Иван Толстой: Сколько мы с историком Михаилом Талалаем ни беседуем на исторические темы, мой собеседник всегда вытащит из прошлого какую-нибудь интересную фигуру, без которой русско-итальянские связи оказываются неполными. Вот и сегодня: кажется, как мы до сих пор жили без Катифоро!

Михаил Талалай: Это ученый монах, аббат, очень характерный тип для начала 18-го века. Он и просветитель, и путешественник, и политик, и занимается множеством дел. Сам он венецианский подданный, но этнически – грек. Родился на Ионических островах, на великолепном острове Закинф или, как в греческом оригинале, Закинтос, сейчас это популярный курорт, который в то время был частью Венецианской Светлейшей Республики, поэтому итальянский язык, точнее его венецианский диалект, там господствовал как язык администрации и культуры. И поэтому наш Антонио Катифоро с младых лет отправился в Италию учиться. Выучился он в папском Риме. Тогда, да и сейчас, там существует особая Греческая семинария, где он учился религиозным материям и получив, как по-советски говорили, «распределение в Венецию»: там и осел практически на всю свою оставшуюся долгую жизнь.

Его контакты с Россией начались именно в венецианской его биографии, потому что в то время, это уже начало 18-го века, Петр особое внимание обращал на разные западноевропейские реалии, преимущественно, технологические, и на Венецию. Искусством в ту пору он интересовался еще мало, и Венеция привлекала его как светоч навигации и торговли, как царица морей. Все это было важно для Петра, он мечтал попасть в Лагуну, набирал там корабелов, те работали на Адмиралтейской верфи в раннем Петербурге, в Венеции Северной, как говорится.

Хотя Петр ориентировал больше Петербург на Амстердам, тем не менее, все венецианское ему было близко, поэтому он завязывает долгосрочные отношения как с самими коренными венецианцами, так и с иностранцами, жившими там, тем более, если они – венецианские подданные. Это были, в первую очередь, греки. Они православные, а Петр ощущает себя монархом единственной в мире православной державы, и он политически поддерживает греческую общину, когда там были, опять-таки, по современному скажем, «наезды» униатов, католической партии в греческом стане: царь писал, с подачи греков-единоверцев, письма дожу с просьбой оградить венецианских православных греков от разного рода поползновений. Поддерживал он даже армян, хотя армяне, как известно, не относятся к каноническому православному космосу, их Церковь – сама по себе. Тем не менее это христианский Восток, это геополитически тоже затрагивает Россию, поэтому Петр пишет письма и в поддержку армян, живших в Венеции. Я был у них – на армянском острове Сан-Ладзаро, они хранят петровские реликвии и гордятся петровой поддержкой.

Таким образом молодой аббат, полиглот, знаток латыни и европейских языков, попадает в поле зрения, может, и не самого Петра, но его ближайших сотрудников, а именно Меншикова, и Катифоро зовут в Петербург помогать культурному строительству новой России. Но он не доплывает – вмешивается злой рок, наш монах терпит кораблекрушение у берегов Голландии, его спасают голландцы, он там живет какое-то время, овладевает голландским и, будучи обескуражен этим злым роком, возвращается в Венецию и там проводит почти всю свою оставшуюся, уже менее приключенческую, жизнь. Он занимается переводами, выпускает книги, ведет интересный альманах-ежегодник на итальянском языке (начинает писать только по-итальянски в то время), который называется «История года». К началу каждого грядущего года выходил толстый альманах, где Катифоро, как редактор, собирал основные, в том числе и политические события, которые случались в том или ином году.

Он не утратил свой интерес к России, продолжал собирать сведения о стране, о Петре и о прочем, что, в итоге, вылилось в первую комплексную биографию Петра Великого. Шел 1736 год. Конечно, о Петре писали очень много и при его жизни, и сразу после смерти, существовала масса информации, но какого-то синтетического аналитического текста еще не возникло – до этого еще не дошло время. В Западной Европе первая приличная биография Петра вышла во Франции, на французском, спустя лет шесть-семь после Катифоро, в начале 1740-х годов. В то же самое время Вольтер написал свою, знаменитую, биографию Петра Великого, но опять-таки позже нашего Катифоро. Иногда сравнивают эти два текста, и не зря, потому что они об одном предмете, но – из разных углов.

