Иван Толстой: Мой собеседник – историк русско-итальянских культурных связей Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Речь у нас с вами пойдет не о Русской Италии, а о Русской Базиликате. Это большой регион и, надо сказать, долгое время - малоизвестный. В исторической Русской Базиликате был всего один-единственный персонаж. Настолько удаленное место и малоизученное, что мало кто знает, как называются жители этого края. Один раз я даже услышал, как по итальянскому телевидению, во время викторины, у итальянской аудитории спрашивали: как называются жители Базиликаты? Все в растерянности… Оказывается, они называются луканы. Догадаться, действительно, трудно. Но у этого региона два названия. Одно, старое – Лукания, которое по каким-то причинам в 1947 году отменили и назначили сегодняшнее, современное название – Базиликата.

Если спросить у итальянцев, как называется столица Базиликаты, то это тоже у многих может вызвать растерянность. Это город Потенца. Но, более чем столица в последнее время стал известен другой большой город Базиликаты – Матера. С Матерой я давно знаком, она находится в списке ЮНЕСКО как один из подзащитных итальянских городов. Это действительно уникальная история, связанная с Матерой, которая из города, называвшегося «позором Италии», который собирались взорвать и снести, в прошлом году преобразовалась в официальную культурную столицу Европы. В Матеру потянулись люди, в Матере снимаются фильмы, там снимал и Пазолини, и Мел Гибсон, многие другие замечательные режиссеры.

Я часто бывал в Матере, знакомился с этим краем, который в последние времена все-таки стал достаточно известен. Даже не сама Лукания-Базиликата, с этим названием, но ее пейзаж, девственные горизонты, мифология окультурились благодаря замечательному роману Карло Леви «Христос остановился в Эболи». Он первым и, может быть, на сей момент последним, художественно описал этот регион и в тексте, и в картинах. Он ведь и художник тоже, он стремился в первую очередь стать художником, а стал замечательным писателем. Его роман особенно прославился благодаря удачной экранизации с великолепным Джан-Мария Волонте: это одноименный фильм, который получил Гран-при на Московском кинофестивале. Карло Леви удалось емко описать заброшенность, историческую дикость этого края.

Иван Толстой: Из вступления к роману «Христос остановился в Эболи» Карло Леви, написанного от лица местных жителей, в переводе Галины Рубцовой:

«Мы не христиане, не люди, нас не считают людьми, мы животные, вьючные животные, и даже хуже чем животные, мы сухие ветки, тростинки, живущие первобытной, бесовской или ангельской жизнью, потому что мы должны подчиняться миру людей, находящихся там, за пределами горизонта, и переносить все тяготы соприкосновения с ними. Но эта поговорка имеет гораздо более глубокий смысл, как и каждый символический образ, а именно – буквальный. Христос действительно остановился в Эболи, где шоссе и железная дорога отходят от холмов Салерно и моря и углубляются в заброшенные земли Лукании. Христос никогда не заходил сюда, сюда не заходили ни время, ни живая душа, ни надежда, ни разум, ни История, здесь неизвестна связь между причиной и следствием. Христос не заходил сюда, как не заходили римляне, которые укрепляли большие дороги, не углубляясь в горы и леса; не заходили и греки, которые процветали на морях Метапонто и Сибариса; никто из смелых людей Запада не приносил сюда чувства движущегося времени, своей государственной теократии, своей постоянной, вырастающей из самой себя деятельности. Никто не трогал эту землю ни как завоеватель, ни как враг, ни как ничего не понявший гость».

«confino di polizia» – это ограничение свободы субъекта в каком-то определенном географическом месте

Михаил Талалай: Само Эболи к Базиликате не имеет никакого отношения, это город в соседнем регионе Кампания, но Леви правильно указал, что в Эболи заканчивались дороги и далее начиналось бездорожье, начиналась Базиликата, тогда – Лукания. Сам Леви оказался в Лукании в ссылке, как антифашист, в середине 1930-х годов. Здесь, пожалуй, нужно ввести термин, отсутствующий в нашей историографии – «confino». Итальянское «confino» это не ссылка. Существовал такой официальный термин «confino di polizia» – это ограничение свободы субъекта, в каком-то определенном географическом месте. По-сути, да, это была ссылка, но, в отличие от ссылки, для «confino» не заводились уголовные дела, не было процессов, не было судебных решений, субъекта просто брали и на основании полицейского решения отправляли на периферию материковой Италии и на острова – на Силицию, на Липарские острова, в Базиликату, Абруццо и во многие другие места, которые сейчас считаются курортами. Люди теперь стремятся туда, платят немалые деньги, а в то время это было «confino». «Confino» отменено с падением фашизма, так что сегодня такой меры нет, хотя, наверное, ссылают и сегодня тем или иным образом.

Итак, Карло Леви отправили в «confino» сначала в местечко Грассано, а затем в соседнее Альяно, где он и состоялся в результате как писатель. Там у него завязались интересные, для его будущего повествования, знакомства, случались романтические истории; он писал много пейзажей и, в итоге, Карло Леви, умерший в Риме, завещал себя похоронить в этом малоизвестном Альяно, где я тоже, надо сказать, побывал. Там теперь есть музей Карло Леви. Симпатичный маленький городок, который процветает благодаря славе замечательного романа «Христос остановился в Эболи».

