Иван Толстой: В нашей студии историк русско-итальянских культурных связей Михаил Талалай. Сегодня речь пойдет о Григории Фабиановиче Гнесине.

Кто же этот Гнесин?

Михаил Талалай: История моих собственных розысков и отношений с этим уникальным персонажем началась лет двадцать назад. На одной конференции, в конце уже прошлого века, ко мне подошел один человек и подарил книгу в мягкой обложке, но уже достаточно рассыпающуюся, несмотря на то, что книга была свежей, 1997 года: «Григорий Гнесин. Воспоминания бродячего певца. Очерки Италии». Фамилия знакомая, личное имя – меньше. Это было переиздание публикации 1917 года. У нас к этому году известно, какое отношение. Книга, которая рассказывает об Италии, вышедшая в том году, естественно, никакого резонанса и влияния на дальнейшую нашу литературу об Италии не получила. И сам автор был забыт, потому что был расстрелян в 1938 году. И в то время, как и Музыкальное училище имени Гнесиных, и Российская академия музыки имени Гнесиных, – это одни из самых знаменитых такого профиля учреждений: мы знаем имена Михаила Гнесина, в первую очередь, и его сестер, тоже блестящих музыкантов. Григорий же был настолько основательно вычеркнут из истории, что мои коллеги из Москвы рассказывали о первом вечере его памяти в конце 80-х годов, когда посетители удивлялись и говорили, что, наверное, это опечатка, речь идет о Михаиле Гнесине, что это за Григорий, никому не известный?

Замечательная книжка, «Воспоминания бродячего певца» (я сразу ее залпом прочел), очень легко, остроумно написана молодым человеком, влюбившимся в Италию, с посвящением, которое сразу меня зацепило: «Итальянским друзьям, друзьям Италии».

Это воспоминания, в блестящей литературной форме, юноши, который отправился еще в легкомысленном возрасте, и для него лично, ему было 19 лет, и для Европы, это начало 20-го века, еще до первой русской революции, еще до дальнейших ужасных событий – Первой мировой войны и русской революции 1917 года. Стояла та легкомысленная атмосфера, которую в Европе называют «belle époque», «прекрасная эпоха». И Гнесин с гитарой и со шляпой, куда ему бросали сольди, объехал всю Италию. И столько было у него кипучей музыкальной молодой энергии, что он из Италии даже переплыл «Сицилийский канал», как итальянцы его называют, на самом деле это море, и в Африке побывал, в Тунисе. Но там оставался недолго, вернувшись обратно в полюбившуюся ему страну. Причем настолько ему полюбилась Италия, что в одном пассаже в этой книге он пишет, как однажды пел в группе итальянских музыкантов, и к нему подошла одна слушательница-француженка и сказала: «Какие вы, итальянцы, молодцы! Только итальянцы могут так петь!». И он комментирует: «Я не стал ее разочаровывать, потому что мне действительно кажется, что я родился в Италии».

Иван Толстой: Теперь надо все-таки уточнить, какое же отношение имел Григорий Гнесин ко всем тем знаменитым Гнесиным, которые гораздо лучше известны нашим слушателям и читателям?

Михаил Талалай: Самое прямое. Он родился в Ростове-на-Дону, где и родились все остальные Гнесины, очень многодетная, как это бывало в ту пору, семья, он – один из девяти. Было пять сестер, двое старших и двое младших братьев – Михаил и Григорий. Все необычайно талантливы, такие уникальные гены. Еврейская семья, но дети приняли христианство, крестились – «выкресты», как раньше это называлось – по непонятным причинам, о которых никогда особо не рассказывали. Им было, конечно, легче продвигаться далее в рамках Российской империи и, возможно, были какие-то прочие обстоятельства. Григорий Гнесин, в отличие от остальной семьи, которая ориентировалась на Москву, уехал в Петербург, но и там недолго задержался, потому что отправился в Европу. Его считали «черной овцой», многие даже удивлялись, почему в такой благовоспитанной, буржуазной, упорядоченной семье, которая создала целую национальную музыкальную школу, а для этого ведь тоже надо иметь укорененность и административный талант, родилась вот такая «черная овца»: Григорий уехал в Европу и писал своим родителям только в те моменты, когда ему нужны были деньги.