Нужно все-таки сказать о его культурной и этнической принадлежности, и вообще, как его называть? Я его называю, так как мы находимся в русском радийном пространстве, КатифОро, хотя итальянцы смещают ударение, по-итальянски он был бы КатИфоро. Это произошло, например, с Христофором Колумбом, для нас он ХристофОр, а для итальянцев – КристОфоро. Также смещается этническая принадлежность нашего героя, потому что для греков он, конечно, грек, ведь он родился на греческом острове, он клирик Греческой церкви, а для итальянцев он – венецианец, венецианский писатель, писал по-итальянски, хотя они уточняют: «венецианский литератор греческого происхождения». Так что можно его называть итало-греческим писателем.

Такие случаи меня всегда интересовали, в них трудно разобраться, это пограничные случаи, когда та или иная нация «тянет на себя одеяло». О Катифоро русские последнее время не пишут, подзабыли его, но о нем пишут итальянцы и тянут на себя, что он – италоязычный литератор и богослов, а для греков он – грек. Это мне напоминает более известную ситуацию с великим художником Эль Греко. Когда я путешествовал по Греции, греки удивлялись дискуссии и говорили: конечно, он грек, тут вопрос совершенно не корректен. И даже при мне его называли преимущественно по-гречески – Доменикос Теокотопулос. Или Пабло Пикассо. Для нас он – ПикассО, по-французски, а в Италии – исключительно ПикАссо, по-испански.

Пусть Катифоро будет венецианский грек, который вошел и в нашу культуру и историю благодаря его замечательной книге.

Иван Толстой: Вот что писал историограф о нашем государе в начале книги.

«Всякий, кто как следует поразмыслит о всеобщей истории мира, без труда обнаружит, что Небу угодно время от времени посылать на землю людей возвышенного и выдающегося духа, которые одним лишь наитием от рождения им данной остроты ума достигли в благороднейших науках и искусствах столь великого совершенства, что сумели сделаться в избранной ими области образцом для подражания или предметом поклонения. Одним из таких счастливцев был, без сомнения, Петр Великий, Император Российский, который, как кажется, явился в этот мир, чтобы стать в оном великом искусстве благого правления величайшим образцом для преемников своих и дивом – в очах всего мира.

Он уже в нежнейшую пору своей жизни доказал, что родился на свет исключительно для того, чтобы осчастливить подвластные ему народы, в чем и должна заключаться цель хорошего правителя. Таков был сей бесподобный самодержец, который, без помощи наставников, не читав книг и не пройдя школы придворной политики, а, напротив, получив наихудшее образование из возможных, сумел самостоятельно взлелеять в душе своей и счастливо осуществить великий замысел преобразовать свое государстве и приобщить к цивилизации подвластные ему народы, облагородить свою нацию, до тех пор пребывавшую в беспросветной дикости, если не сказать варварстве. Государь, поистине заслуживающий восхищения, ибо он сумел произвести невероятные, но оттого не менее истинные метаморфозы в диких и неистовых животных и преобразовать их в людей, скалы превратить в города, болота – в оружейни, а леса – в академии».

Михаил Талалай: Книга выходит в 1736 году, издается большими тиражами и переводится сразу на массу языков, но – на восточноевропейские. И это не случайно, потому что сама книга Катифоро была заточена на Восточную Европу, на Грецию, на Балканы, на те территории, страны, народы, которые тогда были под пятой Оттоманской империи. Его книга выходит спустя год после начала очередной русско-турецкой войны, в середине 1730-х годов, уже в царствование Анны Иоанновны. У Петра не получился предыдущий антитурецкий натиск, поход на Прут и к Черному морю: как мы знаем, к несчастью для Петра и для тогдашней России кампания потерпела неудачу, он переориентировался на Север и основал Петербург, к счастью нас, уроженцев этого города, иначе все мы, может быть, родились где-нибудь в Одессе или в Таганроге. Разное могло случиться, если бы Петра не остановили на южном направлении. И Анна Иоанновна, продолжательница петровских дел, в середине 1730-х годов снова идет к Черному морю. Вероятно, для Катифоро, следящего за российскими событиями, составляющего свой альманах «История года», это стало окончательным импульсом, дабы написать большую книгу о Петре: кто такой Петр, почему о нем в Европе надо знать, почему надо ориентироваться на Россию для порабощенных турками народов.

И действительно его итальянская книга выходит уже в следующем году на новогреческом языке. Он не сам ее переводит, а один его коллега в той же Венеции. А через год она публикуется, как тогда писали, на иллирийском славянском. Что это за язык?

Иван Толстой: Иллирийский, кажется, это территория Албании. А какие там славяне?

Михаил Талалай: Да, это восточный берег Адриатического моря – Иллирия. Границы Иллирии в веках менялись, это некая, в глазах жителей противоположного берега, аморфная славянская масса – хорваты, сербы, словенцы, черногорцы. Иллирийский сейчас бы называли языком сербо-хорватским, хотя это политически не корректно.

