Джули Куртис. Англичанин из Лебедяни: Жизнь Евгения Замятина (1884–1937) / пер. с английского Ю. Савиковской. – СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2020

Античные греки считали главным событием в жизни человека его смерть. Заглянем в переписку Владимира Набокова с женой: Очень мало было народу на похоронах бедного Замятина. Он умер от грудной жабы (письмо от 15 марта 1937). Зато традиционные 40 дней со времени кончины писателя отметили в Париже достаточно торжественно: Сегодня вечер памяти Замятина (читаю по-французски "Пещеру" его) в частном доме, – у дамы, которой посвящена "Синяя Звезда" Гумилева… Вечер был наряден, многолюден и чуточку "мимо", – как, впрочем, сам Замятин был "мимо" (В.Набоков – В.Набоковой, 26 апреля и 1 мая 1937). Мария Рейнгардт прочла "Апрель", Иван Бунин – "Дракона" Замятина, знаменитые французские актеры исполнили сцену из недавно экранизированной при участии Замятина пьесы "На дне", а Дрие Ла Рошель выступил с устными мемуарами о покойном коллеге. Фигура хозяйки дома – Елены Карловны Дюбуше – символически соединила двух знаменитых русских литераторов – Гумилева и Замятина, но это вовсе не было случайным совпадением. Николай Оцуп писал: Вряд ли будет ошибкой назвать начало третьего литературного десятилетия в России студийным. Хорошо было начинающим стихотворцам: у них был незаменимый, прирожденный учитель – Гумилев. Но как обойтись будущим прозаикам без своего учителя? Не будь в то время в Петербурге Замятина, его пришлось бы выдумать. Замятин и Гумилев – почти ровесники. Революция застала того и другого за границей. Оба осенью 1917 г. вернулись в Россию. Есть что-то общее в их обликах, в их отношении к литературе. Гумилев был человеком редкой дисциплины, сосредоточенной воли, выдержки. Теми же качествами привлекателен характер Замятина. Каждый из них алгеброй гармонию проверил. Тот и другой твердо знали, что мастерство достигается упорной работой.

О нечастом и счастливом сочетании писательских и педагогических дарований у Замятина писал и Ремизов. Вот выдержка из черновика рецензии на пьесу "Огни св. Доминика" (1919), опубликованного Е. Обатниной: По всякому праву Евг. Ив. Замятин занял место в Петербурге в качестве учителя письма прозаического. Моряки, милиционеры, просто жаждущие искусств из Дома Искусств и проч. слушают курс Замятина, учатся у него письму прозаическому. А сам Замятин писал чудесные рассказы, облюбовав слова, фразу и строй всей темы. Замятин не молодой, только выступивший поздно, на моих глазах за 7 лет из новичка стал учителем. Следует сказать, что обучение изящной словесности вызывало не только поддержку, но и критику. В заметке 1928 г., названной "О простоте и "вывертах", Г.Адамович так оценивал труды Замятина: Тогда вообще распространилось убеждение, что все "делается", и стоит только пройти курс литературного ремесла, как немедленно станешь писателем. Замятин, наделенный умом, энергией и талантом, был беднее всего одарен чувством слова. Как часто бывает с людьми, он особенно приналег на то, к чему менее всего способен. Он счел себя последователем Ремизова, Лескова и чуть ли не протопопа Аввакума, обновителем слога и языка. Вместе с этим в его причудливой голове уживалось пристрастие к американизму и представление, будто западная культура состоит теперь главным образом из аэропланов, трестов и всевозможных радиочудес. Сам Замятин сумел все эти разноречивые стремления сплавить в одно целое. Но ученики его растерялись. Разумеется, Адамович имел в виду известную литературную группу "Серапионовы братья", наставником которой обоснованно считали Замятина. Адамович критиковал их с позиции стилистической сдержанности и приводил иронический пример: Кто-нибудь написал "Восходит солнце…" Это плоско, это антихудожественно! Надо было сказать: "Алый огневой шар медленно плыл…" Но "алый огневой шар" – это кирпич в кружевах и цветочках. Любопытно, что сам акушер Серапионов выступил и в качестве их "могильщика". В 1929 г., ко дню рождения Братьев, Замятин сочинил каждому из них забавную, но и грустную эпитафию. Зощенко он посвятил такие строчки:

Он мог Наполеоном стать,
Но все мы – злой судьбы игрушки:
Не полк, не армия, не рать –
Дана ему одна лишь "Пушка".

