но мне кажется, что самым главным альтер эго из всех его фильмов, из всех его персонажей был Иван в "Ивановом детстве".

Николай Бурляев: Иван и Бориска в "Андрее Рублеве". И в "Зеркале" главный герой – это он, и в "Сталкере" он.

Леонид Велехов: Солоницын, конечно, тоже.

Николай Бурляев: Анатолий играл Андрея.

Леонид Велехов: Солоницын вас, может быть, немного вытеснил из его сердца, или нет?

Николай Бурляев: Нет, что вы! Мы – люди невытесняемые были из сердца. Просто Андрей мне никогда не показывал, как он относится ко мне. Какие-то теплые проявления были. Видно, он как психолог понимал, что нельзя мне говорить комплименты. И он был прав. Он жестко общался. Он никогда мне не говорил, что "Коля, ты потрясающе играешь!". Если он мне говорил: "Коля, это сыр! Это рокфор!" Рокфор у него было – это предельная степень похвалы.

Леонид Велехов: Лучший сыр, конечно!

(Фрагмент из фильма "Андрей Рублев")

Леонид Велехов: Обращаясь к "Рублеву": он ведь вас намечал на другую роль первоначально?

Николай Бурляев: Да, закончили "Иваново детство", прошло два года – ничего. Окончились премьеры, все закончилось, и Андрей пропал. Я опять думал так же, как об Андроне, что он обо мне забыл. Два года – общения нет. Потом вдруг звонок с Мосфильма, ассистент режиссера мне говорит: "Андрей Арсеньевич для вас написал роль в новом фильме "Андрей Рублев"". Как мне было хорошо! Я жду, мне прислали сценарий: "Вам Андрей Арсеньевич написал роль Фомы, ученика Андрея Рублева". Где там Фома? Я начал читать с трепетом. Вот он, Фома, какая-то тень бледная.

Леонид Велехов: Это то, что Кононов сыграл?

Николай Бурляев: Это то, что блистательно сделал Кононов. Я бы так не мог сделать, как Миша. В сценарии Фома – бледная тень, ходит за Рублевым, текста нет вообще, какая-то одна фраза. А что тут играть-то?! И дальше читаю в унынии полном. Читаю последнюю новеллу, "Колокол". Я туда, как в бездну какую-то, полетел. Увидел этого литейщика Бориску, сразу себя увидел в нем, и начал читать все это, видя себя в каждой сцене! Все завибрировало: у меня было такое только после прочтения еще одного сценария – "Военно-полевой роман", где все вибрировало, я чувствовал, что это мое. И я пришел на пробы на Фому. Одели в чистые одежды ученика Андрея Рублева, попробовался, без удовольствия абсолютно, не было полета, потому что я весь на Бориску нацелен. Окончилась проба, подхожу к Андрею и говорю: "А можешь ты меня попробовать на роль Бориски? Он говорит: "Нет, эту роль я делал не для тебя. Ты мал для этой роли. У меня есть актер, он даже не актер, а поэт, Чудаков. Ему уже под тридцать, он уже пожил, попил, все как надо. Вот такой мне нужен, понимаешь". Я и так, и сяк… "Нет, Коля! Я же для тебя написал Фому! Ты что, не хочешь его играть, что ли?" Как я ему отвечу, что я не хочу? Ладно, хоть Фому. Начал действовать через оператора Юсова: "Поговорите с Андреем: пусть он меня попробует". Отказал Андрей Юсову: "Нет, нет, нет!" И тогда я к Савве Ямщикову обратился…

Леонид Велехов: …который был консультантом.