Иван Толстой: А географически это как-то совпадает с границами современной Албании?

Михаил Талалай: Границы менялись, потому что часть находилась под Венецией – венецианская Албания, существовал такой термин, Черногория была независимой, куски Сербии и Хорватия относилась к Венеции, имевшей границы с Оттоманской империей, которые в 18-м веке часто сдвигались в ту или иную сторону… Для меня было сначала удивительным фактом, но Катифоро перевели на румынский язык одновременно трижды. Знак того, что текст – необычайно востребованный. Почему трижды? В то время еще существовали такие странные пограничные государства, Дунайские княжества, их было три: Трансильвания, Валахия, Молдова. Они тоже между собой были в сложных отношениях, иногда объединялись, но все они находились официально в составе Оттоманской империи. Хотя у них было управление достаточно автономное, управляли турецко-подданные греки, проводя политику достаточно особенную, и весь этот регион мечтал о полной свободе от турок. Поэтому в трех румыноговорящих Дунайских княжествах почти одновременно появляются три перевода сочинения Катифоро. Я видел одну интересную работу современного румынского исследователя, который такую компаративистику произвел – положил рядом три этих румынских перевода, между собой их посравнивал и пришел к разным интересным лингвистическим выводам. Переводят в тот момент Катифоро и на русский язык, но о русском переводе надо сказать подробно, потому что и я, собственно, переводчик этой книги, и надо объяснить, почему снова, спустя триста лет, возникла в этом нужда.

Иван Толстой: А до того русского перевода не существовало никакого?

Михаил Талалай: Перевод существовал, более того, он вышел и опубликован. Естественно, в России заинтересовались этой книгой. Думаю, что и автор был интересен и в эпоху Петра, раз его пригласили, и в последующие царствования какие-то отношения с ним поддерживались. И почти сразу по тем временам, спустя пять-шесть лет после выхода книги ее переводит житель Петербурга, в то время секретарь Коллегии иностранных дел, тоже полиглот Стефан Писарев.

Но здесь сразу возникает филологически некорректный момент. Он переводит трактат с греческого языка, не с итальянского оригинала. И это уже сразу нам дает понять, что какие-то возникли возможные потери и неточности. Надо понять, насколько греческий переводчик следовал оригиналу, я еще этим не занимался, но наверняка какие-то разночтения были. Это – первое.

Второе – этот перевод Писарева по непонятным причинам долгое время оставался неизданным, хотя книга в общем-то прорусская, русофильская и, тем не менее, она остаётся в рукописи. Она ходит в списках, потому что это нужная книга для русского читателя, в то время еще не было полноценной биографии Петра, поэтому русские люди переписывают перевод Писарева. Когда я зашел в рукописный отдел Публичной, ныне Национальной библиотеки, я был впечатлен количеством списков этой рукописи – люди не ленились и просто копировали этот перевод, который гулял затем в виде самиздата, как бы сейчас сказали.

Непонятно, почему его долго держали в столе, но все-таки Стефан Писарев сумел увидеть изданным свой перевод. Уже, правда, после смерти автора – Катифоро. Сменилась эпоха, сменились царствования, уже после восшествия на престол Екатерины Второй переводчик составляет письмо, обращенное к сыну Екатерины, Павлу: он посылает ему рукопись и прикладывает к ней письмо с просьбой обратить высочайшее внимание, помочь. И там он, не называя никаких имен, пишет, что «мои враги воспрепятствовали изданию этой книги, перевод которой был готов тридцать лет тому назад». Переводчик, кстати, автора русифицировал, назвал его Антоний Катифор. По-гречески он Катифорос, но в русской традиции последний слог отрезается. Рукопись издают в 1772 году, и уже в печатном виде текст продолжает циркулировать. Трактат читают, на него ссылаются, его цитировал и Пушкин. Так, когда Пушкин готовил свою собственную книгу о Петре, он составлял свои заметки, записки, и как хороший филолог в скобочках ставил, что ту или иную информацию взял «из Катифора».