В настоящее время мы из фрагментов воссоздаем его отрывочную биографию, потому что из-за его преждевременной гибели сохранилось весьма мало документов о его жизни. Сохранились некоторые его письма – он писал, к примеру, из Дармштадта, где тоже учился. Но пишет он не о своей учебе, а пишет о капустнике, посвященном Чехову, где исполнял песни. Потом он уехал учиться в Женеву, учился химии почему-то, такой был человек разносторонний и, вроде, получил там какие-то дипломы, но тоже непонятно, почему из Женевы он уехал в Италию. В Италии прожил полтора года, ему 19-20 лет, и у него там романы: в самой книге «Воспоминания бродячего певца» фигурируют какие-то женские персонажи, в первую очередь, рыбачка Мелитта, скорей всего, реально существовавшая его подруга.

Затем он все-таки возвращается в Россию – в 1904 году. Он входит, будучи в Петербурге, в музыкальные круги. Григорий прекрасный певец, он налету схватывает любые мелодии, интерпретируя их на гитаре. Его знакомят с великим Глазуновым, тот оценил его баритон и ему устраивают протекцию в Консерваторию.

Но далее наступил 20-й век настоящий, жесткий, началась русская революция, и тут Григория подвел его бунтарский характер. Он для своих друзей из Консерватории изготовил дымовые шашки, ведь у него было химическое образование. Во время протестов студенты эти шашки дымовые жгли, «выкуривая» профессоров. В итоге Гнесин был арестован как один из зачинщиков, и его посадили в тюрьму. Он был человеком чрезвычайно нервной конституции, очень чувствительным и русская тюрьма на него оказала необычайно пагубное влияние. Он писал потом письма, где запальчиво говорил, что в тюрьме возненавидел Россию, «возненавидел справа налево и слева направо».

Иван Толстой: Из письма брату Михаилу:

«Я сидел в общей камере, где нас было 68 человек. Теперь ты понимаешь, что выйти оттуда я мог только сумасшедшим. Голос в настоящую минуту не звучит. Тюрьма отозвалась и на нём. […] Страшно скучно и тяжело. […] Я стал в такой степени ненавидеть Россию справа налево и обратно, что нет никаких сил оставаться в ней. Что она дала мне, кроме нестерпимых страданий? Она убила во мне последнюю любовь к людям, которой и так во мне было немного».

Михаил Талалай: Он сидит в тюрьме, затем выходит оттуда в тяжкой депрессии – после солнечной Италии сесть в русскую тюрьму! Но его не судят. Наступают годы реакции, ему не разрешают оставаться в Петербурге, и он живет на Карельском перешейке, где в то время формируются целые анклавы столичной богемы. Тогда понятия Серебряный век еще не было, это называлось чаще всего декадентством. И Гнесин знакомится со всей тогдашней литературной элитой – с Леонидом Андреевым, с Чуковским: в альбоме «Чукоккола» есть две записи о Гнесине, есть даже в этом альбоме рисунок Маяковского, который нарисовал его шаржированный портрет. Маяковский тут – художник, Гнесин – портретируемый, и под портретом написано: «Композитор Григорий Гнесин». Очевидно, таким Григорий представлялся Владимиру Маяковскому. Бывали там часто режиссеры Мейерхольд и Евреинов, с которыми он подружился. Григорий живет в этой среде, пишет авангардистские, декадентские пьесы, которые ему мало удалось «продвинуть», издать, но в рукописях кое-что осталось, это целая серия такого рода драм и комедий не без влияния Стриндберга, Ницше. В общем, там на Карельском перешейке существовал целый поток той новой литературы, которой все жили и питались. Григорий там пробыл относительно долго, затем уехал снова в Италию, жил преимущественно в Риме, затем вернулся в Россию, но не участвовал в Первой мировой.

Когда Григорий обитал на Карельском перешейке, он вступил в партию эсеров, в 1909 году, что ему потом припомнили во время следствия 1937-38 года. Затем он живет в Петрограде, ищет себя, продолжает общение с тем кругом, особенно ему на том этапе близки люди из кафе «Бродячая собака», он там часто выступает с гитарой, исполняет неаполитанские песни. Он вообще стал одним из самых первых пропагандистов в России неаполитанских песен. Сохранилась из его ограниченного печатного наследия книга «Бродячий певец» и пара сборников неаполитанских песен – это все, что он успел издать за свою жизнь.

Итак, в 1917 году он, наконец, выпускает книгу «Воспоминания бродячего певца», которую пишет во время Первой мировой войны и накануне революции, публикуя частями в разных периодических изданиях. Эта книга, по сути составленная из разных очерков, выходит в том роковом году и ее никто не замечает.

Иван Толстой: А что за издательство было? Где она выходит?