("Пушка" – ленинградское юмористическое издание)

Серапионы тоже вспоминали своего наставника, но с оглядкой на советскую цензуру, которая старалась превратить Замятина в "фигуру умолчания". Писатель и функционер Константин Федин в книге "Горький среди нас" уделил место и другим современникам, в том числе и Замятину: По самому духу своему революционный, Замятин вдруг высказывал взгляды, роднившие его с консерваторами, с теми духами молчания, которые прятались от гражданской войны в пещерах (намек на известный рассказ Е.З.). Он убедил себя и убеждал других, что вынужден молчать, потому что ему не позволено быть Свифтом, или Франсом, или Аристофаном. Федин писал о трех китах Замятина: языке (полном провинциализмов), образе (находчивая, но обязательная образность) и композиции (тексты напоминают выточенные фигурки). Федин считал, что Замятин напрасно сражался с мельницами стиля.

Замятин довольно коротко общался с некоторыми художниками. Кустодиев гостил у него в Лебедяни, а Замятины жили у Григорьева во Франции. На родине и в эмиграции писатель дружил с Юрием Анненковым, написал о нем прекрасное эссе (см. Ю.Анненков "Портреты"). В свою очередь, художник восхищался искусством языкового перевоплощения Замятина: в его сочинениях он находил и язык осовеченной деревни, и канцелярит чиновника, и словесный кубизм и супрематизм, и математический тезаурус инженера.

Сам Замятин символом своей литературной веры называл синтетизм. Под ним он подразумевал гармоничное сочетание различных по сути явлений и вещей. Творчество должно быть соединением двух драгоценных человеческих начал – мозга (наука) и секса (искусство). Синтетическая литература должна соединять художника и читателя, мечтателя и деятеля, отвратительное и прекрасное, фантастику и быт. Вот что писал Замятин об Анненкове, считая и его приверженцем синтетизма: Фантастический его портрет с гармошкой, верхом на звездах, и свинья, везущая гроб, и рай с сапогами и балалайкой. Хорошо знавший европейские языки, полтора года проживший в Англии Замятин стремился синтезировать в своих текстах русскую традицию и европейский модернизм. Первым в Советской стране он заметил "Улисса" Джойса (см. заметку 1923 г.). Во французском блокноте Замятин упоминает роман Фолкнера "Вопль и ярость", и любители литературы, без сомнения, заметят общие черты у двух писателей: провинция как средоточие зла, виртуозное перевоплощение в своих персонажей, мастерское описание упадка и разрушения.

Говоря об истории русской литературы, Замятин был не всегда пессимистичен. Да, он писал, что у русской литературы есть одно будущее – великое ее прошлое, но писал с вопросительной интонацией. Сравнивая литературный процесс с появлением авиации, Замятин отмечал, что в начале ХХ века русская словесность отделилась от земли. Он предлагал такую периодизацию: реалисты жили в жизни; символисты имели мужество уйти от жизни; новореалисты имели мужество вернуться к жизни. Он считал, что трагедию жизни можно преодолеть иронией, поэтому новореализму свойственны преувеличенность, уродливость и фантастичность: На кирпичной стене Страшный суд намалеван: грешники, праведники, черти хвостатые и сам Судия. Ребенку не достать до праведников. Баба поднимает его: "Ну, все одно: поцелуй Боженьку в хвостик (из блокнотов Замятина). Настоящий и талантливый текст должен иметь ритм и дыхание, для этого Замятин старался наделить каждого своего персонажа звуковой характеристикой (вслед за Рембо и его разноцветными гласными) и зрительным лейтмотивом (по примеру Л. Толстого). Дышащий текст становится живой литературой, а живая литература – это матрос, посланный вверх, на мачту, откуда ему видны гибнущие корабли, видны айсберги и мальмстремы, еще не различимые с палубы. Еще греческие лирики сравнивали государство (полис) с кораблем, а инженер-кораблестроитель по образованию – Евгений Замятин сравнивал родину с ледоколом: Россия движется вперед странным, трудным путем, непохожим на движение других стран, ее путь – неровный, судорожный, она взбирается вверх – и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая.