Иван Толстой: Вот что писал в своем предисловии к первому русскому изданию переводчик катифорового труда Стефан Писарев:

«К ЧИТАТЕЛЮ

Описуемых в сей Истории, высокославные памяти Государя Императора ПЕТРА ВЕЛИКАГО, всему Свету дивных дел и производств, не рассудил я за пристойно в сём моем к Читателю Предисловии повторять; ибо каждой вступя во чтение Книги, может в ней сам все подробно и обстоятельно усмотреть: а токмо для единственного сведения всякому почел я за нужно о ее Сочинителе, о месте, и о времени, когда, кем, и где она издана; сим изъявить. Сочинитель ее был Грек, Муж ученый из тамошнего Духовенства, Антоний Катифор, уроженец Острова Закинфа, которой выбрав оную о ПЕТРЕ ВЕЛИКОМ Повесть Из разных Книг, во Франции и Голландии изданных, сочинил ее на Италианском языке, на коем она и напечатана в Венеции, Медиолане, и Неаполе; где и принята от всех за лучшую, и удостоена многой похвалы пред другими Изданиями: по чему переведена после другим некоторым, усердным же к России яко Православному Государству Греком, и на Греческий язык, и напечатана в Венеции в 1737-м году. С сего Греческого и я ее перевел на наш язык Российский (в бытность мою еще при Государственной Коллегии Иностранных деле Секретарем) в 1743 году, по высочайшему Блаженной и Вечнодостойной памяти Государыни Императрицы ЕЛИСАВЕТИ ПЕТРОВНЫ изустному повелению: коя ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВУ мною и поднесена, и коя хотя тогда же к изданию в народ чрез напечатание была назначена, но по некоторым обстоятельствам, а более по воспрепятствованию от некиих моих недоброхотов, не напечатана, и так по ныне бесплодною оставалась. Многие желая ее у себя иметь, поставляли за удовольствие оную переписывать. Но как не все могли сие желание исполнить, то я, при нынешней уже моей шестидесятипятилетней старости, потщился ко удовольствию их издать ее в печать от себя, с яснейшим пред прежнею выправлением слога, с прибавлением в некоторых местах к сведению нужных примечаний, и дополнением содержащейся в ней о Китайском Государстве Истории. И так благосклонный Читатель может довольствоваться чтением сей сочиненной Иностранцем, а мною переведенной, столь нужной к сведению для Россиянина повести о жизни преудивительнаго своего Монарха; пока потщится кто-либо из моих Соотечественников от усердия, яко природный россиянин, сочинить и во свет издать другую обстоятельнейшую и полнейшую.

При чтении сея Книги усмотрит в ней Читатель несходство с нашим исчислением времени, то есть годов, месяцев и дней. И так я даю знать, что те дни или числа писаны Сочинителем её по новому Римскому, а не по старому Греческому исчислению, коего мы держимся: что мною так и оставлено, как в Греческом подлиннике напечатано.

Стефан Писарев»

А какой объем этой книги?

Михаил Талалай: В сети гуляют сведения, что это шеститомная монография. Я, пока не взял книгу в руки, был априори впечатлен – шесть томов, шесть книг! И в выходных данных часто пишется, что «“Жизнь Петра Великого” из шести книг». Но затем я добыл книгу и оказалось, что Катифоро, в духе тогдашней традиции, книгами называл просто главы. Там у него, к примеру, стоит Libro Primо,а по сути дела это – Первая глава. Я заказал себе по интернету репринтное издание, ждал достаточно долго, хотя книга была напечатана в Венеции, более месяца ждал, пока мне прислали по почте репринтное издание. Там 250 страниц.

Иван Толстой: Это было репринтное издание итальянского выпуска?

Михаил Талалай: Да, именно так, оригинального, старо-венецианского. На задней обложке я обнаружил причину такой задержки этого репринтного издания. Оказывается, оно было отпечатано исключительно для меня, и было отпечатано в Индии. Так что можно теперь говорить не только о трех румынских изданиях, но и об индийском.

Иван Толстой: Конечно, пока караваны дошли, жуя свою жвачку и растрясая мешки с чаем.

Михаил Талалай: К которым был приложен труд венецианского аббата. Это шесть книг-глав (с небольшим введением), качественно изложенных. Первая глава – история допетровской России, страны на подходе к петровской эпохе. А затем по главам четко разложены периоды правления, становления, зрелости. И в них Катифоро выводит, не уходя от исторической истины, на нужный ему образ Петра. Катифоро, восточного человека, несмотря на римское воспитание, Петр не интересовал особо как просветитель, как образованный европейский монарх, что занимало, к примеру, Вольтера – всё это тоже существенно, но на втором плане.

Петр для венецианца, в первую очередь, – самодержец, «эффективный менеджер» новой державы, способный вывести восточные народы, которые были под турками, к независимости – вот для него главный посыл. И далее, поставив себе такую идейную задачу, он под этим углом и выводит Петра. Славит его заслуги как ученого монарха, владевшего ремеслами, познавшего множество наук – но как монарха могучего и властного.

