27 июля – день рождения Михаила Беломлинского. До своего 86-летия художник не дожил несколько месяцев, 11 марта его не стало.

В СССР Беломлинский прославился как иллюстратор детских книг. В 1976 году он оформлял знаменитый первый перевод "Хоббита" на русский и изобразил главного героя, Бильбо Бэггинса, похожим на актера Евгения Леонова. С 1971 года Беломлинский был главным художником журнала "Костер", в 1989 году эмигрировал в США и стал главным арт-директором газеты "Новое русское слово". Мы публикуем отрывки из интервью, которое Наташа Шарымова взяла у Михаила Беломлинского в 2011 году для проекта "Нью-Йорк + Бродский".

Я родился в Ленинграде в 1934 году. Родился я в замечательном месте на улице Халтурина, теперь она Миллионная, на том самом отрезке, который находится между Эрмитажем и Летним садом. Во время войны на эту улицу упала всего одна бомба, но не в нашу квартиру, а во вторую часть дома, которая выходила на набережную. Когда мы вернулись после войны из эвакуации, наша комната висела на какой-то ржавой лестнице, и мы могли туда подняться. Там не было ни воды, ни туалета, но комната была. Нам провели воду, мы жили там какое-то время, пока не получили замечательную комнату на углу Греческого и Некрасова. После всех демонстраций родственники шли по Халтурина и заходили к нам домой. У нас накрывался стол во всю длину, все сидели, пели песни. Я ходил в 201-ю школу на Мойке – это рядом с домом, где жил Пушкин. А потом с 5-го класса поступил в художественную школу, которая находилась в Академии художеств, и уже ездил туда. Потом поступил в Академию художеств, вступил в Союз художников и получил мастерскую на улице Репина. Замечательное место – это была профессиональная мастерская.

Отец моей жены Израиль Маркович Анцелович был знаменитый журналист и фотограф. В начале войны он возглавлял ленинградский ТАСС, то есть был очень крупной фигурой. Но он это все бросил, ушел на фронт. С отцом Бродского они вместе воевали фотокорреспондентами. Израиль Маркович говорил: "У Бродского ненормальный сын, бросил учиться. Куда он сейчас денется? Уехал куда-то". Балкон Бродского был виден из нашего дома, так что мы познакомились очень рано. Как говорил мой московский знакомый: "Я никогда не встречал тех, с кем учился, а у вас в Ленинграде все родились в одном родильном доме, все в один пионерский лагерь ездили, всю жизнь пересекались. Такие странные ленинградцы!"

В "Костре", где я работал художественным редактором, было напечатано одно стихотворение Бродского "Баллада о маленьком буксире". Леша Лосев принес это стихотворение, я его поставил слева на страницу, а на этой странице был полосный рисунок, его сделал Василий Михайлович Звонцов, старый такой художник, участник войны, которому стихотворение не очень нравилось, кстати. Я говорю: "Замечательное стихотворение". Он говорит: "Я больше люблю Дудина".

Леша Лосев работал на своей маленькой должности завотделом юмора и октябрят, но из этой должности он высасывал фантастические вещи. Его друзья – Еремин, Виноградов и Бродский – разъезжались по командировкам, по разным республикам, брали какое-то маленькое стихотворение местного поэта и привозили переводы.

Мы очень рано выделили Бродского, зачислили в гении абсолютно безапелляционно. Когда он начинал читать – это было какое-то завораживающее действо. Мы чувствовали, что его стихи – это что-то необычное. Тогда ведь много было поэтов, и Рейн был незаурядный человек, и Толя Найман. Московские нам не нравились, мы были снобы, нам Вознесенский, Евтушенко казались дешевкой.

Бродский был очень милый, внимательный человек. Я помню, как он мне первый показал, куда заправлять второй конец галстука. "Мишель, этот конец галстука висит, а второй не должен так болтаться, там есть такая специально нашитая полосочка, вот туда заправляй, тогда он не будет болтаться". С тех пор я так и делал.

У нас была замечательная мастерская на улице Репина, и Бродский туда очень часто заходил. По Невскому гуляешь, можно зайти. У нас был телефон, по тем временам редкость, можно было названивать сколько угодно кому угодно. Плюс к нам забегали натурщицы из Академии художеств. У них иногда был два часа перерыв, они, даже не одеваясь, в пальто на голое тело забегали к нам в мастерскую, было видно, что они голые сидят под этим пальто. Если Бродский пишет, что он балдел от вида коленки на картине Григорьева "Прием в комсомол" (там на переднем плане какая-то пионервожатая), как он должен был балдеть у нас от этих барышень, которые полуголые там сидели! Потом у нас время от времени устраивали какие-то кавардаки, не то что какой-то свальной грех, просто пьянку элементарную. Он очень часто тоже бывал на этих пьянках. Он однажды чуть не выпал из окна. Почему-то улица была украшена гирляндами лампочек. Он из окна вылез и решил одну лампочку вывинтить, уже совсем стал падать. Рейн его удержал за пиджак или за брюки.

