Звонок скрипнул коротко, суетливо, поначалу, казалось, застенчиво. Потом ещё и ещё раз, уже нервно, срываясь в истерику. Будильник звучит иначе. Кажется, ещё нет семи. Соседи? Открыть глаза, нащупать шлёпанцы, халат, проверить, не текут ли краны и трубы на кухне, в ванной, добрести до двери. В маленькой однокомнатной квартире на всё – несколько шагов, несколько секунд. Вслед за телом просыпается сознание. Сегодня предстоит много дел: важная встреча, я добивался её две недели; в университете обсуждение моей программы театрального факультета; открытие выставки, вечеринка… не забыть, успеть…

В приоткрытую дверь мгновенно просунулась нога и плечо доблестного оперативника. Несколько мужчин, сгрудившихся за его спиной, всем своим видом выражали развязную решимость, сквозь которую, однако, странным образом просвечивало лёгкое замешательство. Будто бы по отношению ко мне у них не было безусловно одобренного, согласованного намерения. Два следующих года подобное ощущение будет возникать у меня с появлением каждого нового персонажа, на каждом повороте истории, начавшейся в то утро и не законченной до сих пор.

Так начинается вышедшая в издательстве АСТ книга Алексея Малобродского "Следствие разберётся. Хроники "Театрального дела". Бывший генеральный продюсер "Седьмой студии" (2011–2012 гг.) и генеральный директор "Гоголь-центра" (2012–2015 гг.) рассказывает о своём опыте в московских СИЗО – он единственный из обвиняемых провёл 11 месяцев под арестом. Корреспондент Радио Свобода прочитал книгу и поговорил с автором.

– Вы больше рассказываете о сокамерниках, следователях, о тюремном быте, нежели о "Театральном деле" как таковом. Ни слова не сказано об аудите, который выявил недостачу в 5 миллионов, считается, что бухгалтер Нина Масляева к этому как-то причастна. Если читатель, к примеру, не составил мнения, виновны вы или нет, то из книги он вряд ли получит ответ на этот вопрос.

– Я это сделал намеренно. Для меня важен был субъективный подход, мой личный взгляд. Огромное место в книжке занимает моё пребывание в следственном изоляторе, те впечатления, которые у меня возникли от общения со следователями, судьями, прокурорами, а не существо самого дела. Судебное расследование продолжается (процесс прервали из-за эпидемии коронавируса, но судья Олеся Менделеева каждую неделю назначает очередное заседание, часть участников постоянно болеет, и слушания переносят. – Прим.). Я считал не вполне корректным комментировать решения и выводы еще продолжающегося суда. Кроме того, я был свидетелем далеко не всех событий. Я работал генеральным продюсером только первые 11 из 40 месяцев существования проекта "Платформа". Я принципиально пишу только о том, свидетелем чему я был непосредственно. Что касается аудита, который вы упомянули, он проходил гораздо позже, после моего увольнения, я о нём узнал из материалов уголовного дела.

– Обыски у Кирилла Серебренникова и в "Гоголь-центре" прошли в мае 2017 года, вас задержали в июне. Вы пишете, что вам советовали уехать, у вас к тому же есть израильское гражданство. Вы не жалеете, что остались?

– Мне сложно таким образом оценивать любые прошедшие события. Разумеется, я предпочел бы избежать этого опыта, я горько жалею о тех страданиях, которые эта ситуация причинила моей жене, моей маме, моей сестре, моим детям. До сих пор, когда отвечаю на этот вопрос, у меня внутри закипает гнев сожаления. Если бы в мае 2017 года я мог предвидеть, что буду арестован, возможно, я бы предпринял какие-то энергичные действия, чтобы этого избежать. Но я смотрел на перспективу так, как я на неё смотрел, будучи абсолютно уверенным в том, что меня не в чем упрекнуть, мне в голову не могло прийти скрываться.

А потом, когда следователи стали задавать мне нелепые вопросы, когда я понял, что дело фальсифицировано, во мне проснулась естественная реакция сопротивления. С этого момента противостояние стало уже не только личным, оно стало до известной степени принципиальным, а моя частная история приобрела характер общественно значимой. С этой точки зрения я не сожалею о произошедшем, потому что это принятый вызов.

– Вы пишете, что общими принципами вашей работы были "педантичное соблюдение законов", а отчётность была "абсолютно прозрачной и достоверной". При этом все признают, что шло обналичивание денег, как это вяжется с прозрачной достоверной бухгалтерией?