Для Катифоро, и он откровенно пишет об этом, Петр важен также как государь, который продвигает людей согласно их заслугам. Он так и пишет, что для царя не важны были ни титулы, ни род, ни семья, а merito,то есть здесь он подходит к современному, популярному, по крайней мере, на Западе, термину «меритократия», – о власти, в которую входят по заслугам, люди достойные. Для него важно, что Петр и защитник Восточной церкви, защитник православия: это понятно, автор – клирик Греческой церкви. Поэтому в одной главе он большое внимание уделяет встрече Петра Первого в Париже с католическими французскими богословами. Я об этом когда-то написал статью, когда участвовал в особом Петровском конгрессе в Париже.

Поэтому я с особым удовольствием переводил эту главу, о встрече с сорбонскими профессорами теологии, которые неожиданно, без согласования с Папой римским, с Ватиканом (там у них были свои внутренние сложные отношения), воспользовавшись приездом Петра в Париж в 1717 году, вдруг принесли ему проект о воссоединении Восточной и Западной церквей – ни много, ни мало. Петр не ожидал этого, но не растерялся. Во-первых, он очень богословски подкованно ответил на главные богословские причины разделения Востока и Запада, а взяв от них эту петицию, заявил, что «с этим будут разбираться мои епископы». И потом, уже в Петербурге, «перевел стрелки» на своих епископов, которые, конечно, дали отрицательный ответ на предложение объединиться. Причем, дал разным епископам, один написал в мягкой форме, другой – в жесткой, и Петр выбрал жесткую форму о невозможности религиозного соединения Востока и Запада. И Катифоро достаточно подробно обрисовал, в особой богословской главе, Петра как защитника веры, обличая выступивших и в западной печати людей, которые обвиняли Петра в антихристианских настроениях, в богохульстве и святотатстве, во всех смертных грехах. Венецианец говорит, что это вовсе не так, что царь защитник веры, и в Сорбонне, посмотрите, какой он правильный дал ответ каверзным католическим богословам.

Одна большая глава посвящена злосчастному царевичу Алексею. Конечно, это история, которая потрясла Запад, за ней следили. И у меня есть подозрение, что, быть может, перевод Стефана Писарева не продвигали в России, чтобы не ворошить эти дела, потому что тогда это еще всё было слишком живо, и на престоле была дщерь Петрова, а тут – об убиении ее брата, пусть и сводного. Тем не менее, Катифоро об этом писал подробно, а Писарев при переводе, увлекшись, кое-что еще от себя добавил. Эта книга, надеюсь, благодаря моему рассказу, заинтересует современного русского человека несмотря на то, что по нынешним критериям это не научный труд. Катифоро не работал на каких-то архивных источниках, не встречался лично с Петром, но он хорошо знал людей, которые с ним встречались, по крайней мере, переписывались, он отследил европейскую печать на тот момент и очень достойно, грамотно и вполне по-научному отразил свой подход уже в титуле своей книги. Потому что все эту книгу называют «Жизнь Петра Великого», но автор поставил запятую и в подзаголовке дополнил: «Изложенная по французским и голландским книгам». Это были его основные источники знания о Петре. И, конечно, у него к ним был широчайший доступ, потому что писал он все это в Венеции, в великолепной Библиотеке Святого Марка. В ту эпоху это было центральное в Европе книгохранилище, куда стекалась вся периодика, все книги, поэтому он держал руку «на пульсе».

Иван Толстой: А есть ли в книге Катифоро какие-то характеристики петровской личности, манеры его правления, внешности, вот что-то такое более человеческое, нежели государственное?

Михаил Талалай: Конечно, есть, и я, как переводчик этого текста, с удовольствием предоставляю вам цитаты.

Иван Толстой: Вот что писал историограф о нашем государе.

«От природы наделенный в высшей степени проницательным умом, способным зачинать великие предприятия, беспримерным мужеством, необходимым, чтобы претворить их в жизнь, и нерушимой твердостью духа, позволяющей довести их до конца, Петр, несмотря на бесчисленные препятствия, которые подстерегали его на каждом шагу, расширил пределы своей и без того уже обширнейшей Империи, вновь присоединив к ней провинции, долгое время бывшие под властью могущественнейших ее соседей; отыскал подходящее место для постройки великого города и сосредоточил в нем торговлю всех северных стран, за несколько дет доведя число жилищ в нем до шестидесяти тысяч, а число жителей – до четырехсот, хотя прежде на этом месте не было ничего, кроме нескольких хижин нищих рыбаков; создал из ничего огромный флот и построил около шестидесяти линейных кораблей и более восьмисот галей, не считая бесчисленных кораблей меньшего размера, и превратил в отличных моряков насельников лесов и гор; навел в войсках своих порядок и дисциплину, достойные лучших образцов регулярной армии; основал в своем государстве академии всевозможных наук, особенно же морского дела; привел в порядок финансы по типу самых просвещенных монархий Европы; установил твердые законы для отправления правосудия; щедрым и обильным вознаграждением привлек в свое царство самых искусных мастеров ремесел и мануфактур, более всего полезных для благоукрашения города, и, что труднее всего, вывел духовенство своей страны из состояния непроходимого невежества, которым оно, как кажется, гордилось, заставив служителей Церкви заняться науками и сделав их как бы против собственной воли учеными. Ревность его о вере простиралась так далеко, что он обратил в христианство жителей языческих областей своей империи, убедив их не мечом и не насилием, но лишь словом ревностных проповедников сжечь идолов и принять христианство. Одним словом, можно сказать, что он прославил свою нацию во всем мире и обессмертил память о ней в грядущих поколениях.