Иван Толстой: А все же, Михаил, как быть с вашим новым героем? Он не Карло Леви, он вроде не сидел в «confino». Между прочим, эпоха карантина во Франции называется «confinement», то есть, корень тот же – ограничение, но не ссылка, как вы правильно отметили.

Михаил Талалай: Он как раз тоже сидел в «confino», наш русский доктор, его сослали тоже и туда же.

Иван Толстой: Так вот, мы подбираемся к герою нашего сегодняшнего разговора. Кто он? Представьте, пожалуйста, его портрет или, как минимум, профиль.

Михаил Талалай: Герой – Валентин Владимирович Дубоcсарский-Гроссман. Тут явная параллель с Карло Леви – он тоже оказался в «confino». Они разминулись, хотя были соседями по Базиликате, жили рядом, но Карло Леви выпустили раньше, а нашего героя послали на год позже и в другое местечко, не в Альяно, а в соседнее – Феррандина. Это малые поселки городского типа, неизвестные даже любознательным итальянцам.

Иван Толстой: Валентин Дубоссарский-Гроссман не оставил своих воспоминаний об административной ссылке (так будем переводить confino di polizia) в Луканию, но как будто за него это сделал Карло Леви, писавший в 43-44 годах о своем пребывании в качестве ссыльного в луканском селении Грассано. В случае русского врача вместо Грассано, или Альяно надо просто ставить Феррандину. Кстати, итальянский писатель не раз упомянул ее в своей книге – это было селение по соседству, в округе оно славилось в ту пору изделиями из глины.

«Грассано, как и все здешние селения, белеет на вершине высокого пустынного холма, подобно маленькому призрачному Иерусалиму в одинокой пустыне. Я любил подниматься на самое высокое место поселка, к церкви, разрушенной ветрами, где взгляд охватывает в любом направлении бесконечный, одинаковый на всем своем протяжении горизонт. Кажется, что находишься среди моря беловатой земли, монотонной, без деревьев; белые далекие селения на вершинах холмов — Ирсина, Крако, Монтальбано, Саландра, Пистиччи, Гроттоле, Феррандина, земли и пещеры разбойников, а дальше, возможно, находится море и Метапонто и Таранто. Мне казалось, что я понял темную силу этой обнаженной земли, полюбил ее, и мне не хотелось покидать этот край. Я вообще горестно переживаю разлуки и поэтому всегда враждебно настроен к новому месту, где мне суждено жить. Но я с удовольствием думал о путешествии, о возможности увидеть земли по ту сторону гор, о которых слышал столько рассказов и которые так живо рисовались в моем воображении. Мы проезжали над пропастью, куда год тому назад свалились музыканты из оркестра Грассано, возвращавшиеся поздно ночью после концерта. С той поры мертвые музыканты пробуждаются в полночь на дне пропасти и играют на трубах; пастухи избегают этих мест, охваченные суеверным страхом. Но когда мы там проезжали, был ясный день, сияло солнце, африканский ветер обжигал землю и из глинистого обрыва не поднималось ни единого звука. В Сан-Мауро-Форте, немного выше на горе, при въезде в поселок, я еще видел колья, на которых годами торчали головы бандитов, а вскоре мы уже въезжали в рощу Аччетуры, один из немногих остатков старинного леса, покрывавший некогда всю Луканию.

Лукания, страна лесов, теперь вся обнажена; увидеть наконец деревья, зеленую траву, почувствовать свежесть лесной тени, услышать запах листьев — это значило для меня совершить путешествие в волшебную страну. Здесь было царство разбойников, и даже теперь от одного только далекого воспоминания пробирает дрожь; но это очень маленькое царство, его скоро оставляешь позади, чтобы подняться в Стильяно, где старый ворон Марк веками стоит на площади, как местный божок, черным контуром вырисовываясь на камнях. После Стильяно надо спуститься в долину Сауро с ее широким руслом, усеянным белыми камнями, и красивой оливковой рощей князя Колонна на острове, где батальон стрелков был уничтожен разбойниками». ​

Михаил Талалай: Будучи в Матере, я всегда встречаюсь со ставшим уже мне приятелем ее жителем, он представляется историком Матеры, но для меня это краевед (краеведы – основные мои друзья и коллеги по Италии) Джанни Мараньо. Его интересует всё, связанное с Матерой, с этим регионом, он занимается и средневековыми пещерами, где жили византийские монахи, и какими-то семейными драмами, он большой русофил, кстати. В Матере мало происходило событий, и вот он увлекся действительно крупным сюжетом – спасением русскими моряками пострадавших от землетрясения на Сицилии и в Калабрии местных жителей, и написал либретто для лирической оперной кантаты, посвященной нашим морякам. Хотя это к Матере не имеет отношения, тем не менее, он так выразил свой общий интерес к итальянскому Югу и к его связям с Россией.

