С 2011 года группа антропологов, фольклористов и филологов проводит исследования на практически всех массовых политических мероприятиях – оппозиционных и провластных, на митингах и пикетах, согласованных и стихийных. В основном опросы проводятся в Москве и Санкт-Петербурге, но также анализировались отдельные акции в Новосибирске и Вологде. Радио Свобода поговорило с главой исследовательской группы "Мониторинг актуального фольклора" Александрой Архиповой, кандидатом филологических наук, старшим научным сотрудником РАНХиГС, доцентом Центра типологии и семиотики РГГУ.

– Так кто в итоге выходит на митинги в Москве?

– Москвичи (смеётся).

– Валерия Касамара в своём интервью сказала, что большая часть людей на митинге – не москвичи, причём для неё москвичи – это люди с московской пропиской.

– Если для неё москвич – это человек с пропиской, значит, для неё огромное количество людей не москвичи. Этот вопрос сейчас потерял свою советскую составляющую, среди участников митинга на Сахарова 10 августа больше 80% ответили, что проживают в Москве и больше 65% здесь родились. Москва невероятно молодой город, и больше половины москвичей не родились в Москве. Это не история с выборами, а история про гражданские права. Человек, который живёт в Москве 20 лет, считает себя москвичом и считает себя вправе высказываться по всем вопросам.

Школота в свете софитов

– Последние годы всё больше говорят про протест молодых, мол, новое поколение выходит на митинги, и его – подавляющее большинство. С другой стороны, организаторов митингов обвиняют в том, что они манипулируют подростками, подставляя их под дубинки.

– 10 августа 2019 года 24% участников митинга на Сахарова были в возрасте до 25 лет включительно, а митинг 24 декабря 2011-го на проспекте Сахарова привлек даже чуть большее число участников того же возраста – порядка 30%. Подростков – то есть молодых людей до 18 лет включительно – в 2011 году было 5%, а в 2019-м – 8% на Сахарова и незначительно меньше – на несогласованном шествии по бульварам 31 августа. Как мы видим, количество молодых людей константно ­– примерно четверть.

Почему говорят, что выходит одна "школота"? Дело в том, что за последние несколько лет изменилось наше отношение к подросткам. Подростки перестали быть объектом – приложением к семье, мы стали их воспринимать как некую самостоятельную единицу. Это произошло ещё до последних митингов: уже с 2016 года резко меняется картина в СМИ, они начинают всё больше писать о преступлениях, совершаемых подростками, подростки становятся ньюсмейкерами. Это псковские Бонни и Клайд, "группы смерти", Ева Райх, якобы одна из кураторов "групп смерти", которая в 13 лет даёт интервью направо и налево. В реальности вовлечение молодых людей в политику, вот эта четверть, она была всегда, и многие маленькие митинги, которые мы наблюдали, где не было журналистов, не было наблюдателей, кроме нас, их, как правило, проводили очень молодые люди, часто школьники.

И в каком-то смысле так было всегда, 1968 год вам ни о чём не говорит? Произошло изменение восприятия: мы их увидели.

– Почему?