Вся его жизнь, при внимательном рассмотрении, была одним неустанным путешествием: он преодолевал путь от одного конца своей бескрайней империи до другого с большей легкостью, чем иной государь добирается от своего дворца до какого-нибудь загородного дома для развлечений. Путешествие из Петербурга в Москву, расположенных на расстоянии шестисот итальянских миль друг от друга, которое обыкновенно занимает три недели, он проделывал за четыре дня. Он не знал меры ни в чем и во всем любил крайности, как в трудах своих и ночных бдениях, так и в еде и питье, при том что здоровью его этот беспорядочный образ жизни не наносил существенного вреда. Никто никогда не видел, чтобы им владела плотская страсть: после развода с царицей Евдокией (Ottochessa) он более двенадцати лет не смотрел на женщин, до тех пор, пока, с первого взгляда пораженный красотой лица и души Екатерины, он не посвятил ей без остатка всю свою любовь, которой не изменил до конца своих дней.

В сильном и мужественном теле Петра Великого обитали столь же сильный дух и не менее крепкий ум, его отличал живой и проницательный дух. Он стал самым ученым человеком во всей России, никогда не изучав даже грамматики русской: говорил на разных языках не без изящества, умел со знанием дела рассуждать о различных материях. Он мог преподавать математические науки не хуже самого умудренного учителя; в географии и навигации превзошел самих своих наставников. Опираясь на один только свой ум и не прибегая к советам инженеров, он замыслил благородное предприятие – наладить сообщение между Черным морем и Каспийским, а также между Каспийским и Балтийским. Он соединил посредством одного большого канала реку Дон с Волгой, а посредством другого – Волгу с Невой, рекой, которая впадает в Финский залив, а оттуда – в Балтийское море.

Будучи наделен обширным умом, великим и возвышенным духом, он находил удовольствие в совершении великих деяний, превосходящих обыденную меру. Кажется, что особенно он любил творить из ничего, будто бы подражая Создателю. Подобно тому, как он на месте бесплодных болот и зловонных трясин возвел великий город Петербург с его мощнейшими крепостями, роскошными дворцами и восхитительными садами, так же он и ничтожного пироженщика князя Меньшикова (если оставить в стороне всех прочих) возвысил до высших должностей в Российской Империи, а из жалкой крестьянки сделал императрицу Екатерину, быть может, счастливейшую женщину, какую только видел мир за всю свою историю, взяв ее себе в супруги и возведя ее на императорский престол».

Михаил Талалай: Как настоящий грек, как Одиссей, Катифоро возвращается умирать на родину, на Закинф. Поэтому уже в глубокой старости, собрав рукописи, книги, он уплывает (это все еще в рамках Венецианской республики) на свой остров и там заканчивает свой земной путь. Так что он родился на Закинфе и умер там, прожив практически всю свою жизнь в Венеции. Тут он, надо сказать, ошибся – лучше бы он все свои книги и архивы оставил в Библиотеке Святого Марка, потому что на острове произошло землетрясение в 20-м веке, жилище и архив Катифоро во время этого землетрясения погибли… Тем не менее, книга есть, она меня заинтересовала, заинтересовала и тем, что с ее выхода прошло уже почти триста лет, поэтому возникла необходимость нового перевода, за что я с удовольствием и взялся. Моя работа началась в преддверии важной даты – 350-летия со дня рождения Петра. В научных, и не только в научных кругах начинается подготовка, в 2022 году исполняется 350 лет Петру, поэтому надеюсь, что новый перевод аббата Катифоро пригодится. И даже без этой даты мне кажется, что новый перевод, тем более с итальянского оригинала, будет полезен.