Я спрашивал Джанни Мараньо, были ли русские эмигранты, какие-то русские люди в Бизиликате, не ожидая услышать положительный ответ. Он же сказал, что был один русский эмигрант, замечательный доктор, добрый русский доктор, о котором сохранилась прекрасная память и – полицейское досье. И тут меня, как исследователя, ждала удача, потому что Джанни Мараньо мне добыл досье из архивов полицейского управления – квестуры – Матеры, замечательная папка, которая охватывает десять лет жизни нашего героя Валентина Владимировича, с 1933 года, года его приезда в Италию, по 1943 год, когда его «confino» было отменено. В 1943 году высаживаются союзники на юге Италии, фашистская власть тут падает и всех ссыльных распускают на волю.

Иван Толстой: А кто же этот ваш новый герой, этот русский доктор? Почему он попал в Италию и почему о его судьбе важно что-то знать вам, как исследователю, а нам, как читателям?

Михаил Талалай: Это яркая судьба, которая отразила в микро-истории этого человека всю макро-историю ХХ века – тоталитарные строи, главенствующие идеологии, великие столицы, главные страны Европы. Валентин родился в Петербурге в 1909 году в семье врачей. Про его отца почти ничего не известно. Уже теперь в итальянском интернете, когда немного пишут о Валентине Дубоссарском-Гроссмане, попадается такая фантастическая информация о его отце Владимире. Тут я с некотором стыдом перевожу эти фразы, вот что пишут итальянские сочинители: «Отец русского доктора Владимир Дубоссарский-Гроссман во время Первой мировой войны писал в журналах бывшего Советского Союза статьи против крепостного права, из-за этого был осужден царским режимом к смертной казни и бежал заграницу». Вот такая фантастика. Больше о Владимире Дубоссарском-Гроссмане пока узнать не смог. Почему он бежал, почему он не воссоединился со своей семьей, когда и семья тоже бежала заграницу, сие пока остается тайной.

Итак, гражданская война, революция, мать с сыном бежит из революционного Петрограда. Я нашел их в списках беженцев в Константинополе в 1920 году, то есть, нашему герою тогда одиннадцать лет. Они из Константинополя перебираются в Прагу, мать врач-стоматолог, пользуется, очевидно, успехом в Праге, это следует из дальнейших документов. Сына Валентина она определяет на врачебную стезю, он поступает в Карлов университет, учится на медика. И тут – поворотная точка. В 1933 году (а с этого года начинается папка в Матере) он посылает прошения в разного рода итальянские органы, через Итальянское консульство в Праге, за разрешением приехать учиться в Италию. Эта просьба сразу вызвала массу вопросов у итальянских официальных органов, они не хотели у себя Валентина, он им был отнюдь нежелателен – подозрительный молодой человек, без гражданства, в документах его постоянно называют «аполидом».

Кстати, когда я писал о нем свой русский очерк, я «аполида» исправил на «апатрида». В русской нашей терминологии «аполид» как-то менее прижилось, а в итальянском, напротив, «апатрид» отсутствует, хотя слово похоже на латынь. Тем не менее, это все то же самое лицо без гражданства. Поэтому префектура города Павии пишет в итальянское министерство предложение отказать в просьбе апатрида. По каким причинам? Причина номер один: Валентин хочет учиться в Италии, потому что у него слабые легкие, ему нужен хороший климат, и он выбирает местом учения Павию. Но Павия это город в заболоченном краю, с туманами. Это уже подозрительно. И это правда, Павия отнюдь не славится своим курортным климатом. Второй пункт от итальянских полицейских: мы не знаем, каковы идеологические убеждения Валентина, может, у него есть какие-то мнения, противоположные фашистскому строю (что так и было), и он эти свои убеждения будет распространять среди нашего благонадежного студенчества. И Валентину отказали.

Тем не менее, его мать, у которой, мне кажется, были хорошие связи в Праге, еще раз нажала на Итальянское консульство, те еще раз надавили на своих итальянских коллег в министерстве, и те (это удивительные истории итальянских 30-х годов, когда власти ведут себя достаточно либерально) дают разрешение на въезд в страну Валентину. На границе, правда, его немножко притормозили, потому что обнаружилось одно обстоятельство, о котором ранее не заявлялось. Валентин приезжает в Италию не один, а с некоей синьориной Сарой Кулановой, румынкой, как пишут пограничники (она была из Кишинева): вроде бы, молодые собираются соединить в будущем свои жизни. Это ввергло власти в некое замешательство, молодых там подержали какое-то время, но, в итоге, в полицейской переписке появляются слова, что, мол, «мы будем держать их под надзором», и паре разрешают ехать на учение в Павию.

Тут начинаются тяжелые дни, потому что два молодых человека оказываются в незнакомой среде, среди чужой культуры, итальянского они не знали. Не очень понятно, действительно, почему Валентин избрал Павию. Как мне кажется, кто-то из общего круга, быть может, из круга его матери посоветовал этот город, потому что там был сильный, да и до сих пор сильный, медицинский факультет, которым одно время управлял даже нобелевский лауреат Камилло Гольджи. На этом факультете училось и много русских евреев.