Смотри также

"Вытаскивать всех": соцсети об освобождении Алексея Миняйло

– В 1970 году известный антрополог Маргарет Мид (Margaret Mead), пишет книжку Culture and Commitment ("Культура и обязательства"). Она там говорит о трёх основных типах культурного обмена, основанных на способе получения знания. В традиционной культуре способ передачи знания один – от старших к младшим. Соответственно, когда, к примеру в Полинезии, дедушка возьмёт на руки новорождённого внука, он абсолютно точно поймёт, как этот внук проживёт свою жизнь: ровно так, как прожил её дедушка. Старшие являются единственным способом получения информации о том, как жить, чем человек старше, тем у него больше опыта, который он может передать. Эволюцию невозможно остановить, но скорость изменений в традиционном обществе медленнее, чем продолжительность жизни одного человека. А в современном мире всё меняется очень быстро, получается, что получать информацию вертикально уже невозможно, люди начинают обучаться не столько у старших, сколько у сверстников. Мид пишет, что скоро возникнет такой культурный обмен, при котором подростки будут учиться быстрее, чем старшее поколение, соответственно, возникнет парадоксальная ситуация, при которой младшее поколение будет учить старшее, а старшее поколение будет лишаться самого важного с их точки зрения навыка – передавать опыт. Твой опыт оказывается никому не нужен. Сегодняшним подросткам, к примеру, не нужен наш опыт стояния в очередях в 1980-е и в начале 1990-х. Из-за этого, пишет Мид, будут возникать неврозы, сильный стресс. С другой стороны, такой разрыв приводит к тому, что ты перестаёшь понимать молодое поколение. Раньше взаимопонимание строилось на модели: я учу, он понимает, если не понимает, я его ругаю. А тут получается, что и передавать-то нечего, и возникает страх – если я не могу влиять на моего подростка, то кто будет на него влиять? Появляется страшное ощущение, что мы потеряли контроль над своим молодым поколением. Мы не можем понимать это существо, оно опасно, оно ведёт себя непонятным образом, и мы должны всё время следить за ним и дешифровать его поведение. Если мы посмотрим сегодняшние родительские петиции, там постоянно звучит интонация: я не понимаю своего ребёнка.

И вот, с 2016 года криминальная статистика не меняется, но в СМИ появляется гораздо больше информации о преступлениях, совершаемых подростками. И тут происходит митинг Навального. СМИ до этого не знали, что от четверти до трети участников митингов, как правило, молодые люди, а тут они попадают в свет софитов, журналисты их замечают. Когда это произошло, меня все от Первого канала до "Дождя" спрашивали: как Навальный повлиял на подростков, как он заставил выйти на улицы? Я говорю: никак, тут нет никакого принуждения и зомбирования. Я брала много интервью у молодых людей, они обычно говорят: "Я посмотрел выступление Навального, я с ним вот в этом согласен, а во многом не согласен, но я хочу работающих демократических институтов" – это самый частый ответ.

Кроме этого, молодёжь сильнее любит украшать себя ленточками и плакатами (на митинге 10 августа молодежная группа делала это на 15% чаще, чем все остальные), плакаты часто креативные, они нам бросаются в глаза, и у нас возникает иллюзия, что их большинство.

Это ощущение, что подростки опасны и они агенты чужой воли, посеяло целую моральную панику в головах правоохранителей. Когда подростков задерживали на митингах, их опрашивали по методичкам 1970-х годов: как с вами встречались кураторы, что вам говорили кричать на митингах, какие вам знаки подавали газетой? То есть по-прежнему в головах сидит эта идея, что "школота", у которой нет собственных идей, она зомбирована Навальным, оппозицией или Госдепом.

Женщины на марше

– Есть какая-то эволюция с 2011 года в смысле состава участников митингов и политических требований?

– Из интересного: резко изменился даже не процентный состав женщин, а то, как они участвуют. Мужчин обычно было 60% на 40% женщин, однако эта женская группа плохо брала в руки плакат. Если брала, это обычно были молодые девушки или, наоборот, пенсионерки. За время московских протестов против реновации и пенсионной реформы ситуация резко изменилась: появилось огромное количество женщин-активисток, женщины в возрасте от 20 до 50 начали активно брать в руки плакаты. На пикетах в защиту [Ивана] Голунова больше 60% участников были женщины. В 2018 году на несогласованных акциях мы неоднократно наблюдали ситуации, когда женщина стоит с плакатом, вокруг полиция задерживает митингующих, а муж ходит рядом и делает вид что он ни при чём.

Вообще сильно меняется форма протеста, появилось много новых видов пикетов. К примеру, то, что происходило после задержания Голунова и Устинова – очередь из пикетчиков, каждый из которых стоит около минуты, – я называю коллективным сериальным пикетом. Или, например, многие любят ходить: группа людей идёт со свёрнутыми плакатами, внезапно встаёт на Лубянке, разворачивает плакаты, стоят 10 минут, пока едет полиция, потом быстро сворачиваются и передвигаются в другую точку. Это такой бродячий коллективный пикет.