Николай Бурляев: Да, Савва был консультант фильма, он часто общался с Андреем, чаще, чем я. Я говорю: "Поговори с Андреем, пусть он меня попробует". И Савва мне потом рассказывает: "Я Андрею говорю: "Попробуй Колю Бурляева на роль Бориски". – "Нет! Коля уже зазведился". Он начал переживать, что я всюду играю – и был прав. Потом он мне говорил: "Зачем ты играл в этом фильме?! Голодать будешь, умирать будешь, но не иди туда, за что тебе потом будет стыдно!" И Савва говорит: "Андрей, а поспорим на ящик шампанского, что ты все равно утвердишь Колю? Лучше ты не найдешь". – "Да брось ты!" – "Ну, поспорим на ящик!" Поспорили. Ну, раз поспорили, надо хотя бы ради спора сделать пробу. Он и сделал пробу. Как мне было приятно надеть эти рваные одежды, а он еще побольше порвал, крест мне надел. И я вижу, что по ходу пробы Андрей вдруг опять, как на "Ивановом детстве", ко мне подходит, что-то шепчет мне на ухо – уже начинает работать со мной. И потом мне позвонили и говорят: "Вы утверждены на роль Бориски." Это был праздник.

Леонид Велехов: Между прочим, это мое субъективное мнение, но это лучшая новелла в фильме.

Николай Бурляев: Это правда – лучшая, потому что Андрей – это Андрей. Он выстроил так, что "Колокол" – это кульминация: много крови, много предательств… На Руси всегда было много предательств. Грязь, холод и колокол – как надежда на то, что ты по наитию, как Андрей в "Ивановом детстве", сможешь сотворить, отлить свой колокол.

Леонид Велехов: Когда я первый раз смотрел, такое напряжение, страх, что не зазвучит колокол, что он треснет, что они его уронят. Такое физическое нервное напряжение и переживание. Вообще, мне кажется, первый фильм, открывший нам то, с чего начиналась Россия…

Николай Бурляев: Я критически отношусь к оценкам мировым, но мир был прав, что они поставили фильм "Андрей Рублев" в десятку лучших фильмов всех времен и народов, рядом с Чарли Чаплином, Эйзенштейном... И мне несколько великих режиссеров говорили одну и ту же фразу: "Режиссер Тарковский номер один на планете." Это мне говорили, перечисляю – Анджей Вайда, Кшиштоф Занусси, Бертолуччи, Тео Ангелопулос. Эмир Кустурица говорил: "Для того, чтобы понять, что такое режиссура, я тысячу раз прокручивал на монтажном столе новеллу "Колокол". Почему все смотрят на Андрея вот так, режиссеры мира? Потому что Андрей единственный пока в истории кинематографа мог через кино, через экран говорить о третьем измерении, практически о Боге, не говоря об этом впрямую. Но он был подключен к божественной энергии всю жизнь, он ее проводил каким-то образом через каждый свой фильм. И нельзя отделять Андрея от оператора Юсова: они с ним вместе закладывали этот киноязык. Два гения.

Леонид Велехов: И еще – говорить о Боге в стране, где было все это запрещено.

Николай Бурляев: Как дали Тарковскому, молодому человеку, в 33 года, делать фильм о православии, христианстве, о Христе, показывать купола, когда был приказ – каждому оператору "резать" кресты?! Я не знаю, как он пропел эту песню…

Леонид Велехов: При этом он умудрился ввести крест в кадр даже в "Ивановом детство" – аллегорически, в виде такой покосившейся от бомбежки конструкции...

Николай Бурляев: Да.

Леонид Велехов: Как вы считаете, почему он хотел назвать фильм "Страсти по Андрею"? Он вкладывал в это двоякий какой-то смысл? Он идентифицировал себя с Андреем Рублевым?

Николай Бурляев: Я не помню, на каком отрезке появилось это название. Для нас всегда это был "Андрей Рублев", и при мне Андрей никогда не говорил "Страсти по Андрею". Потом, когда он ушел, кто-то решил так назвать фильм.

Леонид Велехов: Мне не кажется слишком удачным это название – слишком уж в лоб как-то, не по-тарковски…

Николай Бурляев: И мне тоже. Андрей сделал то, что он хотел – фильм "Андрей Рублев", который помог прославлению, я думаю, Андрея Рублева, иконописца. О нем же никто не знал, кто такой Андрей Рублев.