Тут я воспользовался рефератом одной литовской студентки, с которой мы списались, Риманте Яугайте, которая приехала в Павию по линии Эразмуса. Ее реферат – об учениках и студентах Павийского университета, выходцах из Российской Империи. Около сорока русских евреев учились там в 1910-20-е годы. Интересно было читать этот реферат, потому что в нем Риманте подчеркивала зыбкость всей той тогдашней терминологии еврейства. Некоторые эти студенты сначала записывались как русские, потом перезаписывались как евреи. Из сорока евреев шесть себя объявили православного вероисповедания, а один русский еврей в 1922 году обозначил себя палестинцем. Сейчас у нас это связывается исключительно с арабским миром, но в то время это – не без какого-то сионистского пафоса, так как Палестины тот русский студент явно никогда не видел.

И эта русско-еврейская среда в Павии каким-то образом тоже привлекла Валентина и Сару. Но вхождение в итальянский мир было трудное, о чем свидетельствует совершенно неожиданный полицейский документ, который меня поразил. Буквально через несколько месяцев после въезда в Италию, пара возвращается в Южный Тироль, в роскошное местечко Мерано, горный курорт, снимают там очень дорогие апартаменты в одной из лучших гостиниц этого города «Эспланада». Работники гостиницы, услышав подозрительный шум, стали стучаться в двери, им не открывали; они, взломав двери, обнаружили молодую пару в лужах крови. Валентин и Сара вскрыли себе вены. Несмотря на то, что у Валентина было медицинское образование, пусть еще не законченное, он не смог хорошенько вскрыть вены и их спасли.

Дальше следуют разного рода документы, где молодые объясняли, что, будучи больными и осознав, что их «сон о любви не может быть воплощен», они решили таким образом свести счеты с жизнью. А Валентин даже отправил последнее письмо своей матери в Прагу. Представьте, какое впечатление могло произвести такое письмо на бедную женщину. Я, конечно, убежден, что он после спасения предварил письмо какой-то телеграммой, но наверняка оно дошло-таки. Итак, неудачная попытка самоубийства, молодые возвращаются в Павию, живут там еще несколько лет, он учится, Сара скучает. От этого периода сохранилась переписка на русском языке, которую мне любезно представили потомки Валентина и Сары, ныне живущие в Израиле.

Иван Толстой: Слушая вас, я мысленно представляю себе картины Мерано – страшно дорогой отель, красивая пара, вскрывают себе вены, лужа крови. Это какой-то Висконти пошел! Разубедите нас, скажите, что все это правда, а не некая выдуманная мелодрама.

Михаил Талалай: Сохранились полицейские документы, которые отложились в том самом досье, оказавшимся в Базиликате. Трагический жест, невнятные объяснения. Но в переписке, которую получил, кое-какие моменты, приведшие к этому решению, мы можем проследить.

Иван Толстой: Из письма Сары, отправленного из Италии в Палестину к подруге Бушке (архив потомков Валентина):

«В Италии мы находимся уже более пяти месяцев. Мы поселились в маленьком городке, так как почти все университетские города – фабричные и вредные для здоровья. Я читаю, занимаюсь и сама готовлю обед. Жизнь в Италии по сравнению с Румынией очень дорогая. Мы живем очень одиноко и почти никуда не ходим. Последние почти два месяца мы провели очень хорошо в горах на севере Италии (почти на границе с Австрией) в знаменитом курорте Меран. Там замечательно красиво, высоко в горах всё покрыто снегом, но слишком дорого».

А вот дополнение самого Валентина:

«Милая Бушка!

Ваше письмо меня обрадовало не меньше, чем Сару, потому что из рассказов жены я Вас уже давно знаю и люблю, как ее лучшего друга и преданного, хорошего человека.

У меня просто слюнки потекли от радости за Вас (и отчасти от зависти), когда я читал о Вашей жизни в коллективе, которой Вы так довольны. Верьте мне, что мы – не самодовольные индивидуалисты, герметически закупоренные в своем семейном «гнездышке»… Я не теряю надежды, что и мы через пару лет приедем к Вам, чтобы вместе продолжить эту трудную, но радостную и многообещающую стройку!

Напишите, как Вы отнеслись к демонстрациям в Тель-Авиве и чем это кончилось.

Крепко жму Вашу рабочую руку,

Валентин»

Михаил, о чем спрашивает из Италии Валентин? Что за демонстрации в Тель-Авиве?

Михаил Талалай: Эту пару очень интересовала Палестина, думаю, даже в первую очередь, больше, чем Италия. Демонстрации осенью 1933 года вспыхнули в Палестине, когда неожиданно в порту Яффы обнаружили рейс с оружием, которое сионисты из Европы отправляли еврейским переселенцам в Палестине. Когда об этом узнали палестинские арабы, вспыхнули беспорядки, которые жестоко подавила британская полиция. В то время Палестина была подмандатная британская, поэтому именно англичане тогда и подавили те арабские демонстрации 1933 года.

Иван Толстой: Переписка между фашистской Италией и подмандатной Палестиной. (Письма из архива потомков Дубоссарского-Гроссмана). В следующем, 1934 году Сара пишет своей подруге: ​

«Я не смогла заплатить в Университете и поэтому мне не засчитали года. Занимаюсь я на математическом. Настроение у меня плохое и я почти целый день сижу дома.