Михаил Талалай: Она выходит в Петрограде в «Издательстве Семенова», тоже мало кому известном. На обложке – дымящийся Везувий в стиле ар-нуво – изысканные линии, эпоха очевидна. Несколько слов о самой книге. Это серия глав, где каждая глава по сути – отдельный рассказ: приезд Григория в Италию, его приключения и концерты в разных городах, это и север страны, и озера, в том числе озеро Гарда. Но настоящая Италия для него – юг. Там для него происходят самые важные события, там любовь, там у него раскрывается и музыкальное дарование, и там начинает писать стихи, посвящая их Капри и Везувию.

Иван Толстой:

Капри

Не знаю я, каким был рай,

Но видел Капри я – и знаю,

Что существует в мире край,

Где есть всё то, что ждём от рая.

Здесь в море слышен шелест леса,

Здесь солнце нежит гребень скал,

И здесь все девушки – принцессы,

А каждый встречный – их вассал.

Здесь воды – воздуха прозрачней,

А воздух – синь, как небеса,

И здесь в душе тяжелой, мрачной

Родится радости краса.

Природы вечный южный май,

Где в сердце все страданья гасли,

Не знаю я, каким был рай

Но видел Капри я – и счастлив!

Михаил Талалай: Он описывает многие эпизоды, которые нам сейчас трудно проверить и трудно понять, где – вымысел этого творческого молодого человека, а где – правда. Центральная часть книги посвящена его внедрению в итальянскую мафию, его с ней отношениям. Он описывает дикие мафиозные казни, будто бы провинившихся мафиози привязывали к двум деревьям и эти деревья их затем раздирали на части. Мне кажется, что это более русское, чем итальянское – где там на Везувии и на Капри найти такие деревья?

Иван Толстой: Естественно! Вся мафия пошла из России, из Древней Руси, откуда еще.

Михаил Талалай: Прекрасно зная итальянскую действительность, он разделял сицилийскую мафию от неаполитанской, которая имеет, как известно, другое имя – каморра. Поэтому он пишет только о каморре и даже о некоем ее самом страшном филиале – Биланча (весы по-русски). В этих эпизодах трудно понять, что там истина, что – нет. Есть очень живописный сюжет, который называется «Грот бессмертных», где Гнесин обрисовывает некую инициацию целой группы богемной международной публики, которая воспитана на идеях общения с природой, пантеизма восточного толка и полного погружения в южно-итальянскую действительность. И в самом деле такие движения существовали на Капри. В прошлом году вышел фильм «Capri-Revolution» замечательного неаполитанского режиссера Марио Мартоне, который рассказывает о такой группе прото-хиппи или прото-нью-эйдж, ведомой немецким художником Дифенбахом, адепты которого питались и восточными религиями, и собственными наработками, жили в коммуне, гуляли обнаженными по берегам Неаполитанского залива. И действительно, это исторический факт, в гротах, в пещерах на Капри, на Искии члены коммун тогда устраивали некие мистерии и инициации, посвящения, слияния с природой. Большая глава из «Воспоминаний бродячего певца» посвящена одному из таких эпизодов, которые действительно могли существовать. Эта глава, кстати, переведена на итальянский профессором литературы Стефанией Сини, которая заинтересовалась судьбой Гнесина и его творчеством. Таким образом лет 15 тому назад глава «Грот бессмертных» вышла на итальянском языке. Был замысел целиком перевести книгу, но пока он еще остался не воплощенным.

Итак, книга выходит в 1917 году, одновременно происходит революция, которая Гнесина пугает, он удаляется из Петрограда, но не далеко.

Тут начинается интересный этап – он устраивается на Мурманскую железную дорогу в театральный отдел, и работает года два, с 1918 по 1920 год, ставит спектакли, сам пишет пьесы, музыкальные зарисовки, очерки, переводит с немецкого, с итальянского. И все это он делает в совершенно необыкновенной атмосфере гражданской войны, но на территории, которая была под большевиками. Он пишет в письмах, что «под натиском англо-французских войск мы вынуждены были покинуть» Петрозаводск, где у него была база, описывая перипетии гражданской войны на северо-западной окраине бывшей Российской империи. В Петрозаводске сотрудники Национального архива Республики Карелия нашли личное дело Григория, где он описывает свой тогдашний творческий путь, а также другие документы, где он жалуется, что его, как непартийного (это еще 1919 год, но так рано начали гайки завинчивать), уволили со всех постов, связанных с творчеством, и перевели на положение конторщика. То есть он продолжал работать на Мурманской железной дороге, но в сфере уже бухгалтерской. У него однако оставалось много друзей в Петрограде, и он предпринимает все возможные попытки туда вернуться.