Конечно, Замятин писал здесь о временах русской революции,с– временах, когда мир разлетелся на куски, как положенный на уголья каштан ("Бич Божий"). В опубликованных и черновых текстах Замятин многажды описывал неудержимую в своей разрушительности революционную стихию: Поезд в Сибири с солдатами. Набили морду машинисту. "Ладно, я вам покажу!" На закруглении пустил поезд верст на 50 – и сразу тормоз; теплушки оторвались и под откос. К следующей станции привез только три теплушки. "Ну, – говорит, – езжайте, собирайте там своих – рассыпались (из блокнотов). Аллегорией русского народа стала главная героиня рассказа "Глаза" (1917) – собака: Шелудивый тулуп – был, быть может, белый. На хвосте, в обвислых патлах, навек засели репьи. Одно ухо-лопух вывернуто наизнанку, и нет сноровки даже наладить ухо. У тебя нету слов: ты можешь только визжать, когда бьют; с хрипом грызть, когда прикажет хозяин; и выть по ночам на горький зеленый месяц. Замятин с самого начала ужаснулся революционному террору и осудил его. После убийства бывших министров А. Шингарева и Ф. Кокошкина он написал в памфлете "Елизавета Английская": Если Дыбенко и прочие комиссары по совести хотят найти убийц, – найти их проще простого. Не надо разыскивать ни матросов, ни красногвардейцев, какие кололи сонных в Мариинской больнице. Надо просто взять и почитать "Правду". Замятин говорил о провозглашенном партийной и фактически государственной газетой красном терроре против наймитов буржуазии. Сразу же подметил Замятин и свойство красного дракона пожирать самого себя: Междуведомственные трения разрешались пулеметами. Два особых отдела: 6-й армии и общий. И конкурировали. Старались арестовать: выкрасть сотрудников друг у друга. Доходило дело до осады. Дома, занимаемые ими, рядом. Однажды начальники двух особых отделов арестовали друг друга одновременно, оба сидели в подвале, обоих расстреляли (из блокнотов).

Уже в первые годы советской власти, в 1920–1921 гг., Замятин прозрел и описал тоталитарное будущее государства "одинаковых Иванов". История публикации романа "Мы" – остросюжетная и драматичная. Замятин публично читал фрагменты в 1921–1922 гг., в начале 1924 г. советская цензура запретила его издание. Вскоре вышли английский и чешский переводы, а в 1927 г. журнальный вариант романа напечатала пражская "Воля России". Хотя М. Слоним пытался "прикрыть" Замятина и указал, что "Мы" опубликованы в обратном переводе с чешского на русский и без санкции автора, но в 1929 г. Замятин был публично и примерно наказан: 1. Разрешение тобою английского перевода признано политической ошибкой; 2. Констатировано, что ты не признал своей ошибки в объяснениях; 3. Что ты не отказался от идей романа "Мы" , признанных нашей общественностью антисоветскими. Пункт четвертый касается запрещения опубликовывать за границей произведения, "отвергнутые советской общественностью" (К.Федин – Е. Замятину, 23 сентября 1929 г.). В дневнике Федин безнадежно резюмировал осуждение Пильняка и Замятина: Я был раздавлен происходившей 22 сентября поркой писателей. Никогда личность моя не была так унижена. Парадокс заключался в том, что зарубежные издания романа прошли довольно незаметно, даже среди эмигрантов только Ю. Айхенвальд пространно откликнулся, а известность роман получил уже после Второй мировой войны, когда его "поднял на щит" Д. Оруэлл: Одна из литературных изюминок в этом веке сжигаемых книг… Интуитивное понимание иррациональной сущности тоталитаризма – принесение людей в жертву, жестокость как самоцель, поклонение вождю, которому приписывают божественные свойства ("Трибьюн", 4 января 1946 г.).