– Вы ошибочно цитируете книжку, я не писал ничего об отчётности "Седьмой студии", фраза, которую вы привели, касается отчётности "Гоголь-центра". Там я работал директором, в мою компетенцию входили все вопросы финансовые и организационные. Если бы подчинённая мне в "Гоголь-центре" бухгалтерия совершила какие-то ошибки или нарушения, то я должен был бы признать не прямую, возможно, но частичную в этом вину. Что касается "Седьмой студии", то контроль за бухгалтерией был в компетенции бухгалтера [Нины Масляевой] и генерального директора [Юрия Итина]. Я не вполне доверял профессионализму и презумпции порядочности Нины Леонидовны Масляевой, но она была непосредственно подчинена директору.

Кроме того, обналичивание денег началось и стало приобретать какой-то существенный масштаб летом-осенью 2012 года, то есть когда я ушел из проекта. К слову говоря, это важный момент, связанный с поддельным протоколом допроса Ларисы Войкиной (бухгалтер "Седьмой студии", которая вела учёт наличным деньгам. – Прим.). В первом варианте её показаний говорится, что в конце 2012 года начали в организацию поступать наличные деньги, которые стали привозить Масляева и её подельники. В поддельном протоколе, который позднее появился в деле, написано, что эти процессы начались ещё в апреле. Единственная цель этого искажения заключается в том, чтобы обвинить в этом меня. Я подавал соответствующее заявление в прокуратуру и ФСБ, но дело осталось без движения.

– Складывается впечатление, что вы какую-то обиду держите на Кирилла Серебренникова. Пишете, что были не в восторге от его работ до того, как вас позвали на "Платформу", с горечью пишете о вашем увольнении из "Гоголь-центра", пишете, что предупреждали Кирилла о неблагонадежности Нины Масляевой, но он вас не слушал. Вы на него злитесь, что он вас втянул в эту историю?

– Злость – неверное определение. Я за то, что Кирилл "втянул" меня в эту историю, не зол, а благодарен: история замечательная! Я горжусь тем, что мы сделали за год моей работы на "Платформе". Я с большим воодушевлением принял его предложение поработать в "Гоголь-центре", по сути вместе создавать этот театр на месте театра имени Гоголя.

Что касается моего отношения к театральным работам Кирилла, то это нормально. Я дружен со многими хорошими режиссёрами, это не означает, что я должен все без исключения их работы признавать шедеврами. Да, я действительно испытываю досаду из-за того, что Кирилл не прислушался к моим предостережениям относительно порядка в делах "Седьмой студии", считаю, что своей излишней доверчивостью и самоуверенностью он увеличил свою уязвимость, когда началось это сфабрикованное дело. Хотя, в принципе, это объяснимо: функция Кирилла – художественное руководство, а финансы и работа бухгалтерии – компетенция дирекции, но Юрий [Итин] не мог полностью реализовать свою функцию, поскольку работал в Волковском театре в Ярославле.

Что касается моего ухода из "Гоголь-центра", да, я сожалею о том, что так произошло. Да, у меня в тот момент была некоторая обида на Кирилла, потому что мне казалось, что он занимает неверную позицию. Но, как я написал в книжке, эта история не имеет отношения к "Театральному делу".

– В своей книге вы как-то, мне кажется, противопоставляете себя этой серой массе сотрудников ФСИН, полиции, называете их "низколобыми насекомыми", они говорят на каком-то другом русском языке, который вы забыли, а теперь вспоминаете. Нет ли здесь какого-то интеллигентского снобизма по отношению к этим людям?

– Я не знаю, это читатель, наверное, должен оценить. Надеюсь, что нет. Во всяком случае, я не руководствовался какими-то такими внутренними движениями, которые можно было бы охарактеризовать как интеллигентский снобизм. Вы немножко тоже путаете, потому что о языке, который когда-то я знал, а теперь вспоминаю, я писал не в связи с сотрудниками ФСИН или правоохранительной системы... Хотя нет, лгу…

– В автозаке вы там едете, и женщины-приставы по телефону какие-то свои дела обсуждают.

– Да, с этими двумя тётушками. Как раз в этом эпизоде мне казалось, что я, наоборот, руководствовался скорее эмпатией. Эти тётушки в форме, с наручниками и кобурой, они вызывают недоумение, растерянность, какое-то сожаление часто. В то время как следователи или лгущие в суде прокуроры – может быть, есть какое-то желание разобраться в причудливом механизме, который внутри этих людей заложен, но никакого сочувствия к ним, никакой эмпатии я не испытываю. Но это не интеллигентский снобизм – это скорее презрение.