Иван Толстой: А что ему мешало это сделать?

Михаил Талалай: Это эпоха военного коммунизма, красного террора, все в городах были уже, очевидно, сосчитаны, и надо было работать на Советы. Бежать он не решался, и должен был, очевидно, как-то вписываться в эту новую систему, которая достаточно быстро ужесточалась. И в начале 20-х годов ему удается перевестись из Петрозаводска и получить работу в Петрограде.

Происходит очень важное для него жизненное событие – он находит жену. Она тоже из очень интересного семейства – Мария Руднева, сестра ставшего потом известным советского архитектора Льва Руднева. Руднев именно в те годы начинал важную карьеру и выиграл конкурс на памятник Жертвам революции на Марсовом поле. Мне всегда было не понятно, кстати, Жертвы революции это кто такие были – погибшие от рук революционеров или сами революционеры? Но тогда такие тонкости были не важны. И вот Руднев, известный архитектор, друг Гнесина, познакомились они еще раньше в «Бродячей собаке», привел Григория в свой дом (этот дом на Кирочной улице сейчас отмечен мемориальной доской, что там жил Лев Руднев) и говорит своей сестре: «Мария, это мой друг Григорий, ему негде жить, он будет жить у нас». И эта фраза оказалась пророческой, потому что утром Григорий спел неаполитанские песни Марии, вскоре они поженились, затем родилась дочь Евгения, с которой я познакомился, когда собирал материалы, и с 20-х годов начинается петроградский, а потом ленинградский этап, закончившийся трагически для Гнесина.

Чем он занимается? Тем же, чем и всегда, но уже с большим размахом, потому что он поступает на работу на Ленинградское радио, которое в середине 20-х годов формируется, и делает там очень много. Самое главное – он организует свою собственную серию радиопередач под названием «Дядя Гриша рассказывает». Аудитория, в основном, детская и юношеская. Он рассказывает преимущественно о музыке, сам пишет тексты, подбирает музыку, исполняют ее профессионалы, но и сам иногда тоже играет. Он собирает одну из самых больших в Ленинграде библиотек, он был страстным библиофилом, и все свободные средства у него уходили на книги. Он комплектует на Ленинградском радио библиотеку, по совместительству становится штатным библиотекарем Певческой капеллы, переводит, пишет. Мечтает переиздать свою единственную авторскую книгу, обращается к Горькому, с которым был связан и по Италии, и по Карельскому перешейку, не раз с ним встречался. Горький вроде обещает ему помощь, но книга совершенно не советская, она не была переиздана. Тем не менее, это период его большого творческого успеха. Хотя он всегда остается на обочине официальной идеологии и не вступает в компартию, ему удаётся проводить свои собственные проекты, во многом связанные с Италией, а Италия для него остается светочем. И он, когда еще ухаживал за Марией Рудневой, это сохранилось в семейных преданиях, ей обещает, что в свадебное путешествие он ее повезет именно в Италию. Это тоже никогда не состоялось, но в то время он пишет еще одно замечательное стихотворение.

Иван Толстой:

К Италии

Далёко в стране полуденной

Земной растирается рай,

О если б мечтой окрыленной

Я мог бы умчаться в тот край.

Ведь там в ореоле лучистом

Я первую песню сложил.

И там на песке золотистом

Я душу свою схоронил.

О если б к земле той припал бы

И знойного солнца испил –

Я новые песни создал бы

И душу свою возродил.

10 мая 1922 года, Петроград

Михаил Талалай: Тогда же появляется дочь Евгения с необыкновенно синими глазами, которых у Гнесиных не было, и родилась такая прибаутка семейная, что цветом своих глаз Евгения обязана средиземноморской мечте своих родителей. И действительно, сама дочь вспоминает, как проводил вечера ее отец.