Валя занимается на медицинском, он уже на пятом году, так что мы надеемся, что в будущем году он кончит. Мы живем такой скучной и однообразной жизнью, что многого не напишешь. Я сама веду «хозяйство», читаю и почти больше ничего не делаю. Живу, как и твои родители, надеждой, что через пару лет мы сможем жить иначе и, конечно, лучше. Будем работать и производить! А пока будем накоплять силы. Я тебе очень завидую, что ты в кибуце и работаешь». ​

Опять приложен и постскриптум от Валентина:

«Я целые дни провожу на лекциях и в больнице, а по вечерам читаю медицинские учебники. Много устаю, но всё же живу надеждой (и я тоже!), что вскоре смогу занять свое место в экономике и приносить обществу пользу своим трудом.

Если сможете, напишите о процессе против убийц Арлозорова. Чем это кончилось?

Крепко жму Вашу руку,

Валентин»

Михаил, опять к вам за справкой. Кто такой Арлозоров, кто его убил и за что?

Михаил Талалай: Это горячая история 1933 года. Хаим Арлазоров, выходец из России, странный персонаж сионизма. Когда Гитлер пришел к власти в январе 1933 года, Арлозоров тут же отправился в нацистскую Германию и повел переговоры с гитлеровцами, чтобы те облегчили отправку евреев в Палестину. Ему казалось, что их антиеврейская государственная политика даже поможет, в итоге, сионистскому делу, и он с этой странной идеей отправился в Берлин. По возвращении он был убит, как подозревают, противоположной партией сионистского движения, которая полагала, что никоим образом с нацистами переговоры вести нельзя. Англичане арестовали целую группу подозреваемых, начались разного рода судебные процессы, но они не закончились ничем, не нашлось достоверных улик, подозреваемые были выпущены на свободу, поэтому убийцы Арлозорова спустя почти век до сих пор не обнаружены.

Из этой переписки видно, что Валентина, в отличие от его жены Сары, в первую очередь интересовали глобальные вещи – идеи, политические демонстрации, ситуация в Палестине, ситуация с сионизмом. И здесь он не говорит открыто, но меня заинтересовала фраза, что он собирается «приносить обществу пользу» по окончании университета. Какому обществу – он в этом письме не называет, но, уверен, не фашистскому, потому что наверняка Валентин не разделял убеждений и идей Муссолини. Мне кажется, что все-таки у них у обоих было изначально желание покинуть Европу и уехать в Палестину, в те же самые кибуцы, и там трудиться на пользу общества. Он, конечно, все это не обозначает так уж прямо, потому что мы знаем из полицейского досье, что пара находилась под надзором, и думаю, что он, будучи человеком, который пережил эмиграцию, беженство и разного рода перипетии, это хорошо понимал, поэтому не доверял письмам свои мечтания и проекты, но полагаю, что у итальянцев подозрения относительно Валентина существовали – ведь шла активная переписка с евреями в Палестине. Наверняка эти письма, пусть на русском языке, перлюстрировали и кое-что попадало на столы полицейских.

Иван Толстой: А как же теперь соединить то, с чего мы начали, с тем, о чем вы рассказываете? Вы говорили о Базиликате, а сейчас у нас разговор идет о Павии, о Ломбардии. Как же Валентин Дубоссарский-Гроссман попал в эту Базиликату, на юг Италии?

Михаил Талалай: Валентин успешно учился, но достаточно долго. Думаю, что это тоже стало для него и для Сары большим разочарованием, они думали за пару лет получить диплом, но его учеба растянулась на пять лет. Тем не менее, все прошло успешно. Я изучал его студенческое дело в Павийском университете, всякого рода реестры и экзамены, видно было, что он не был таким уж примерным студентом, долго тянулся весь этот его образовательный процесс, но, думаю, что и отсутствие итальянского языка здесь сказалось. В 1938 году он сдает все государственные экзамены, получает диплом врача, но которым не воспользуется.

1938 год – печальный год в истории Италии. Буквально через несколько недель после того, как Валентин закончил университет, Муссолини вводит расовые законы. Внедряются на государственном уровне теории арийства, чистоты крови, чистоты расы. Главный враг это еврейство. Что для итальянского общества не характерно, антисемитизм не есть черта, присущая итальянцам в разные периоды истории страны, даже в Средние века, поэтому антисемитизм не пустил глубокие корни и в фашистской Италии. Тем не менее, закон вышел, евреи отправляются на обочину итальянского общества, им запрещается профессиональная деятельность, у них отбирают членские билеты Фашистской партии (это кажется абсурдом, но многие евреи стояли у истоков итальянской Фашистской партии на рубеже 1910-20-х годов). С 1938 года это все становится невозможным и Валентину запрещают заниматься врачебной деятельностью. Диплом у него не могут отобрать, но врачом он работать не может.