– Вы пишете, что для вас важна была общественная поддержка. Но со стороны кажется, что театральное сообщество отреагировало достаточно слабо. Когда задержали журналиста Ивана Голунова, тут же мои коллеги по цеху стали выходить с пикетами. Медики возмутились приговором врачу Елене Мисюриной, его в итоге отменили. А на ваши суды приходили ваши и Кирилла Серебренникова друзья и коллеги, актёры "Гоголь-центра", но масштабного возмущения от работников культуры не последовало.

– Вы знаете, Сергей, я не могу это оценивать. Я, наверное, уклонюсь от ответа на ваш вопрос, что не означает, что у меня есть какая-то претензия или обида по отношению к профессиональному цеху. Для меня сообщество – это те люди, которых я видел в зале суда, письма от которых я получал. Поверьте, их очень-очень много. Фотографии каких-то пикетов, которые происходили в Москве, в Берлине, в Тель-Авиве, для меня это сообщество. Воронежский камерный театр и его руководитель Михаил Бычков – для меня это сообщество. Фотографии с церемонии вручения премии "Золотая маска" в 2018 году, когда я находился в тюрьме, тогда, кажется, половина зала пришли в футболках с нашими портретами – для меня это сообщество. Меня это очень поддерживает и очень воодушевляет. Давать оценку, какой процент коллег высказались публично, какой процент не высказались, какой нас поддержали, какой нет, право, это лишнее, это не нужно. Кстати говоря, дела Мисюриной и Голунова, я думаю, до некоторой степени они своим масштабом обязаны тому, что происходило в нашем деле, потому что это был такой триггер общественной активности вокруг сомнительных или заведомо несправедливых дел.

– Судя по тексту, для вас стало открытием, что работа правоохранительных органов часто никак не соотносится с законом, главное выполнить заказ, улучшить статистику. Цитата ваша: "Обществу наглядно продемонстрировали, что в моем положении может легко оказаться любой". Мне как журналисту, работающему в правозащитной теме, это всё было известно задолго до "Театрального дела". Было много и политических процессов, начиная с Ходорковского и заканчивая "болотными" узниками, но выходят и десятки, если не сотни статей об обычных гражданах, которых сажают за наркотики, за терроризм, за мошенничество по таким же точно сфабрикованным делам. Вы в каком-то информационном вакууме жили до ареста, что ли?

– Разумеется, это не так. Если из книжки следует такое впечатление, то это её недостаток. Я взрослый человек, давно работающий, читающий, наблюдающий, я, разумеется, всегда отдавал себе отчёт в том, в какой системе мы живем. Я хотел, наверное, мне это не удалось, коль скоро вы задаете этот вопрос, но я напротив хотел подчеркнуть, что, имея общее представление, никаких радикальных открытий эта ситуация мне не принесла. Но другой вопрос, что когда по тебе лично этот каток прокатывается, то это другая глубина понимания.

– Вы справедливо пишете, что в тюрьмах находится огромная масса людей, многие из которых, те же мигранты, которые вообще не понимают, за что они туда попали, и у них нет такой общественной поддержки, как у вас. Что должно делать общество, в том числе ваши коллеги в сфере искусства, чтобы как-то эту ситуацию переломить, как-то облегчить жизнь обычного гражданина, который попадает под этот каток?

– Общество должно прежде всего добиваться гласности, ничто не должно происходить за закрытыми дверями. Силовики присвоили себе ложное право на закрытость, якобы они что-то понимают в этой жизни больше, чем мы, якобы они руководствуются высшими какими-то соображениями нашего же блага и безопасности. Это ложь, это не так. Любая власть, находящаяся вне общественного контроля, особенно любая власть силовиков, она мгновенно развращает. Мы, общество, обязаны заставить силовиков, обязаны заставить правительство, которому силовики, по идее, должны подчиняться, а не наоборот, мы обязаны заставить их стать подотчётными обществу. Что для этого нужно делать? Писать книжки, давать и брать интервью, не давать возможности им расслабиться. Есть какие-то инструменты, например, которыми обладаете вы, журналисты, инструменты практически прямого воздействия, есть инструменты более опосредованные, такие как театр. Это влияние должно провоцировать такую внутреннюю работу, общий настрой каждого человека и общества в целом, настраивать некие внутренние камертоны, чтобы эти цели, о которых мы сейчас говорим, были бы для нас важны и первостепенны.