Иван Толстой: Из воспоминаний Евгении Григорьевны Гнесиной, опубликованных в Записках Мемориального музея-квартиры Елены Гнесиной:

«Последние годы папа почти не пел. Когда он выступал, то страшно волновался. Всё в доме переворачивалось. Он надевал свой старый синий бостоновый костюм, который, конечно, в то время вышел из моды. Я раза три в детстве слышала эти выступления. Мне они нравились намного меньше, чем выступления, которые были дома. По-видимому, от волнения он был более зажат. Весной часто, когда бывали открыты окна, и он пел, то со всего двора (у нас двор был замкнутый), из всех окон раздавались аплодисменты. И вот эта невидимая им публика, она ему, пожалуй, доставляла самое большое удовольствие. Он был всё-таки, наверное, камерный певец. Пел он и дома, по каким-то праздникам, когда ко мне или к маме приходили гости. Приходили редко, обычно на большие праздники, в основном на мои именины, Рождество и мамин день рождения. Петь он обычно начинал с неаполитанских песен, с ними он когда-то вернулся из Италии. Обычно в его комнате гасился свет, он садился за рояль: любимая его поза – руки на рояль, голова откинута, глаза закрыты. Рояль стоял около самой двери в столовую, где все сидели за столом. Пел он не для нас. Он пел для кого-то из той давней жизни, которая у него самого осталась как самое светлое воспоминание, он пел кому-то там в далёкой Италии. И ему не хотелось даже нас видеть, чтобы не переключаться к действительности.

У папы был такой опыт с неаполитанскими песнями. Он пел их на всех итальянских диалектах, а их много. Ему это ничего не стоило, так как он совершенно свободно говорил на всех этих диалектах. Ему помогал музыкальный слух. Мне всегда было интересно, когда он дома пел одну и ту же песню так, как она поётся на севере Италии, и на Юге, в Сицилии».

Михаил Талалай: Это была необыкновенная италофилия, любовь к Италии. Я на итальянском языке опубликовал одну статью про Гнесина – «Italofilia fatale», думаю, понятно без перевода. В самом деле многие считали, что именно эта безграничная, неумеренная любовь к Италии, в итоге, стала одной из причин ареста, потому что в 30-е годы при фашизме, при Муссолини, так безудержно любить Италию, пусть Италию старую, 18-19-го веков, могло послужить одним из поводов ареста.

Иван Толстой: Из предисловия Владимира Троппа к новому изданию книги Гнесина «Воспоминания бродячего певца»:

«Его работа в Ленинграде была весьма насыщенна и разнообразна. Это и просветительская деятельность, и работа для детей, и многочисленные переводы, и радио. Именно на радио Григорий Фабианович стал широко известным юным слушателям и их родителям благодаря передаче «Дядя Гриша рассказывает». В ходе подбора материалов для радиопередач он много контактировал с замечательными детскими писателями – Шварцем, Маршаком, Чуковским, Олейниковым, Хармсом, сочинял песни на их стихи. Будучи одним из самых крупных библиофилов, Гнесин собрал ценнейшую нотную библиотеку, в которой было много старинных опер и хоровых произведений (в особенности итальянских). Из собственной коллекции им была создана нотная библиотека Радиокомитета, заведующим которой он стал. В 1930-е годы были сделаны переводы ряда крупных произведений – оперы Паизиелло «Севильский цирюльник», «Страстей по Матфею» Баха (заказанный в связи с исполнением в Ленинградской филармонии под управлением Ф. Штидри), а также песен Беранже. Наконец, продолжались театральные выступления в качестве актёра (в том числе в театральных труппах, возглавляемых П. Гайдебуровым и С. Радловым), сочинение стихов и, конечно, пение».

Михаил Талалай: 1937 год. Арест. Когда я встречался с дочерью Евгенией, она в Москве жила, скончалась в 2014 году, конечно, меня, как историка, интересовали тоже последние моменты, а именно – следствие, приговор. И она мне несколько смущенно сказала, что приняла решение не обращаться за следственным делом Гнесина в органы, хотя имела право, он был реабилитирован в 56-м году, а в эпоху перестройки и сейчас ближайшие родственники репрессированных без проблем получают разрешение получить все следственные дела. Она мне сказала: «Мой папа погиб, человека не вернуть, и я не хочу этим заниматься». И потом пояснила, что существует боязнь узнать имена каких-то знакомых, людей, которые могли каким-то образом быть причастными к аресту и гибели ее отца. Это следственное дело оставалось до поры до времени неисследованным. И так как я начал собирать биографические материалы о Григории Гнесине, то решил до конца пойти и первый и последний раз в жизни получил доступ к архивам ФСБ. Как сотрудник Российской Академии наук заручился отношением, что пишу биографию реабилитированного Григория Фабиановича Гнесина, и в Большом доме на Литейном мне вынесли его следственное дело. Сотрудница ФСБ сидела рядом со мной все это время, мне было несколько неловко, и я даже торопился, чтобы не задерживать эту даму. Основное я успел переписать. Это, конечно, чудовищно, я был потрясен, увидев эти машинописные листы, очень строгие, вопрос-ответ, полностью признание Гнесиным себя как латышского шпиона, как ни удивительно. Я стал сверять полученные данные с общей картиной тогдашний репрессий. Это было дело 25820-е, по которому проходило 37 человек, оно было вписано в так называемую «польскую операцию» НКВД. Осенью 1937 года спустили разнарядку разработать столько-то тысяч польских агентов. Латвия была каким-то образом сочленена с Польшей, поэтому относительно небольшой поток латышских «шпионов», 37 человек, был привязан к этой большой польской операции. И совершенно чудовищные признания Гнесина. Я их выписал, там совершенный абсурд, типа: «Я зарисовывал Кронштадтский рейд».

