Александр Генис: С честной регулярностью календаря каждая осень для русских читателей начинается с новой книги Виктора Пелевина. Уже эта обязательность заслуживает нашей благодарности плодовитому и актуальному автору.

Пелевин давно стал лучшим комментатором постсоветской действительности. Уже долгие годы он скрашивает жизнь страны с непростой историей и нетривиальной экономикой. Но вместо исторической хроники и злободневных частушек он создает ее метафизику, пользуясь одним и тем же приемом: нанизывает древние теологические конструкции на современных персонажей. Сочиняя легенды и мифы новой России, Пелевин сложил Стругацких с Лемом и перемножил на Борхеса. Собранный по этой схеме генератор сатирической фантазии постоянно производил увлекательные книги.

Следя за ними с самой первой – чудного сборника рассказов "Синий фонарь", я не могу не заметить одного странного обстоятельства. Чем дальше, тем большую роль в прозе Пелевина играет Америка. И не только на сюжетном уровне, но даже в языке. Как изюм в булке, страницы Пелевина начинены смешными каламбурами, но часто они работают только на английском языке. Так, у него встречается сайт разведки ''malyuta.org'' или ''русский марш'', который в пелевинском переводе превратился в ''гой прайд''. Одна его повесть называлась непереводимой шуткой: ''Burning Bush". С одной стороны – это ''неопалимая купина'' из Ветхого завета, с другой – ''горящий Буш".

В его предыдущей книге – "Искусство легких касаний" сегодняшняя Америка стала центральной темой повести-памфлета. Живо напоминающий "Код да Винчи" текст рассказывает о заговоре ФСБ, погубившем заокеанского соперника. Сегодня, уверяет Пелевин читателя, "Америка – это тоталитарный совок 70-го года с ЛГБТ на месте комсомола, корпоративным менеджментом на месте КПСС, сексуальной репрессией на месте сексуальной репрессии и зарей социализма на месте зари социализма".

В этом желчном портрете легко узнать ту Америку, которая представляется со стороны её страстному, но разочарованному поклоннику. (Именно таким, кстати сказать, я знал Пелевина, когда встречался с ним в Нью-Йорке. Виктор любил и понимал американскую культуру и контркультуру, как ни один другой русский писатель.)

Новый двухтомный опус "Непобедимое Солнце" продолжает пелевинскую тактику: инвентаризация духовных практик, ревизия древних мифов и острая злободневность. На этот раз мне показалось более подходящей аналогия с "Индианой Джонсом". Но я не скажу почему, ибо книга только что появилась и мне не хочется портить спойлером удовольствие. Позволю себе обратить внимание лишь на одну удивительную деталь. Начиная с главной героини, продвинутой московской блондинки Саши, все персонажи говорят по-английски.

Получается, что книга как бы переведена на русский, да и то не всегда, потому что многие остроты остались без перевода. Даже с соотечественниками Саша общается на английском. Один из резонеров в романе объясняет это "шрамом на коллективном подсознании": "Русские за границей при первой возможности стремятся примкнуть к безопасной и защищенной общности людей, говорящих по-английски".

Похоже, что именно это происходит и с самим Пелевиным, который окончательно свернул в Америку. Именно там он находит, с чем сражаться, на кого жаловаться и что высмеивать. Пелевин, как я уже говорил, самый чуткий автор-диагност в отечественной словесности, и если он бежит от нее в Америку, то это значит, что именно здесь он – вместе со своими преданными читателями – ищет главный нерв сегодняшнего мира.

Впрочем, это не новый, а очередной этап в русском открытии Америки и освоении ее в собственных целях. Пустив корни в российское национальное подсознание, Америка давно завладела коллективным воображением. Сегодня оно нуждается в Америке, ибо конфронтация с ней возвращает утраченное чувство державной надменности. До тех пор, пока главный противник – Америка, остальные вроде и не в счет. Вот так Хрущев, решив перегнать именно Америку, разом упразднил других конкурентов, которые, впрочем, этого не заметили.