Леонид Велехов: И то, как Юсов раскрыл живопись Рублева, вот эти последние 4-5 минут: как камера идет по рублевским иконам, что она там берет, как она это освещает, в каком ракурсе она это подает средствами операторского и режиссерского искусства – это просто первооткрытие художника.

Николай Бурляев: Оператор Юсов тоже гений, это правда.

Леонид Велехов: Между прочим, после "Рублева" они расстались?

Николай Бурляев: Нет, "Солярис" у них еще был, а потом их развели.

Леонид Велехов: А что случилось? Вы как-то сказали такую фразу, что после "Рублева" жизнь Тарковского переломилась, и ее солнечный, светлый этап остался позади – в "Ивановом детстве", в "Рублеве".

Николай Бурляев: Это правда.

Леонид Велехов: Что произошло?

Николай Бурляев: Это было на "Рублеве". Жизнь Андрея была там преломлена: то, что было до этого – солнце, потрясающая гармоничная жизнь Андрея и его жены Ирины, которая играла в "Ивановом детстве" мою мать... Я часто бывал у них, она была такая легкая, теплая, солнечная…

Леонид Велехов: Марина Тарковская считает, что она его не любила: он ее любил, а она его – нет.

Николай Бурляев: Я встретился недавно с Ириной, мы с ней об Андрее говорили. Она мне призналась: "Тогда я не понимала, а вот сейчас я все больше и больше понимаю, кто такой был Андрей". Но поздно это приходит. Они оба молодые, однокурсники, оба режиссеры, две личности… Окончилось все на "Рублеве". Я приехал на съемки во Владимир, меня встретил Анатолий Солоницын и говорит: "С Андреем Арсеньевичем беда". Я говорю: "Что такое?" Он мне не стал говорить: "Ты сам все увидишь". Я тут же к Андрею поднялся: он ужасно агрессивный ходит по номеру, на меня глядит как на предателя, потому что я играю параллельно в другом фильме. Но он не мог не уступить меня своему однокурснику Юлию Файту, для фильма "Мальчик и девочка". И я с юга, из Геленджика, загорелый, приезжаю в холодный город Владимир, Андрей на меня смотрит зло, мол, как ты мог предать, потому что мы все, актеры, обязаны жить Андреем, глядеть на него…

Леонид Велехов: То есть он был собственник еще тот?

Николай Бурляев: Да! Все рядом со мной. По номеру ходит какая-то дама – потом я узнал, что это ассистентка по реквизиту, но она ходит с таким видом, вижу, что она здесь чувствует себя комфортно. Я тогда же отметил – Толя был прав: "Ты сам все увидишь". В этот же вечер мы с Андреем пошли вдвоем ужинать в ресторан "Владимир", осень, никого нет, мы одни в зале. Он взял графин водки, 400-500 грамм, и, рюмку за рюмкой, опустошил. О чем мы говорили – по-моему, ни о чем. Но что я запомнил на всю жизнь: Андрей сидит, что-то его тревожит, и вдруг как ударит по столу: "Сука!" Попал в тарелку, ее расколол, обрезал до кости руку, у него брызнула кровь. Я взял салфетку, перемотал и отвел его, потому что он был уже во хмелю. Открыла дверь вот эта ассистентка и его приняла. Я думаю: "Ладно, завтра приедет Ирина, все будет, как прежде". Ирина приехала, но уже не было, как прежде: его увели. И он этим ударом – теперь я понимаю, что это было – он шел, как кролик в пасть удава. Он понимал, сопротивлялся и все равно шел туда. Чем его взяли – я не знаю, но женщины умеют, ведьмы этим обладают. И он пошел на закланье. Для меня он самый гениальный режиссер, драматург, он мог выстраивать чужие судьбы, почему свою-то не выстроил?

Леонид Велехов: Вдобавок такой плейбой и Дон Жуан.