Но не обошлось и без Италии. Следователи, конечно, знали его страстную любовь к Италии, и они прицепили некий криминальный элемент: он сознается в том, что на советском радиовещании пытался проводить «итало-германское влияние» – это просто цитата из следственного дела. Гнесин готовил передачи о Паганини, о Верди – это все попадало в дело.

Иван Толстой: Цитата из следственного дела Григория Гнесина:

«Гнесин: Будучи зав. нотной библиотекой я подбирал ноты для передачи по радио с таким расчетом, что 60–70 процентов всех передаваемых нот были или немецкими или итальянскими. Всё это я делал потому, что хотел подчинить всё сов. радиовещание итало-германскому музыкальному влиянию. <…> Контрреволюционную деятельность вёл без вознаграждения, из идейных соображений.

Следователь: Почему именно Латвия?

Гнесин: Я настолько враждебно относился к существующему государственному строю в СССР, что мне было безразлично в какой организации состоять».

Отдельное обвинительное заключение по делу Г. Ф. Гнесина заявляло следующее:

«По заданию латв. разведки ГНЕСИН с 1934 по 1937 г. проводил сбор и передачу шпионских материалов. Им были переданы через БАУЗЕ сов. секр. сведения:

о строительстве на Балт. з-де военного кораблестроения;

о мощности электромашинных установок, строящихся и проектируемых на данном з-де для подв. лодок;

скорости хода подлодок в надводном и подводном состоянии;

о быстроте погружения в воду и подъеме на поверхность подв. лодок;

о мощности и расположении на под. лодках минно-торпедного вооружения;

о строительстве на Балт. з-де опытных типов торпедных катеров.

Кроме того, ГНЕСИН по заданию латв. разведки осуществлял контрреволюционную подрывную вредит. деятельность в нотной библиотеке Лен. Радиокомитета.

Виновным себя признал полностью».

Михаил Талалай: В итоге, приговор – смертная казнь. Последняя ужасная записка старшего лейтенанта Поликарпова, который пишет отчет, что «я, Поликарпов, 4 февраля 1938 года смертный приговор произвел в исполнение». Григорий был похоронен на Левашовской пустоши. Мы со Стефанией Сини съездили туда, отдав дань его памяти. Там тысячи и тысячи казненных, разные цифры называются, и среди них погребен Григорий Фабианович Гнесин.

После его ареста и расстрела жена Мария и дочь Евгения были сосланы в Башкирию. Дочь по малолетству сумел вытащить обратно в Ленинград ее дядя архитектор Руднев, и вдове тоже удалось вернуться. Им, конечно, не говорили правду, хотя Гнесины были на виду, это ведь орденоносцы, люди, которые были лично знакомы со сталинской элитой. Они не смогли предотвратить расстрел, но сумели вытащить из ссылки вдову и дочь. Вдова умерла во время ленинградской блокады в 1942 году, дочери в 1943 году удалось попасть на Большую землю. Евгения Григорьевна Гнесина затем жила в Москве, где и скончалась в 2014 году. Обрывки писем, рукописей Гнесина увезли с собой дочь и брат Михаил, которой участвовал в спасении библиотеки и личных вещей. Это попало в Москву, а в 1995 году было передано Евгенией Григорьевной в Музей-квартиру Елены Гнесиной.

Когда я посетил Евгению Григорьевну, она со мной поделилась и своими воспоминаниями, и я переснял какие-то фотографии.