О тирании и персонификации власти Замятин много думал, работая с конца 20-х гг. и до своей кончины над романом "Бич Божий". Одним из главных его героев был Аттила, человек, несомненно, огромной воли и темперамента, для своего времени хорошо образованный (в молодости он был заложником в Риме и там учился); это был тонкий политик (наброски предисловия к драме "Атилла", которая была написана в 1925 г., запрещена к постановкам в СССР, – позже Замятин приступил к роману). Чем дальше, тем большее разочарование вызывал у Замятина советский "великий эксперимент": Он считает, что пятилетка – это реклама для Европы, что из нее ничего не выйдет, что она идет за счет снижения качества, что социализм бессмыслен, так как увеличивает сумму человеческих страданий (дневник А. Кроленко, июль 1930). В одной из завершенных глав "Бича Божьего" Замятин мрачно написал, что

Роль и судьба литературы в рождающемся тоталитарном государстве становилась все менее завидной. В мемуарах о Блоке Замятин приводит его слова, произнесенные еще в годы военного коммунизма и "Всемирной литературы": Отчего нам платят за то, чтобы мы не делали того, что должны делать? В написанном в эмиграции эссе "Москва – Петербург" Замятин констатировал: Индивидуальности, литературные школы – все уравнялось, исчезло в дыму литературного побоища. Шок от непрерывной критической бомбардировки был таков, что среди писателей вспыхнула небывалая психическая эпидемия: эпидемия покаяний.

Сам Замятин счастливо избежал покаяний и расправ, успев уехать в Европу в конце 1931 г. Этому предшествовали двухлетние тягостные переговоры между писателем, фактически отлученным от книжной и театральной индустрии, и советским правительством, посредником был Максим Горький, решение принял, разумеется, Иосиф Сталин. Написанное ему Замятиным в июне 1931 г. письмо – впечатляющий документ на тему "власть и художник": Я ни в какой мере не хочу изображать из себя оскобленную невинность. Я знаю, что в первые 3–4 года после революции среди прочего, написанного мною, были вещи, которые могли дать повод для нападок… В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал – и продолжаю считать – что это одинаково унижает как писателя, так и революцию… Но я не хочу скрывать, что основной причиной моей просьбы о разрешении мне вместе с женой выехать за границу – является безвыходное положение мое как писателя здесь, смертный приговор, вынесенный мне как писателю – здесь.

В этих строках Писатель уступает место человеку, и нам пора пристальнее посмотреть на Замятина-человека. Он нередко и, кажется, не без удовольствия писал автобиографии; составители современных собраний сочинений предваряют ими едва ли не каждый том. В соответствии с идеями синтетизма и словесного кубизма они напоминают быстро сменяющие друг друга на экране слайды: детство в Лебедяни, гимназия в Воронеже, институт в революционном Петербурге и т.д. В первой – подробной и научной биографии Замятина, которую Джули Куртис выпустила в 2013 г. и которая теперь переведена на русский язык, эти "моментальные снимки" превратились в большие главы. Материала в них предостаточно, ведь сам герой писал: А пожалуй, самые серьезные и интересные романы не написаны мной, но случились в моей жизни.