Николай Бурляев: Почему поддался? Теперь мне понятно – Андрею эти страдания были нужны, как стигматы, которые его все время будоражат. Только тогда он мог, видимо, творить. Но все равно я не понимаю этого союза и не принимаю его – и тогда не принимал, и сейчас. Мне рассказывали два человека, которые видели Тарковского накануне принятия им решения и после принятия. Накануне видел оператор Юсов в Риме. Они с ним встретились. Юсов оттуда приехал, я говорю: "Ну, как Андрей? Видели?" Он говорит: "Андрея видел, поговорили с ним. Андрей ужасно истощенный, злой, бледный, говорит: "Я не могу здесь больше! Я мечтаю о домике под Рязанью!" И тут же его половина говорит: "Нет, Андрей Арсеньевич, нам еще нужно в Лондон, туда, сюда…" Глеб Панфилов его видел через полгода, когда Андрей уже принял решение. И Глеб Панфилов мне рассказывает: "Видел Андрея. Злой, бледный, агрессивный, говорит: "Не могу здесь больше!" - "Но как же Италия?" - "Италия – да, но я не могу здесь жить!" Рак бронхов его уничтожал те годы, что он был вне России. Я хотел бы прочитать вам его несколько слов из дневника. В этом весь Андрей. Я почему-то утверждал, после "Рублева" особенно активно, что Андрей был человек верующий. Но я не мог этого ничем подтвердить. То, что он мне крест надел, это еще не знак того, что он был человек верующий. Мы с ним о Боге никогда не говорили, о Христе – никогда вообще; о вере мы не говорили. Век атеизма был. И я ждал подтверждения, как-то внутренне ждал. Первое подтверждение я увидел в его итальянском интервью, это одно из последних, когда он бродит у воды и рассказывает о жизни, и вдруг у него такая фраза: "У меня есть одно качество характера, от которого и я страдаю, и окружающие – это нетерпимость". Он уже начал это признавать, что у него это есть. Я подумал: "О! Какие подвижки у Андрея!"

Леонид Велехов: Прямо как фильм Гриффита, "Нетерпимость".

Николай Бурляев: Да. И дальше, что было… Андрей уже ушел из жизни, через год-два в нашем Доме кино, куда я не люблю ходить, и Андрей туда не любил ходить… Это место такое продажное, лукавое, где тебе улыбнутся, а за спиной такое скажут, всадят нож в спину. Так вот, мне позвонили и говорят: "По задумке режиссера вечера актеры, игравшие у Андрея Арсеньевича, будут читать из его дневников его тексты. Вы прочтете?" Я думаю: "Не хочу я идти в этот Дом кино. Что они мне, эти критики, расскажут про моего любимого Андрея? Что они мне откроют, эти сторожа у гроба мертвой правды, как говорил Андрей? Но пришел, без желания, прошел за кулисы, опоздал, уже идет вечер. И мне дают текст, и я читаю: "Боже! Чувствую приближение Твое. Чувствую руку Твою на затылке моем. Потому что хочу видеть Твой мир, каким Ты его создал, и людей Твоих, какими Ты стараешься сделать их. Люблю Тебя, Господи, и ничего не хочу от Тебя больше. Принимаю все Твое, и только тяжесть злобы моей, грехов моих, темнота низменной души моей не дают мне быть достойным рабом Твоим, Господи! Помоги, Господи, и прости!" Вот это Андрей!

Ему уже объявили, что у него рак, его последняя запись в клинике: "С утра радость на сердце, и не потому, что я вижу солнце в окошке, а потому что я чувствую приближение Господа!" С этим он уходил.

Леонид Велехов: Вы считаете, что он ушел спокойным, по своему ощущению свой земной путь пройдя до конца?

Николай Бурляев: Он ушел в хорошее место, я думаю, и оттуда помогает и мне, и многим людям, укрепляет. И в наш век рыночного кино, продажного кино, он показывает здесь, в России, нашим чиновникам, нашим творцам-рыночникам, что у них нет третьего измерения, которое было у Тарковского, что существует его высота режиссера номер один на планете.

Леонид Велехов: А всего-то семь фильмов.