Но я не знал в тот момент, что самое важное открытие еще было впереди. Лет семь тому назад итальянский филолог Стефания Сини, работая в Отделе рукописей Российской Национальной библиотеки, бывшей Публички (Стефания, в основном, занимается русской литературной теорией – Михаил Бахтин, Борис Эйхенбаум, формалисты и прочее), по какому-то наитию решила посмотреть в картотеке Отдела рукописей Григория Гнесина. И вдруг находит целый его фонд. Ей выдают опись и сами единицы хранения. Оказывается, в Публичной библиотеке все эти десятилетия лежали рукописи, стихи, пьесы Гнесина, которых прежде никто не видел и никто не знал. Это было открытие чрезвычайно важное. Сама Стефания стала заниматься в этом архиве, потом и я подключился, и, в итоге, мы там обнаружили и стихотворения, которые услышали радиослушатели впервые, они прежде не публиковались, и я из этого обширного литературного архива для новой книги выбрал несколько пьес, которые мне, как итальянисту, наиболее полюбились. Это пьеса «Джузеппе Верди» в радийном стиле – он пишет «звучит музыка», «хлопает дверь» или «звук канонады». Эта пьеса тоже открывается признанием в любви к Италии.

Иван Толстой:

«Италия. Италия. Сколько сладостных надежд, сколько музыки, сколько красоты скрыто в этом маленьком слове. Счастливая страна, к которой тянутся мечтою сотни тысяч сердец. Нет художника, нет поэта, нет артиста, который не мечтал бы окунуться с головой в сокровищницу волшебного искусства Возрождения; нет человека, обыкновенного простого человека, который не мечтал бы хоть на единый миг прикоснуться к бессмертной красоте Италии, — сочетавшей в себе величайшие памятники искусства прошлого с той волшебной природой, что казалась бы возможной только в сказка… счастливая страна…

Несчастная страна… Ибо от времени Древнего Рима до наших дней в этой сказочной стране льется потоком человеческая кровь — кровь народа, порабощенного феодалами, папами, государями своими и чужеземными <…>

В начале прошлого столетия Италия должна была бороться не только со своими герцогами, королями и прочими владетелями своей территории, но еще и с иностранными, могущественно организованными силами. Чтобы завоевать себе свободу и независимость итальянцы должны двойные усилия; между тем едва ли найдется другой народ, который для достижения своей цели столько раз восставал, так много пролил крови, считал так много мучеников в истории борьбы за независимость.

Столько жертв принесла Италии, то ведя борьбу с оружием в руках на поле сражения, то теряя лучших людей своих, погибавших в темницах. Каждый город может назвать героев, павших за отечество. В каждую из ее летописей занесены имена людей, проявивших высшую степень самопожертвования. Каждый час ее жизни есть вместе с тем и последний час одного из детей ее. Если притеснители не успеют давить ее, то и граждане ее не устают умирать… Перемирия, пощады нет между палачами и их жертвами. Топор всегда готов для казни, как готово и оружие для сопротивления. Власть действует конфискацией, изгнанием, убийствами; граждане борются при помощи заговоров, восстаний, мести. Подобная борьба может кончиться только гибелью одной из борющихся сторон. Но которой? Народ не может и не должен умереть…

Италия восстает в начале двадцатых годов, но безуспешно. Она восстает снова в начале тридцатых годов и тоже безуспешно. Австрия торжествует и угнетает обитателей полуострова.

Народу остается одна дорога — путь мятежей, заговоров, тайных обществ. Люди энергичные, патриоты, писатели, ученые, находящиеся в разных концах Италии, поддерживают отношения друг с другом, обмениваются мыслями, приготовляются действовать. Энтузиазм поддерживает и возбуждает их. Когда число их уменьшается, они смыкают свои ряды, павшие — они поднимаются, пораженные — они перевязывают свои раны и продолжают действовать, не ослабляя начатого дела».

Григорий Гнесин. Предисловие к пьесе о Джузеппе Верди.

Михаил Талалай: С этой пьесой произошло важное событие. Я передал ее на Радио «Россия» в Санкт-Петербурге, и там сделали радиопостановку в прошлом году. Я не знаю, прозвучала ли она при его жизни на радио, но в 2018 году радиослушатели ее послушали. Затем нашлась пьеса о Паганини, которую мы со Стефанией Сини включили в новую книгу. И третья пьеса, которая не относится к итальянскому циклу, но мне показалась настолько необычной, что мы тоже ее включили в книгу. Она называется «Хлюнь. Плюнь. Тьфу». Это изумительная сатира на друзей Гнесина по Серебряному веку, он там всех высмеял – Блока, Леонида Андреева, Сологуба, Кузмина. Они произносят нелепые монологи, часто с эротическим подтекстом. Это все он писал не для печати: возможно, показывал в очень узком кругу друзей, потому что, если бы это было прочитано в более широком кругу, он бы нажил себе смертельных врагов. Но прошло уже сто лет и мы посчитали возможным эту сатирическую пьесу издать.