В сегодняшнем эпизоде цикла Владимира Абаринова "Трудности перевода" пойдет речь об исторических истоках проблемы: как Америка отразилась в русском зеркале.

Владимир Абаринов: "Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным ей географическим ее положением, гордая своими учреждениями. Но несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными. Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве".

Так писал Пушкин в 1836 году, и эта характеристика поныне остается любимой цитатой российских американофобов. Что имел в виду поэт и что вообще русская классика знала и говорила об Америке и американцах, какой образ страны создавала? Это тема нашего сегодняшнего разговора в цикле "Трудности перевода". Тема эта нисколько не покрылась архивной пылью, она по-прежнему актуальна.

О существовании Нового Света на Руси узнали в XVI веке, примерно через 40 лет после того, как он был открыт, из сочинения ученого монаха Максима Грека. Он учился в Европе, был очень образованным и осведомленным человеком, и в одном из своих опусов сообщил, что испанцы и португальцы научились плавать далеко за Геркулесовы столбы, то есть за Гибралтар, и открыли множество новых земель, в частности, "землю величайшу глаголемую Куба". Но Америкой Максим Грек новооткрытый континент еще не называет.

В августе 1732 года русские мореплаватели Иван Федоров и Михаил Гвоздев с командой бота "Святой Гавриил" впервые своими глазами увидели американский берег и бросили якорь в четырех верстах от Аляски. В праздничных виршах на новый 1733 год Василий Тредиаковский писал о благотворности торговых отношений с Америкой:

Купля благословенна
Придет обогащенна,
Нам содружит народы,
Американски роды.

Американцами тогда называли индейцев. Вот Ломоносов, к примеру, в своем знаменитом "Письме о пользе стекла" упоминает неравноценный обмен, но видит в этом великую мудрость индейского народа:

В Америке живут, мы чаем, простаки,
Что там драгой металл из сребреной реки
Дают европскому купечеству охотно
И бисеру берут количество несчетно,
Но тем, я думаю, они разумне нас,
Что гонят от своих бедам причину глаз.
Им оны времена не будут ввек забвенны,
Как пали их отцы для злата побиенны.

Сумароков сурово осуждает колонизаторов:

Коснулись Европейцы суши,

Куда их наглость привела,

Хотят очистить смертных души,

И поражают их тела.

Иван Крылов написал либретто оперы под названием "Американцы". Его положил на музыку выдающийся русский композитор Евстигней Фомин. В опере выведены испорченные цивилизацией испанцы и благородные, простодушные дикари-американцы.

В июне 1802 года племена индейцев-тлинкитов захватили построенную российско-американской компанией Михайловскую крепость на острове Ситка. Двумя годами позже главный правитель РАК Александр Баранов начал осаду, а затем и штурм крепости при участии дружественных России туземцев и шлюпа "Нева" под командованием Юрия Лисянского. На острове впоследствии был построен город Новоархангельск, ставший столицей Русской Америки (ныне город Ситка). До инцидента в Сирии 7 февраля 2018 года, когда регулярные войска США ответили на действия наемников "ЧВК Вагнера", битва при Ситке оставалась единственным в истории боестолкновением США и России.

Ну и, разумеется, нельзя не вспомнить оду Радищева "Вольность", в которой содержится панегирик американской революции, ко времени написания этих стихов еще не оконченной:

Воззри на беспредельно поле,

Где стерта зверства рать стоит:

Не скот тут согнан поневоле,

Не жребий мужество дарит,

Не груда правильно стремится,

Вождем тут воин каждый зрится,

Кончины славной ищет он.

О воин непоколебимый,

Ты есть и был непобедимый,

Твой вождь – свобода, Вашингтон.

Декабрист Никита Муравьев писал свой проект конституции на основе внимательного изучения конституции американской. В России все, начиная с императрицы Екатерины II, запоем читали романы Фенимора Купера, Пушкин очень любил Вашингтона Ирвинга, но вот о политическом устройстве США придерживался мнения, процитированного выше.