Более того, его отправляют в то самое «confino». Павия это город почти столичный, рядом Милан, город с великими традициями, возможностями, поэтому его отправляют в 1938 году в Луканию вместе с женой с ребенком, и начинается его пятилетнее пребывание в Лукании, до 1943 года, о котором я нашел много свидетельств разного рода и которому посвящены основные документы из той самой полицейской папки. Документов, действительно, много. Его семье, его ребенку (а потом появился второй ребенок) выдавали необычайно скудное пособие, на которое можно было с трудом влачить существование, ему запрещалась врачебная практика. Тем не менее, Валентин не отказывал местным жителям, ведь там и врачей-то по сути не было.

Об этом хорошо пишет Карло Леви, он тоже занимался врачебной практикой, неофициально, но на эту деятельность фашистские власти смотрели сквозь пальцы из практических соображений – они все-таки хотели, чтобы местные люди не болели, а и тут высококвалифицированные, приехавшие с культурного Севера медики. Денег Валентин, как рассказывали мне местные жители, часто даже не брал, был врач бессребреник, но не отказывался естественно, от продуктов для своей семьи. Тут возникает очень интересный момент, который я обнаружил в той же самой папке. В 1941 году, уже на третий год «confino» Валентина с семьей в Базиликате, в полицию поступает интересный документ – жесткий, тяжелый донос:

Иван Толстой: Анонимный донос в Квестуру (главное полицейское управление) города Матера 1941 года, перевод с итальянского Михаила Талалая:

«Мы пишем, чтобы сделать известным о коммунистической пропаганде, которой занимается, под сурдинку, здесь интернированный русский, медик-хирург, с того момента, когда началось военное наступление на его родину. Этот господин, выбрав себе удобное место, у капуцинов за городской чертой, где нет никакого надзора, преподносит своим клиентам и всем, кто с ним общается, яд коммунистической пропаганды. Бесполезно пересказывать всё то, что он говорит – это может выразить кратко: коммунистическая пропаганда.

Поэтому просим Королевскую Квестуру принять меры и выслать этого вредного индивидуума из нашего края, в какой-нибудь концентрационный лагерь – и как можно быстрее.

Анонимы»

Михаил Талалай: В этом доносе меня заинтересовало, что нет никакого указания на основную причину ссылки Валентина Дубоссарского-Гроссмана – на его еврейство. Это письмо исключительно идеологическое – Валентину вчиняют только его левые коммунистические убеждения, которыми он отравляет луканцев в 1941 году, после вторжения фашистской Италии на территорию СССР. И тут еще добавлю одну вещь, про которую не писал в своих двух биографических очерках (на русском и итальянском), но у нас устный жанр, поэтому мне кажется, что некоторые вещи, которые не печатаются, можно сказать устно. А именно – когда мы обсуждали этот донос в кругу луканских краеведов, один из них убежденно сказал: «А я знаю, почему написали этот донос. Валентин был весьма красивый мужчина, молодой врач, имел обширную практику, пусть и нелегальную, и достаточно известно в определённых кругах, что у него заводились разного рода романтические истории с луканскими крестьянками. Думаю, что донос тот был сочинен не из-за коммунистических убеждений Валентина, а это какой-то муж-рогоносец решил возмутителя семейного спокойствия и Дон Жуана удалить из Базиликаты и упрятать его в надежное место». Вот, сообщаю вам такую устную историю, устное краеведение.

Иван Толстой: Когда выпускник медицинского факультета Павийского университета Дубоссарский-Гроссман приехал в Феррандину, он все-таки нашел там какого-то местного врача. Встреча с ним, уверены, напоминала встречу c ними выпускника медицинского факультета Туринского университета Карло Леви:

«Доктор приближался мелкими шажками. Ему лет семьдесят или немногим меньше. У него отвислые щеки и слезящиеся добродушные глаза старой охотничьей собаки. Движения его медленные, затрудненные, но скорее в силу характера, чем возраста. Руки дрожат, он с трудом выговаривает слова, верхняя губа у него невероятно длинна, а нижняя совсем отвисла. На первый взгляд, это незлобивый человек, совершенно выживший из ума. Ясно, что он не очень-то рад моему приезду, но я пытаюсь успокоить его. “Я не собираюсь заниматься врачебной практикой. Сегодня я пошел к одному больному только потому, что это был неотложный случай и я не знал, есть ли врачи в поселке”. Доктор остается очень довольным моим заявлением и чувствует себя обязанным показать мне свою культуру: он усиленно ищет в темных закоулках памяти какой-нибудь старинный медицинский термин, задержавшийся там с университетских времен, как трофейное оружие, забытое на чердаке. Но из его бормотанья я понял только, что он теперь ничего не смыслит в медицине, если вообще когда-нибудь что-то смыслил. Великолепные лекции прославленной неаполитанской школы исчезли из его памяти, смешались в однообразии долгого, постоянного безразличия. Обрывки прежних знаний всплывают без всякого смысла в беспросветной тоске из моря хинина, единственного лекарства от всех болезней. Я увел его из опасной научной сферы и стал расспрашивать о поселке, о его обитателях, о здешней жизни.