Прекрасно помню, как великолепно Иосиф держался на суде, как великолепно отвечал. В перерыве моя темпераментная жена дала по морде Воеводину. Мы с ним незадолго перед этим познакомились, он как раз на таком же суде защищал Леву Друскина. Мы были благодарны за эту акцию. А тут он такую подлянку сделал! Причем отец Бродского застал умирающего отца Воеводина, ему влил последний спирт, оживил таким образом, а этот сейчас такую сделал гадость против него. Вика ему залепила по морде, как могла.

Бродский очень любил Дюфи. У нас в мастерской много было альбомов всяких, Дюфи он без конца перелистывал. Я тоже очень любил Дюфи и люблю до сих пор. Он чувствовал себя очень уютно у нас в мастерской. И без конца рисовал. После отъезда Бродского, поскольку мы жили недалеко, мы навещали его родителей. В фильме Хржановского очень похож Юрский на Александра Ивановича.

В Америку мы уехали довольно спонтанно. Моя жена, замечательная писательница Вика Беломлинская, имела великолепные отзывы от Бориса Васильева, Нагибин ее считал одной из лучших. Но ее не печатали. Наступило время перестройки, был такой редактор "Нового мира" Виноградов, который был большим ее поклонником, ее рассказы взяли в "Новый мир", она ждала публикации, восторг был полный... И вдруг пришел туда новый редактор, вытурил Виноградова и выбросил всё, что тот отобрал. Вика узнала, что никакой публикации не будет. "Всё, мы уезжаем". Был наш знакомый в Америке в гостях, пошел на Брайтон, купил приглашение в Израиль за 10 долларов. Мы тут же пошли подавать документы, нам очень быстро все это оформили, и мы уехали.

Бродский мне сразу же позвонил, сказал: "Вот тебе телефон Чернышевой, позвони ей: может быть, она сможет дать какую-то работу по книжному делу". Но я к тому времени попал уже в газету "Новое русское слово" метранпажем. Был в Ленинграде у меня знакомый – Саша Вербицкий. Когда я сюда приехал, он сразу же пришел, сказал: "Миша, у нас вчера уволили какую-то девушку, нам требуется метранпаж. Не хотите вы подойти и попробовать? Я вас представлю". А в "Костре" у меня метранпажей несколько человек работало, так что я все это знал. Расклеивали точно так же, компьютеров тогда не было, просто нарезали полосы и расклеивали. Я пришел туда и тут же им шикарно расклеил номер, две полосы или три, роскошно написал заголовки. Редактор говорит: "А вы ведь художник, вы не можете сделать какую-нибудь заставку?" Я говорю: "Конечно, я этих заставок миллионы делал". Нарисовал шикарную заставку. К концу дня они пошли к главному редактору Вайнбергу, говорят: "Берите его с руками и ногами. Это вообще чудо". И он меня взял. Я начал рисовать, а он мне начал платить за рисование. А я наращивал количество рисунков, довел до определенной суммы, а потом думаю: нет, надо мне остановиться, а то он почувствует, что много ему стою, и что-нибудь придумает. Я остановился и дальше продолжал работать до пенсии в "Новом русском слове" с большим удовольствием. Очень мне нравилось, там был ксерокс под рукой, книжки делал свои.

На Мэдисон была выставка Целкова. Я стоял, ждал Вику, увидел Рейна с Бродским. А рядом со мной стоял Марк Клионский, он мне сказал: "Познакомь, я не знаком с Бродским". Бродский меня расцеловал. Я ему говорю: "Иосиф, познакомься, вы не знакомы". Он сказал: "Да, мы не знакомы, но пиджаки наши знакомы". И прошел мимо, не подав даже руки. У них были кожаные пиджаки у обоих. Вот такой он был хам остроумный. Но вообще он был чрезвычайно внимательный.

Мы пришли в "Русский самовар" после его выступления около Централ-парка. Он подошел к нам и сказал: "Викуля, давай выпьем за наших отцов". Чокнулись, Вика начала реветь. Он говорил: "Киса, киса, успокойся". Говорил, что его зовут в Питер, я ему отсоветовал всячески. Роман Каплан принес альбом, говорит: "Нарисуй". Иосиф говорит: "Мишель, дай мне. Ты меня рисовал уже достаточно, дай я тебя нарисую". И он нарисовал рисунок и надписал: "Мишеньке с нежностью". Это была последняя встреча наша. А потом я его уже нарисовал в гробу в похоронном доме на Бликер-стрит. Там нельзя было фотографировать, а я сделал рисунок.