В сегодняшней передаче участвует наш частый гость, литературовед, пушкинист, достоевсковед, набоковед Александр Долинин. Александр Алексеевич, на основании чего Пушкин писал об "отвратительном цинизме" и "нестерпимом тиранстве" американской демократии? Считается, что он прочел это у Алексиса де Токвиля в книге "Американская демократия". Он писал Чаадаеву, что "разгорячен и напуган" этой книгой. Но у Токвиля и множество похвал американской демократии, фактически это гимн политической системе США. Почему же Пушкин не усвоил этот позитивный взгляд на американские политические институты?

Александр Долинин: Я бы не сказал, что это гимн. Я бы сказал, что это чрезвычайно глубокое, бесстрастное описание новой общественной системы, которую Токвиль, сам аристократ, считал неотвратимым этапом в мировом историческом развитии, предполагал, что европейские монархии пойдут рано или поздно тем же путем, но считал, что эта система малоприятна, имеет много отталкивающих черт, но и не лишена черт положительных. То есть это такая особая модель, прообраз европейского будущего. И Пушкин эту книгу так, видимо, и читал. И поэтому он испугался этого будущего, которое, по Токвилю, ждет все европейские страны рано или поздно. Американскую демократию он рассматривал двояко: как демократию политическую, которая приобрела особые формы в США сообразно с местными историческими, географическими условиями, и демократию общественную, которая, как он считал, совместима и с другими типами государственного устройства, даже с автократическими. То есть демократия общественная может быть при монархии, например.

У Пушкина в библиотеке был двухтомник Токвиля, который он купил, мы даже знаем когда, на французском языке. Эти книги сохранились. Он не разрезал в первом томе те страницы, где речь шла о государственном устройстве США. А разрезал он только те главы, где речь шла о демократии как общественном институте, о распространении принципа равенства на все сферы социальной жизни за исключением экономики и расовых отношений, в том числе на сферу культуры. Он, конечно, читал главы о демократической тирании большинства, которая порабощает душу человека, ограничивает на самом деле свободу мнений и исключает появление литературных гениев и других выдающихся личностей в культуре. Это такая оборотная сторона эгалитаризма – как писал Токвиль, "нестерпимое тиранство черни над культурой". Вот это Пушкина и напугало. А американская политическая система оставила его глубоко равнодушным.

Владимир Абаринов: Тогда позволительно спросить: а был ли Пушкин вообще демократом или либералом?

Александр Долинин: Пушкин, во-первых, часто менял свои взгляды. Можно сказать, что он был либеральным консерватором. Или либеральным недемократом. Демократия ему не нравилась. Демократия его отпугивала именно потому, что это власть большинства над меньшинством, в том числе над образованным меньшинством, в том числе над меньшинством людей одаренных. Ему не нравилась Июльская монархия во Франции, он где-то писал, что там народ властвовал "со всей отвратительной властию демокрации".

Владимир Абаринов: И кому-то из своих знакомых женщин (кажется, Елизавете Хитрово) он писал, что теперь госпоже Жанлис надо выйти замуж за Лафайета, а венчать их должен епископ Талейран – это будет достойный конец революции.

Александр Долинин: Да-да-да. Ему импонировала английская демократия до поры до времени. То, что он в стихотворении "К вельможе" называл "двойственный собор"...

Владимир Абаринов:

Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,
Пружины смелые гражданственности новой.

Александр Долинин: Но в 1832 году, после реформы парламентской, Пушкин разочаровался и в английском демократии. Ему эти реформы показались слишком радикальными.

Владимир Абаринов: Интересно, что русские славянофилы, писавшие о закате Запада, Америку к этому Западу не относили. К примеру, Иван Киреевский видел в ней источник свежих сил, которые обновят цивилизацию.

Александр Долинин: Тут как бы соперничают две модели восприятия Америки. Они соперничают в сознании не только консервативных мыслителей, но и либеральных. Вот что мне показалось сначала удивительным, это реакция на ту же книгу Токвиля со стороны русских демократов-западников, либералов. Герцен возражал Токвилю, в одном из писем писал: "Где же в Америке начало будущего развития? Страна холодная, расчетливая, а будущее России необъятно. Я верую в ее прогрессивность". Это Герцен, тогда еще молодой, радикальный демократ. И так же отзывается о книге Токвиля Белинский.