Все это вошло в сборник, который подготовлен к печати издательством «Алетейя» под грифом Российской Академии музыки имени Гнесиных. Его составитель – музыковед Андрей Гапонов, директор Музея-квартиры Елены Гнесиной. Выходит большая книга, куда войдет филологически выверенное переиздание «Воспоминаний бродячего певца», две радиопьесы – «Верди», «Паганини» и эта сатирическая пьеса «Хлюнь. Плюнь. Тьфу». Туда же вошел ряд пьес и стихотворений, которые сохранились в архиве дочери Евгении и попали в результате в Музей-квартиру Елены Гнесиной.

И другое важные событие. По моей заявке, которая была несколько лет назад отправлена в общество «Мемориал», на доме, где Гнесин прожил всю свою ленинградскую жизнь, это около пятнадцати лет (Васильевский остров, 6-я линия, дом 43), будет установлена табличка «Последний адрес». Это важная программа, которую ведет особый фонд «Последний адрес» и общество «Мемориал» в разных городах. По заявкам родственников или заинтересованных лиц открывается проект на установление таблички, идут сложные согласования, потому что нужно или согласие владельцев дома, или его жильцов. Не всегда люди хотят видеть такие печальные таблички. Мне передавали такое их мнение, что якобы весь город в кладбище превращается. Мы живем в светлом будущем, наконец наступившем, а тут – вспоминать какие-то трагические многотысячные репрессии. Тем не менее, в этом случае все было согласовано, есть дата – 3 августа в 12 часов на Васильевском острове. Из Москвы приедут представители Академии музыки Гнесиных, Андрей Гапонов, составитель-редактор новой книги. Она будет называться, как и единственная вышедшая книга Григория Гнесина, то есть «Воспоминания бродячего певца», но к титулу еще прибавлено «Литературное наследие», то самое, которое мы со Стефанией Сини нашли в петербургской Публичной библиотеке, и то, которое попало в Музей-квартиру Елены Гнесиной в Москве.

Иван Толстой: Из «Воспоминаний бродячего певца»:

«Простившись с хозяйкой, я поднялся к себе. Собирал вещи, подводил счёты, записывал что-то в дневник. Час был уже поздний. Вдруг, когда я уже раздевался, в тишине ночи опять раздались знакомые звуки. Я открыл окно. Лодка проплывала мимо. Момент молчания. И страшно, судорожно затрепетало сердце, когда снова зазвучало пение. Ещё бы! В одно мгновение вся моя жизнь, вся «моя Италия» встрепенулась, и, как живая, встала предо мной. Я услышал дуэт:

«О Napoli ben mio, non ti vedró mai piu!» – Красивый мой Неаполь, мне более тебя не увидать.

Я не знаю, как передать, что со мною делалось. Я плакал, я задыхался от слёз; сердце сжималось, но не от горя, а от другой безумной боли, от боли, которую приносят счастье и радость, нахлынувшие мгновенно и заполнившие всю душу, всё существо человека!.. Умолкли звуки. Закрыто окно. Близится новое утро. Прощай, Италия! Прощай, единственная в мире – родина для всех! Прощай, лучшая сказка, которая сохранилась на земле, на радость человечеству! Прощай!

Друг, подойди же к окошку,

Я серенаду спою

И расскажу понемножку

Дивную сказку мою.

Дверь ты открытой оставишь,

И позовешь ты певца…

Дома его ты заставишь

Сказку пропеть до конца.

Кончатся песни и сказки,

Счастье примчится мое…

И, в обаянии ласки,

Сердце отдашь мне своё.

Но только зорька с востока

Выглянет – скроюсь за дверь,

Но это так ведь далеко,

Что же нам думать теперь.

Друг, подойди же к окошку,

Слушать чтоб песни мои

Я ж расскажу понемножку

Дивную сказку любви».

Нам остается добавить, что Фонд "Последний адрес" и общество "Мемориал" в соответствии с заявкой историка-итальяниста Михаила Талалая в субботу 3 августа, в 12 часов дня водружают табличку «Последний адрес Григория Фабиановича Гнесина» на доме номер 43 по 6-ой линии Васильевского острова в Петербурге. Здесь Гнесин был арестован 2 ноября 1937 года, затем осужден по сфабрикованному делу и казнен.