Смотри также

Михаил Светов: "Орки – в Кремле, а в России живут классные люди"

Мало того, становится непонятно, кому адресован пикет. Вот стоит пожилая женщина на Марсовом поле в Питере. Минус 20, вокруг никого, только мы и она. Мы её спрашиваем, кто, по её мнению, увидит этот плакат. Она говорит: "В интернете увидят: фотографируйте, выкладывайте в интернет". Она стоит в физическом пространстве, а зрители её – в виртуальном. Происходит такое перемещение протеста в виртуальное пространство: не важно, где произошёл протест, важно, чтобы аудитория это видела и реагировала. Или люди приходят на проспект Сахарова, они не могут пройти через рамки – долго стоять в очереди. Они разворачивают плакат, фотографируются с ним на фоне толпы и уходят в "Шоколадницу" выкладывать онлайн. Они были на митинге или нет? Или например: после задержаний на митинге 26 марта 2017 года во многих городах прошли акции поддержки, в том числе в Новосибирске. Им не разрешили митинг, им разрешили пикет. Пикет отличается отсутствием звукоусилительной аппаратуры. Что сделали организаторы? Они написали всем: заведите себе такие-то мессенджеры – Zello, "Телескоп" и т.д., в результате по площади ходили люди в наушниках, уткнувшись в свои планшеты и телефоны, время от времени кричали: "Да, мы согласны!" или просто молча поднимали руки. Трансляция выступлений шла строго в этих приложениях. Вопрос: где происходил пикет? В виртуальности или в физическом пространстве? Важно понимать, что теперь у любой акции есть виртуальное измерение.

Бояться рублём

– На митинги в поддержку власти выходят только сотрудники ГБУ "Жилищник"?

– Мы работали на митинге в поддержку кандидата Путина в Лужниках перед выборами. Там было очень много активистов НОДа, как правило, они искренне верят в свою идеологию. Она конспирологическая, они считают, что нами управляют американцы и они контролируют всё, включая Госдуму и Первый канал. А их задача – освободить Путина от этого влияния и дать ему чрезвычайные полномочия. Они стояли на этом митинге с плакатами и листовками, а народ сначала шёл туда, а потом резко повалил обратно, взяв с собой бесплатные пледы, которые там раздавали, пакеты с апельсинами. Некоторые тащили, например, маленькие российские флажки. Я спросила одного участникам, зачем ему столько флажков, он ответил: "Я буду из них делать трубочки для коктейлей". А второй нёс огромную охапку флагов, я спросила его, для чего, он ответил: забор на даче делать. Так вот, нодовским активистам это страшно не нравилось, они ворчали, что эти люди – предатели, они позорят Россию.

– Так сколько в процентах активистов и бюджетников?

– Мы не знаем. Административное принуждение велико, но обычно говорят: из школы должно пойти 10 учителей. Как правило, идут те, кому это близко. Другими словами, административное принуждение велико, но и какое-то внутреннее желание тоже есть – если ты очень не хочешь, ты не пойдёшь. Второе: по сути эти митинги – такие акции лояльности по советскому образцу и, соответственно, эта форма лояльности должна быть хорошо видна. Поэтому начиная с Антимайдана в феврале 2015 года и с митингов-концертов в поддержку присоединения Крыма мы стали замечать плакаты, по которым кажется, что они написаны детским почерком, но на самом деле они растиражированы типографским способом. Мы называем это псевдорукописные плакаты, они имитируют голос народа. И важный показатель административного ресурса – процент тех, кто отказывается отвечать на вопросы. На Антимайдане он был в три раза выше, чем на оппозиционных акциях.

– Существует мнение, что активисты НОДа и СЕРБа – это такие неучи из низших слоёв общества, к ним относятся несколько свысока, что говорят ваши цифры?

– У нас нет хорошей количественной статистики, но я записывала много интервью. Как правило, они все с высшим образованием, в СЕРБе много офицеров, много женщин с высшим образованием. Мой типичный респондент из НОДа – женщина 35–55 лет. Они искренне верят в свою правоту. Как правило, у этих людей в анамнезе сильная травма, часто она связана с Украиной: у кого-то кто-то погиб в Доме профсоюзов, кто-то воевал в Донбассе с той или иной стороны, у кого-то там родственники. Они сильно это переживали и боятся повторения этого в России.