Николай Бурляев: Когда-то они вертели тарелку и вызвали духа Пастернака, Андрей задал вопрос Пастернаку: "Сколько фильмов я сделаю?" Ответ: "Семь" – "Только то?" – "Гениальных", - был ответ.

Леонид Велехов: Слушая, я вспомнил другую его цитату, которую я очень люблю, когда он сказал: "Что значит – художник ищет? Ищут грибы в лесу". Прекрасно сказано. Возвращаясь к теме его эмиграции, все-таки мы не должны упускать из виду, что его действительно выдавили, не разрешили ему остаться еще на три года, как он просил. Ермаш написал соответствующую докладную в ЦК, что не нужно ему идти навстречу и потакать.

Николай Бурляев: Да, это правда – Андрея отсюда выпихнули. Выпихнули, а там давили: "Оставайся, Андрей! Здесь ты будешь иметь все! Ты – гений!"

Леонид Велехов: Он оказался в огненном кольце, и деваться ему, по сути дела, было некуда. Прожил он два года после решения остаться, и успел в этом шаге раскаяться. Писал: "Вся история русской эмиграции показывает, что русские – "плохие эмигранты", как говорят на Западе. Могло ли мне прийти в голову, что я теперь до конца своих дней буду страдать этой тяжелой болезнью?"

Вот еще одно: "Я пропал. В России жить не могу, но и здесь не могу тоже..." И два фильма, снятые там, как называются? "Ностальгия" и "Жертвоприношение".

Николай Бурляев: У каждого художника есть одна песня души, у каждого, так же, как у народа есть песня души. Когда ее исчерпывает человек, он уходит, И народ даже иногда уходит, исчерпывая свою песню души. Так вот у Андрея песня души и тема его главная в каждом фильме буквально – жертвоприношение. Иван в "Ивановом детстве" – жертвоприношение, в "Рублеве" и сам Рублев, и Бориска – это жертвоприношение… И дальше подряд – "Сталкер", "Зеркало" – это абсолютное жертвоприношение, наконец, "Ностальгия" и "Жертвоприношение"...

Леонид Велехов: "Солярис"!

Николай Бурляев: Хари…

Леонид Велехов: Конечно, Хари. Вы еще через "Солярис" оказались с ним связаны, потому что поразившая нас всех тогда Наталья Бондарчук…

Николай Бурляев: И меня поразила.

Леонид Велехов: Напомним, мать ваших детей.

Николай Бурляев: Когда я увидел "Солярис", пришел на Мосфильм новый фильм поглядеть Андрея, смотрю на экран, на главную героиню и думаю: "Она будет со мной". Прошел год, мы встретились в общей работе, и так оно и получилось.

Леонид Велехов: Вам нравится надпись на его надгробии? Она не кажется вам пафосной – "Человеку, который видел ангела?"

Николай Бурляев: Нет. Это абсолютная для Андрея реальность, потому что он жил в том мире, где ангелы, больше, чем в этом мире…

Леонид Велехов: Я знал, что ваш ответ будет таким, что она вам нравится, потому что сами вы когда-то его назвали Андреем Первозванным.

Николай Бурляев: Да – Андрей Первозванный мирового кинематографа. Я объясню, почему так я думаю. Некогда Эсхил первый начал возводить душу к Богу и говорить, что он есть, люди посмотрели туда, а потом пришли Софокл, Еврипид и начали говорить: "Да что там боги! Мы сами боги!" И пошел упадок целой цивилизации. Так вот, Андрей в нашем кино в годы атеизма начал говорить только ему подвластным языком о третьем измерении, о том, что есть Он, не говоря впрямую – Бог.

Вот поэтому он Андрей Первозванный мирового кинематографа. И никто не может это продолжить, хотя подражателей полно…

Леонид Велехов: Я вам очень благодарен за этот замечательный разговор.

Николай Бурляев: Поблагодарим Бога за это общение, когда мы могли поговорить об Андрее Тарковском.

Леонид Велехов: И вечная ему память, и вечная память и жизнь и слава его фильмам.