Достаточно вспомнить три ареста (1905, 1919, 1922) и два одиночных заключения (1905–1906 и 1922) Замятина, сделанные русскими и советскими карательными органами. Замятин не раз утверждал, что выбирал в жизни путь наибольшего сопротивления. Именно поэтому примерный и талантливый студент – будущий кораблестроитель примкнул в 1905 г. к большевикам. В "Деле Департамента полиции Петербурга о боевой дружине социал-демократической партии Выборгского района", начатом 31 декабря 1905 г., есть доклад от 11 декабря о задержании в квартире дворянина Константина Шульмана 33 человек в возрасте от 18 до 30 лет. У них было отобрано 5 револьверов, 5 кинжалов, 2 разрывных снаряда, нелегальные печатные издания. Среди задержанных был и Замятин, назвавшийся сотрудником газеты "Новая жизнь" (издатели М.Андреева и Н.Минский, в редакции участвовал В.Ленин; октябрь – декабрь 1905, вышло 28 номеров; тираж 60–80 тыс. экз.). Замятин твердо настаивал, что занимался профессиональной деятельностью журналиста – сбором материалов, причем даже не о революционерах, и следствию не удалось доказать обратное. А в 1919 и 1922 гг. уже чекисты арестовывали Замятина за "подстрекательство рабочих" и "антибольшевистские суждения", в 1922–1923 гг. всерьез ставился вопрос о высылке писателя за границу.

Биография Замятина, подробно изложенная Д. Куртис, убеждает читателя в том, что синтетизм писатель исповедовал не только в творчестве, но и в жизни. Замятин был не только писателем-профессионалом, но и профессиональным инженером. В 1908 г. он почти одновременно получил диплом инженера-кораблестроителя и опубликовал свой первый рассказ "Один". И в дальнейшем его литературная и инженерная карьеры развивались параллельно, не мешая одна другой, но даже и дополняя. Выпускник гимназии с золотой медалью, Евгений Замятин выдержал конкурс из 500 человек на 25 мест и поступил в 1902 г. на кораблестроительное отделение только что открытого в Петербурге Политехнического института. В 1908-м он успешно его окончил среди 11 выпускников, защитив диссертацию "О выборе главных размерений грузовых судов". Несмотря на то, что Замятину было запрещено проживание в столице (дело 1905–1906 гг.), его приняли в магистратуру, а позже – и преподавателем. Талантливого инженера взяли по протекции руководства Института в Отдел торговых портов Министерства торговли и промышленности. Замятин занимался проектированием и сооружением гибких плотин, землечерпательных машин и др. В 1908–1917 гг. Замятин побывал по делам службы в 39 городах империи. Венцом его инженерной карьеры стала полуторагодичная командировка в Англию 1916–1917 гг. (суточные в размере 20 руб. и 350 руб. на дорожные расходы), где он контролировал строительство русской ледокольной эскадры на верфях Ньюкасла и Глазго: Кормят все имбирем да перцем; полезно разве только для подготовки к геенне огненной (Е.Замятин – А.Ремизову, 22/5 мая 1916) . После многих перипетий эти могучие корабли вошли в состав советского флота под названиями "Ленин", "Красин" и т. д. Замятин преподавал в Институте до конца своего пребывания на родине: в ноябре 1930 г. он был назначен зав. кафедрой иностранных языков. Профессия кормила его и в эмиграции, где он писал обзоры советского кораблестроения в иноязычных технических журналах (обычный гонорар – 7 гиней).

Одновременно приходили литературные успехи и признание. В 1913 г. была издана повесть "Уездное", о которой известно около 300 отзывов в прессе. В 1914 г. повесть "На куличках" запретил Комитет по делам печати: Замятин не жалеет грубых красок, чтобы дать читателю глубоко оскорбительное представление о русских офицерах. По его описанию, русские офицеры только ругают и избивают солдат, сами развратничают и пьянствуют, в Собрании затевают драку в присутствии приглашенных иностранных офицеров. В первые пореволюционные годы Замятин по праву становится одним из литературных лидеров Северной столицы, занимает посты в Петроградском (ленинградском) отделении Союза писателей, в Доме искусств, в издательстве "Всемирная литература" и других проектах.