— Хороший, – говорил мне доктор – но очень примитивный народ. Больше всего остерегайтесь женщин. Вы молоды и к тому же красивы. Ничего не принимайте от женщин. Ни вина, ни кофе, никакого питья, никакой пищи. Они обязательно намешают туда какого-нибудь зелья. Вы, конечно, понравитесь здешним женщинам. Все будут готовить для вас зелье. Никогда ничего не берите от крестьянок. Это зелье очень опасно. Оно неприятное. Даже противное. Они кладут туда всякие травы и произносят заклинания, но главное — это кровь. Невежественные люди. Они примешивают это ко всему — в напитки, в шоколад, в кровяную колбасу, пожалуй даже в хлеб. Будьте осторожны!

Сколько зелий я выпил! Конечно, я не следовал советам доктора и каждый день с риском для себя пил вино и кофе, даже если мне его приготовляла женщина. Может быть, там и были зелья, но они, видимо, взаимно нейтрализовались. Во всяком случае, вреда они мне не принесли, а может быть, они помогли мне каким-то таинственным образом постичь этот замкнутый мир, окутанный черными вуалями, мир крови и земли, особый мир крестьян, куда нельзя проникнуть без волшебного ключа». ​

Михаил Талалай: Слава богу, полиция не дала ход доносу. В том же самом досье есть ответ от карабинеров местечка Феррандина, которые хладнокровно пишут, что Валентин ни в каких подозрительных коммунистических агитациях не замечен, наоборот, он благонадежный ссыльный и мы просим его не трогать, а оставить в нашем поселке городского типа Феррандина. Так и произошло, он остался еще на три года, уже до падения фашизма в Базиликате, что произошло чуть раньше, чем в остальной Италии, в 1943 году.

Иван Толстой: Михаил, а удалось найти хоть кого-нибудь в Базиликате, кто бы знал о русском докторе?

Михаил Талалай: И здесь удача. Прошло почти восемьдесят лет с той поры и, тем не менее, да, нашлись. Я не встречался, но списался с одним жителем Феррандины, Джанни Латронико. Ему сейчас девяносто лет. Он сообщил, что в его семье чтут память Валентина, потому что этот Джанни маленьким умирал от какой-то загадочной болезни, ему было три года – я это его письмо опубликовал в своем итальянском очерке. И Валентин, безвозмездно исследовав недуг маленького Джанни, придя к какому-то своему квалифицированному выводу, прописал ему спасительную диету на основе риса. Вот такие подробности. Мама с трудом нашла рис, кормила его рисовым отваром, и Джанни Латронико был спасен.

Еще один интересный персонаж, который обнаружился, это дон Лучано Микеле, приходской священник поселка Феррандина, который недавно пошел на повышение и переехал в Матеру, где стал директором епархиального музея, это человек с широким кругозором. У нас с ним завязалась плодотворная переписка. Он сам лично Валентина не видел, но много слышал от людей в Феррандине, которые рассказывали, что они по ночам русского доктора на каких-то своих осликах, мулашках (потому что других средств передвижения там тогда не было) по сельскому краю возили к больным. Он никому не отказывал. Сохранились о нем светлые воспоминания в местном краю, которые дон Лучано слышал, а также он рассказал свои собственные впечатления о том, как однажды в Феррандину приехал сын Валентина и его внук, которые тоже, понятно, собирали сведения о Валентине.

Они повстречались с еще тогда жившими людьми, посмотрели метрические книги и тут выяснилась удивительная вещь – оказалось, что сионист Валентин следующего своего ребенка уже крестил. Его второй ребенок зарегистрирован как католик. Такой странный поворот в жизни Валентина на юге Италии.

Иван Толстой: Приходской священник из Феррандины дон Лучано Микели прислал Михаилу Талалаю свое письменное свидетельство. Мы впервые даем его по-русски.

«Я удивился, когда, прогуливаясь по паперти своей церкви и читая молитвенник, увидел двух мужчин, которые уверенным шагом направлялись прямо ко мне. Но удивлению моему не было границ, когда двое чужеземцев сообщили мне причину их появления: они приехали в Феррандину из Израиля, точнее из Латруна, местности в 15 километрах от Иерусалима, где расположен известный монастырь траппистов и где делают превосходное латрунское вино. Это были отец и сын, приехавшие издалека с одной определенной целью – разыскать местного жителя, родившегося в Феррандине во время Второй Мировой войны и вскормленного молоком вместе с приехавшим израильтянином, которого теперь сопровождал сын. То есть, приезжий из Латруна искал в Базиликате своего молочного брата. Этот израильтянин, в свою очередь, был сыном русского врача, высланного к нам в конце 30-х годов по политическим мотивам. Врача звали Валентин Дубоссарский-Гроссман, его жену звали Сарой. Вместе с ними прибыл больной грудной младенец, но Сара потеряла молоко. Нужно было срочно найти кормилицу – причем, кормилицу смелую – существовал определенный риск подхватить инфекцию от приезжего больного младенца и передать ее собственному ребенку. И вот теперь приезжий хотел узнать, кем именно была та смелая кормилица и, если возможно, разыскать молочного брата. Я стал думать, к кому можно обратиться за справками, в моей памяти стали всплывать какие-то обрывочные рассказы. Конечно же, нашлись старожилы, которые помнили загадочного русского врача. Они рассказали, что врачу запрещали практику, и ему приходилось лечить больных тайно по ночам. Доставляли его к ночным пациентам верхом на мулах. Помнили необыкновенно высокий профессионализм медика из Санкт-Петербурга и его гуманизм – он отказывался брать гонорар, если видел бедность семьи. Во время нашей с гостями из Израиля поездки в Матеру зашел разговор о религиозной идентичности русского медика, имевшего еврейские корни. За беседой у меня возникло подозрение, что Валентин, как мне было известно, радикально-мыслящий человек, покрестил, несмотря на свое еврейское происхождение, своих детей в Феррандине. Я высказал это соображение. «Папа, если тебя крестили в Феррандине, значит я тоже христианин?» – озадаченно спросил сын. Отец на этот вопрос ответил отрицательно, но мы решили-таки посмотреть метрические книги нашей церкви. В ней, действительно, нашлась запись о крещении – но не сына, а следующего ребенка Валентина, его дочери. В качестве крестного отца был записан коллега Валентина, местный фармацевт. Это означало, что ссыльный русский неплохо интегрировался в местное общество, раз отнес свою новорожденную девочку крестить в наш храм и пригласил коллегу. Сын же, родившийся на севере Италии и привезенный грудным младенцем в Луканию, остался некрещенным. Потом вместе с матерью он отбыл в Израиль. Однако своего молочного брата найти ему не удалось. Прошло уже полвека, и из Феррандины многие разъехались по белому свету». ​