Антонио Катифоро для меня входит в триаду итальянских авторов петровской и пост-петровской эпохи. Все трое с высоким литературным качеством выдали отменную продукцию, показав разные грани того переломного времени. Первая фигура в этом пограничном итало-русском мире, которой я начал заниматься, был Франческо Альгаротти, который, конечно, пользовался трудами Антонио Катифоро. Просветитель Альгаротти – тоже венецианец, он прекрасно знает, что происходит в Венеции, и плывет в Петербург спустя три года после выхода книги Катифоро, который туда не доплыл. Альгаротти после Петербурга выпустил свою книгу «Русские путешествия», или «Письма о России», которая тоже долгое время оставалась без русского переводчика, и я посвятил много усилий ее переводу.

Второй герой – Франческо Локателли, который прибыл в Петербург раньше Альгаротти, а именно в 1733 году, за шесть лет до него. Но если Альгаротти был гостем царской свадьбы, прибыв на церемонию бракосочетания наследницы престола, дочери Анны Иоановны, погуляв в Зимнем дворце на царской свадьбе, то Локателли был, чуть ранее, в том же самом Зимнем дворце, но в кандалах, под следствием, так как был арестован по подозрению в шпионаже. И Локателли обрисовал тоже Петербург, Россию, но со своей, арестантской точки зрения – о нем я недавно рассказывал радиослушателям.

И, наконец, теперь третий герой – это Катифоро, который в России не был, но написал это замечательное жизнеописание Петра Великого.

Иван Толстой: Михаил Григорьевич, если ваш перевод книги Катифоро находится в работе, то можете ли вы нам приоткрыть какую-то маленькую тайну, что это будет за российское издательство и на что будет похожа книга, кто ее сопровождает какими-то статьями, кто комментирует? Перевод, мы поняли, будет ваш, а все остальное?

Михаил Талалай: Надо сказать, я был поражен быстротой всего этого проекта. Я Катифоро впервые начал заниматься совсем недавно в 2019-м году, когда готовился к очередному Петровскому конгрессу. Это очень симпатичная, яркая традиция, возникшая более десяти лет тому назад в Петербурге – научные конгрессы, приуроченные ко дню рождения Петра. Организаторская и идейная работа происходит в нескольких учреждениях – это Институт Петра Великого в Петербурге, достаточно новое учреждение, и, конечно, Фонд Лихачева, с которым я давно сотрудничаю, это их многолетний проект. И раз в году, обычно это рубеж мая-июня, съезжаются со всего мира исследователи разных направлений – историки, филологи, искусствоведы – которые рассказывают о петровской эпохе. В основном интересуют не мелочи, которых можно набрать много, а влияние Петра, его реформ, его деятельности, например, и на разные русские города. Возникло даже такое понятие как «петровские города»: на конгрессах вручаются знамена, вымпелы петровским городам России – это те города, которые были основаны Петром, как Петербург, Петрозаводск. Существует с десяток разросшихся до городов селений, которые основал Петр Первый, или же, где Петр провел много времени и где его внимание сыграло затем большую роль. Скажем, город Воронеж, где возникли верфи, или Казань и ее промышленность.

И вот в прошлом году я представил доклад о Катифоро. Как обычно, возникли новые современные сюжеты вокруг фигуры Петра: в частности, в самый последний момент, уже в завершение конгресса, выступил представитель Воронежа, сообщив, что накануне пришло приятное известие из его города – только что подписан указ президента Российской Федерации о том, что аэропорту города Воронежа присваивается имя Петра Великого. Однако радостное известие из Воронежа на берегах Невы было воспринято холодно, тем более, как потом выяснилось, существовал проект, лет пятнадцать тому назад выдвинутый петербуржцами, о том, чтобы Пулковскому аэропорту присвоить имя Петра Великого, но по каким-то причинам тогда идею положили под сукно, и вот теперь сукно было сдернуто – но для Воронежа.

Иван Толстой: Петербуржцы не предлагали воронежцам взять аэропорт Осипа Мандельштама вместо этого? Или себя назвать именем Антонио Катифоро.

Михаил Талалай: Идеи были – предлагали назвать аэропорт именем Александра Невского или Федора Достоевского, но слава Богу, достало вкуса оставить Пулково в покое. Если вернуться к конгрессам, то на них постоянно приезжают зарубежные ученые, которые занимаются русским 18-м веком. Была очень интересная конференция в Париже, которую уже упомянул, посвященная 300-летию последней поездки Петра в Париж в 1717 году: там было много французских ученых, которые изучают ту эпоху.