Принцип синтетизма Замятин с успехом применял в своей литературной карьере: он писал не только прозу, но также пьесы, либретто и киносценарии. Прокофьев подумывал написать оперу по пьесе об Аттиле, Замятин был соавтором либретто "Носа" Шостаковича. "Блоху" (по сюжету Н.Лескова) весьма успешно поставил А.Дикий в МХАТ-2. В 1928 г. Ф. Эрмлер снял фильм "Дом в сугробах" по мотивам "Пещеры", но Замятин потребовал убрать свое имя из титров, не соглашаясь со счастливой концовкой. Последним успехом в карьере Замятина стал сценарий "На дне" для фильма Жана Ренуара, признанного лучшим во Франции в 1936 г. (с участием Ж. Габена, Л. Жуве и С. Прим). Замятина переводили на другие языки и в 20-е, и в 30-е годы, и у него была довольно высокая репутация во французском литературном мире, когда он эмигрировал. Литературными его друзьями были Дрие Ла Рошель и Андре Моруа, а писатель-академик Марсель Прево предварял перевод "Слово предоставляется товарищу Чурыгину" следующими словами: Рассказ, который вам предстоит прочитать, виртуозен; более того, не думаю, чтобы кто-либо до него смог так четко и кратко прочертить траекторию русской революции.

Свой повседневный стиль жизни Замятин тоже выстраивал согласно излюбленному синтетическому принципу, и важнейшую роль в формировании его имиджа сыграла английская долгая командировка. Блок назвал его англичанином из России, и Куртис перефразировала поэта в заглавии своей книги. Выразительный портрет писателя оставил Андрей Левинсон: Волосы зачесаны на пробор, на устах усмешка, в углу усмешки трубка; табак в ней крепкий, пахучий и ровный: Navy Cut. Англичанин из Лескова; колонизатор в белом шлеме; мистер Замятин, джентльмен. Анне Радловой запомнились еще ужасные грубые руки Замятина.

Как и положено английскому джентльмену, у Замятина были свои коньки и причуды: Провинция хорошая, породистая… завел много знакомств: с лягушками, с собаками, с соловьями (Е.Замятин – А.Ремизову, 29 апреля 1932 г., Кань-Сюр-Мер).

Современники подчеркивали неизменную элегантность и сдержанность Замятина, который почти никогда не сообщал собеседникам о своих проблемах и неприятностях. Между тем он был довольно болезненным человеком. С 1910 года Замятин страдал изнурительным колитом (кажется, этот недуг преследовал И. Бергмана), в эмиграции мучился от ишиаса: Представь себе, что у тебя вместо левой ноги – больной зуб длиною в метр, и , к сожалению – ты не можешь пойти и вырвать этот зуб (Е.Замятин – К.Федину, декабрь 1933 г.). О смертельной его болезни – грудной жабе – знали очень немногие (врач – брат М.Булгакова, М.Слоним, Ю.Анненков), только перед самой кончиной он похудел до прозрачности, поэтому смерть Замятина стала для большинства русских парижан неожиданностью.

О семейной жизни Замятина известно следующее. В революционном 1905 году, в одном из нелегальных кружков он познакомился с медсестрой Людмилой Усовой. Когда Замятин был в одиночном заключении, началась их переписка. Когда они поженились – неизвестно, но жили вместе примерно с 1909 года, правда, часто бывали порознь в командировках (Людмила много ездила по линии Красного Креста). После смерти мамы Замятин называл Людмилу своей единственной матерью. А. Даманская вспоминала о Замятиной как о грациозной и привлекательной женщине. Замятина дружила с Анной Ахматовой и помогала ей, когда поэтесса болела туберкулезом. Об отношении к жене кое-что может нам сообщить фраза из романа "Мы": Только и можно любить непокорное. Детей у Замятиных не было, но в свое время исследователи ломали головы: кто такие Ростислав и Миша, имена которых часто упоминались в переписке жены и мужа. А. Устинов установил, что это были "приемные дети" Замятиных – кукла Ростислав Евгеньевич Растопыркин и игрушечный медведь Миша. Друзья поддерживали эту игру, "детям" дарили книги с дарственными надписями, Анна Ахматова одалживала "малышей" на день-два. "Кукольная тема" встречается и в творчестве Замятина: в нереализованном сюжете об арктической зимовке мужчины изготавливают "деревянную Машу".