Михаил Талалай: И последняя новая знакомая, пенсионерка, весьма культурная дама, уроженка Феррандины, теперь она живет в Генуе, Маринетта Форджоне, у нее сохранились даже некоторые личные вещи Валентина. Когда Дубоссарские-Гроссманы покидали в 1943 году Феррандину, они оставили своим соседям, семье Форджоне, какие-то сувениры, рюмочки (по-моему, чешские, она мне даже прислала фотографию этих рюмочек), какие-то русские банкноты, тоже застрявшие в семье Дубоссарских-Гроссманов, и другие мелочи. И Маринетта Форджоне неожиданно меня просветила, почему жизнь Валентина закончилась на Сардинии, тоже в достаточно глухом краю, уже в 80-е годы, с другой женой.

Иван Толстой: Как же так, Михаил? Фашизм пал, а русский доктор отправился не в Палестину, о который как будто бы мечтал, а на какую-то Сардинию. В чем дело? Может быть, тут тоже какая-то загадка есть?

Михаил Талалай: В Палестину уехала его жена-кишиневка, Сара Куланова, Валентин остался в Италии. И для меня долгое время было загадкой, почему Сардиния. На многие вопросы мне ответила Маринетта Форджоне. Брак между Сарой и Валентином, похоже, уже распадался в то время, и когда фашистский режим рухнул, Сара забрала детей и уехала в Палестину. Валентин, то ли из-за того, что распалась их семья, то ли из-за того, что он разочаровался в сионизме и увлекся новыми идеями, не поехал с женой и детьми. После освобождения Рима в 1944 году, куда ехать замечательному доктору? Конечно, в столицу. И следующие документы, которые я встречал, это – Рим: он открывает практику в Вечном Городе. Конечно, – столичный человек, родился в Петербурге, бывал в Константинополе, учился в Праге, затем под Миланом. Естественно, Рим. А потом, вдруг – глухая Сардиния.

Оказывается, Валентин после падения фашизма увлекся анархизмом. Коммунизм, понятно, его не мог интересовать – беженец из коммунистической России, я сомневаюсь в его коммунистических убеждениях, о которых сообщал автор доноса. Но анархистом он, действительно, был. Известна его переписка с итальянскими анархистами, попавшая в наши времена в исторические архивы, и, согласно Маринетте Форджоне, Валентин из одного «confino» был отправлен в другой. Итальянская полиция в конце 40-х годов не хотела левака Валентина в столице, и ему убедительно предложили ухать куда-нибудь подальше. Хорошо бы, конечно, найти послевоенную полицейскую на него папку, но боюсь, ее еще не рассекретили. Времена наступили мягкие, ему разрешили продолжать врачебную практику, и он уехал на Сардинию. Там у него образовалась новая семья, сардинская жена, родился сын. Тут, увы, – трагедия. Их единственный сын Элио погиб юношей в дорожно-транспортном происшествии, поэтому на самой Сардинии никаких потомков и следов о Валентине не осталось. Я разыскал городок, где жил Валентин со своей новой женой и с погибшим позднее сыном, но, естественно, там никто уже ничего не знал, все это уже было забыто, все его личные архивы, а наверняка существовала интересная переписка, может быть, даже воспоминания, все это погибло, выброшено. Так что единственное, что я нашел, это могильный камень на скромном кладбище в местечке Сан-Гавино. И на этом могильном камне получилась перекличка двух городов, на итальянском языке это звучит так: Сан-Пьетробурго – место рождения, и Сан-Гавино, место кончины. Вот такие два места с разной численностью населения: пять миллионов в Санкт-Петербурге и пять тысяч жителей в сардинском поселке Сан-Гавино.