– Власть чего-то добивается силовыми методами? Люди боятся больше?

– Можно заставить человека не ходить на митинги, но это не значит, что у него не будет недовольства. Он будет писать гневные посты в фейсбуке, он будет листовки расклеивать, он будет портить плакаты "Единой России". Например, есть "ОВД-Инфо", которое за последний год из группы волонтёров превратилось в важное СМИ, источник информации и форму поддержки заключённых. Сейчас, представляете, есть "ОВД-такси", то есть, если ты выходишь из приёмника ночью, ты можешь позвонить, и к тебе приедет бесплатное такси, на которое скидываются добровольцы. Солидаризация и поддержка растёт необычайно, и это можно измерить, цифры совершенно феерические: до лета этого года "ОВД-Инфо" в среднем собирало по полмиллиона пожертвований в месяц. Например, в марте 2019 года 1161 человек совокупно пожертвовал чуть больше полумиллиона рублей. В апреле такая же цифра, в мае такая же, а в июле уже 8000 человек собрали более 8 миллионов. В 13 раз больше! Ты можешь не ходить на митинг, ты можешь бояться, но ты можешь отчислять.

На любую стратегию всегда есть ответная тактика. Так, например, раньше на митинг можно было принеси практически любой плакат, сейчас заставляют их разворачивать, проносить через специальную палатку, тебя чморят, если плакат не соответствует теме митинга. Возникают тактики борьбы с этим: люди проходят с пустыми листами бумаги и потом на месте что-то на них пишут. Многие пишут что-то на планшетах и поднимают их. Одна женщина пронесла в лифчике антипутинскй лозунг гигантского размера на куске искусственного шёлка. В фейсбуке женщины рассказывают, что можно спрятать плакат в сумке под грудой тампонов и прокладок: полицейские открывают сумку, краснеют, закрывают, и человек проходит с плакатом.

– На митинги ходят одни и те же люди или удаётся мобилизовать новых?

– Чем ближе проблема к телу, тем проще выйти на протест, поэтому протест против полицейского насилия всегда крайне успешен: любому могут подкинуть наркотики, любой может получить дубинкой по голове. Поэтому на августовских митингах было 10–15% людей, вышедших впервые, а вот на пикетах в защиту Устинова и Голунова – 35%! При этом, к примеру, мы спрашивали всех про "умное голосование": 64% из опрошенных на шествии по бульварам 31 августа собирались следовать советам "умного голосования", а вот на пикетах в защиту Устинова почти все люди из актёрской среды никогда про это не слышали.

– Вы не замечаете некоторый пессимизм среди участников: уже много лет выходим на улицу, но ничего по сути не меняется.

– Успех политической акции заключается не в том, сколько народу пришло на митинг, это сильно вторично. Успех зависит от того, как люди думают, что они выступили.

– Думать можно что угодно, но вот Голунова и Устинова отбили – это очевидный успех, а коррупция и Медведев с уточками никуда не делись.

– Есть две разные задачи: можно хотеть чтобы что-то изменилось, но и само это действие меняет людей. Сейчас важно не только, будет ли какой-то ответ власти, – меняется сама структура общества, растут формы солидаризации: есть "ОВД-Инфо", есть огромное количество адвокатов, касса взаимопомощи, масса людей ходит не на митинги, а, например, на суды, собирают деньги, подписывают петиции, стоят в очередях на пикеты, пишут посты в соцсетях. Сейчас происходит резкое формирование российского варианта гражданского общества, которое очень сильно противопоставляет себя формально существующим структурам власти. Это не менее важно, чем ответ власти, выпускают кого-то или нет. Многим, и в том числе вам, судя по вашему вопросу, кажется, что мы играем в такой пинг-понг, мы им мячик, а они нам. На самом деле мы прыгаем со скакалкой, наращиваем мускулы на ногах, меняем себя.