История игрушек-детей могла бы стать сюжетом готического романа ужасов. Вспоминая снова фразу Замятина, что самые интересные и серьезные романы им написаны не были, можно лишь сожалеть о том. В блокнотах писателя сохранились замечательные и подробно изложенные сюжеты, особенно много их посвящено временам революции и гражданской войны. К сожалению, не написал Замятин романа "Колонны" ("Дубы"). Идея родилась в 1921 г., когда Замятин оказался в Холомках (Псковская область), бывшем имении князя Андрея Гагарина, предоставленном Дому искусств. Останавливались в нем и Чуковский, и Мандельштам, и Зощенко, а Ходасевич так вспоминал об условиях: Жили там совершенными Робинзонами. В доме было комнат двенадцать – только в трех сохранились оконные стекла. Спали на полу, на сене. Советских денег деревенское население не принимало. Будучи в этом заранее осведомлены, колонисты привезли с собой предметы для товарообмена. За скатерть можно было получить двухмесячный абонемент на молоко, за кусок мыла – курицу и десяток яиц, за бутылку одеколона – мешок муки. По счастливому совпадению, бывший владелец – князь Гагарин (умер в 1920 г.) был хорошо знаком Замятину. Гагарин основал и возглавлял Политехнический институт, кстати сказать, поддерживал студентов-революционеров, за что был отставлен; помогал и Замятину. В Холомках жили вдова Гагарина и те из его детей, кого не раскидала по свету войны и революции. И Замятин замыслил большой роман об аристократической семье (У князей в гербе дуб и медведь) и ее судьбе на фоне катастрофических событий русской истории: Тот был убит революцией в Петербурге. Отец, может быть, не умер бы, не будь революции. Не умер бы Лева. Гриша не нищенствовал бы где-то в Париже. И сама она не была бы, может быть, полуживой, каждый день скатывающейся вниз, вниз, в яму с холмиком и веночками из цветов. И все-таки Соня говорит: "Революция нужна была. Нужно было спалить всю труху. Я видела: они уже были все неживые. Не было крови, веселья; одна скука, смертельная скука, и от скуки – нелепая, тяжелая роскошь.

Вероятно, Замятин собирался сделать главной героиней дочь князя Андрея Софью Гагарину (1892–1979), с которой у писателя была любовная история. Сохранились свидетельства Чуковского о княжне, ее характере: Конечно, она совсем другое, чем мы – из другой глины, – любит лошадей, танцы, именины, молится по часам, ненавидит жидов – ничего не слыхала о Блоке и не услышит, – но не отпихивайте ее (К.Чуковский – Е. Замятину, август 1921). Увы, замятинский синтез в этот раз не сложился, и романа не случилось ни в жизни, ни на бумаге. Софья Гагарина была репрессирована в 1927 г., но вскоре освобождена. Позднее братьям, которые обосновались в США, удалось вывезти из советской ловушки Софью и мать. В последние годы Замятин намеревался перебраться в Новый Свет, переписывался с литераторами – М. Истменом, Ю. Лайонсом, с кинодеятелем Сесилем Б. Де Миллем, – вполне вероятно, что Замятин рассчитывал – и не без оснований – стать сценаристом в Голливуде. Быть может, он встретил бы там героиню несостоявшегося своего романа. Но смерть помешала всем этим намерениям и возможностям. И так ли уж оказался неправ Набоков, когда написал жене, что Замятин был чуточку "мимо"?!