В 2019 году особый зарубежный конгресс проходил в Берлине и был посвящен связям петровской России с немецкими государствами той поры. Это одна из приятных научных тенденций, которая, несмотря на современный момент некоторой очередной конфронтации Востока и Запада, указывает выход все-таки и в сторону нормальных отношений, по крайней мере, в области культуры и истории. На последнем конгрессе в Петербурге прошлой весной была предложена широкая тема – образ Петра Великого в мировой культуре. Поэтому обозревая, чтобы такое я мог бы найти новенькое про Петра и Италию (вроде бы, после десяти лет сотрудничества с моими петербургскими коллегами, какие-то основные важные моменты я уже осветил), я стал из своих исследовательских сетей вытаскивать имя Катифоро. И выяснил, что если его еще в 18-м веке, после выхода перевода Писарева, широко цитировали, в 19-м веке немного повспоминали, то в 20-м веке просто позабыли. Возможно, перевод устарел, сам язык Осьмнадцатого столетия стал плохо восприниматься.

Мой доклад коллеги выслушали с интересом. Самые важные события на конгрессах и конференциях происходят в кулуарах: ко мне подошел маститый историк петровской эпохи, вообще русского 18-го века, Евгений Анисимов, автор многих важных книг, и сказал: «Михаил, Катифоро надо заново переводить, это нехорошо, что итальянский текст переведен на русский с греческого, и вообще это 18-й век, там масса ошибок, будем думать, где и как сделать заново». Я привык, что Италия страна очень динамичная, но книжные проекты тут длятся годами. Здесь же Евгений Анисимов буквально на следующий день свел меня виртуально с директором издательства «НЛО» Ириной Прохоровой, которая сразу же ответила, что ей интересен этот новый перевод, через пару дней мне прислали договор, я его подписал. Наступил самый долгий момент – в Москве просили, чтобы я его подписал и отправил распечатку по обычной почте. Итальянская почта, плюс русская почта, в итоге, месяц из Милана шел подписанный мною договор…

Иван Толстой: Как во времена Катифоро, и то тогда, наверное, было бы быстрее.

Михаил Талалай: В итоге всё же он был подписан и московской стороной, и я сел за перевод.

Иван Толстой: Когда ждать?

Михаил Талалай: Взялся закончить к началу лета. Но уйдет еще время на редакционно-издательские дела.

Иван Толстой: И в завершение — еще две небольших цитаты. Венецианский грек честно сообщает о своих источниках, но, как полагается каждому уважающему себя историку, обличает своих предшественников:

«Жизнеописание этого славного героя на итальянском наречии, извлеченное из сочинений английских, немецких и голландских авторов, описывающих его царствование, я, читатель, и намереваюсь представить твоему вниманию. Первое из таких сочинений, которое мне удалось обнаружить, вышло в Лондоне на английском языке под именем Джона Перри. Этот автор утверждает, что он провел в Московии на царской службе двенадцать лет в качестве инженера. Однако, так как этот писатель жестоко поссорился с некоторыми министрами российского двора, то его повествование не свободно от гнева и пристрастия. Нередко он не гнушается выдавать за истинные факты совершенно ложные измышления, особенно в том, что касается религии и обычаев московитов. Кроме того, написанная им история доходит лишь до 1715 года и не охватывает последние десять лет жизни Петра. В Германии пять лет спустя появилось сочинение, посвященное этому же предмету, автором которого был немецкий дворянин: он, не объявляя своего имени, сообщает только о том, что некоторое время прожил в Петербурге. Так как оба этих автора были протестантами, они не упускают случая оскорбить религию московитов, особенно в тех вопросах, в которых Русская Церковь согласна с Римской».

Иногда отступая от героической личности Петра, Катифоро обращается к колоритным этнографическим зарисовкам:

«Неудобство, происходящее от сильных морозов, природа восполняет московитам другими преимуществами. Обильный снег, выпадающий по зиме, замерзая, так утрамбовывает дороги, что по ним можно беспрепятственно путешествовать и перевозить товары из одного места в другое. Для этой цели московиты используют своеобразные сани или повозки без колес, которые с необыкновенной легкостью и быстротой тащат за собою лошади: они в этой стране малорослые, но крепкие и выносливые. Местные жители, привычные к постоянному холоду, легко переносят трудности и лишения. Их темперамент становится столь крепким, что они частенько выбегают из горячей бани на лютый холод и не боятся такими разгоряченными нырять в ледяную воду какой-нибудь речки или лить себе на голову холодную воду, не заболевая ни простудой, ни насморком и не испытывая никакого из тех неудобств, которые в нашем климате непременно бы воспоследовали из такого поведения. Более того: среди них нет недостатка в тех, кто, страдая от головной боли, особенно вызванной похмельем, ложится на голую землю и, с головой покрывшись снегом, вскоре встает совершенно здоровым».