Для них тогда – может быть, благодаря Токвилю – Америка становится воплощением самых неприятных материалистических устремлений, которые отталкивают от нее даже демократически-либерально настроенных молодых мыслителей России того времени. Тут, понимаете, интересным образом работают две модели. Одна модель – это, если угодно, близнеческая, когда подчеркивается сходство между Соединенными Штатами Америки и Россией. Молодые страны, вступившие на арену мировой истории поздно, примерно в одно время, и развиваются параллельно. Это одна модель.

Другая модель – антагонистическая. Россия и Америка – да, две молодые державы, которые развиваются очень быстро, население прирастает быстро, экономика растет быстро, но, тем не менее, они антиподы. Вот тот же Токвиль, это место знаменитое Пушкин безусловно знал, потому что оно было напечатано, правда, по-французски и с купюрами, в его журнале "Современник" в первом номере. Друг Пушкина Александр Иванович Тургенев там печатал свое письмо из Парижа, в котором сообщал: "Я провел вечер в чтении Токевиля "О демокрации в Америке". Талейран называет его книгу умнейшею и примечательнейшею книгою нашего времени, а он знает и Америку, и сам аристократ, так, как и Токевиль. Вы согласитесь с заключением автора..." Дальше он цитирует последний абзац второго тома Токвиля...

Владимир Абаринов:

В настоящее время в мире существуют два великих народа, которые, несмотря на все свои различия, движутся, как представляется, к единой цели. Это русские и англоамериканцы.

Оба этих народа появились на сцене неожиданно. Долгое время их никто не замечал, а затем они сразу вышли на первое место среди народов, и мир почти одновременно узнал и об их существовании, и об их силе...

В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России – рабство.

У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение втайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира.

Александр Долинин: Он, конечно, купирует цитату, иначе цензура не пропустила бы.

Владимир Абаринов: В пореформенной России появляется новый интерес к Америке, уже не к политическим институтам, а к ее предпринимательскому духу. Некрасов, который был деловым человеком нового типа, "буржуази", как тогда говорили, не видит ничего плохого в честном предпринимательстве, но именно честном, ведь в пореформенной России процветал деловой аферизм:

Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно...
Шуйско-Ивановский гусь –
Американец?.. Конечно!

Что ни попало – тащат,
"Наш идеал, – говорят, –
Заатлантический брат:
Бог его – тоже ведь доллар!.."

Правда! но разница в том:
Бог его – доллар, добытый трудом,
А не украденный доллар!

Америка представляется страной необъятных возможностей, туда бегут российские подданные, и Достоевский в "Дневнике писателя" с возмущением об этом пишет: "...бежали в Америку изведать "свободный труд в свободном государстве" старики, отцы, братья, девы, гвардейские офицеры... разве только что не было одних семинаристов". И называет это бегство "изменой отечеству". Вообще, почитаешь Достоевского, так Америка – это какой-то ад кромешный, не Новый, а тот свет. Митя Карамазов, которому брат собирается устроить побег из тюрьмы в Америку, мечтает, как они там с Грушенькой будут с "последними могиканами" жить, а потом вернутся в Россию этакими американцами, ну и тут же говорит: "Ненавижу я эту Америку уж теперь! И хоть будь они там все до единого машинисты необъятные какие али что – черт с ними, не мои они люди, не моей души!" Чем Достоевскому-то Америка не угодила?

​Александр Долинин: Ну, понимаете, это такая мифологизация реальности. У нас ведь две модели. Мифологические обе. Обе, конечно, стереотипы. Одна – это Америка земля обетованная, иной мир, где человек обретает для себя новую идентичность и реализует мечты о свободе, начинает с нуля новую жизнь. Это такая блаженная смерть и второе рождение. Скажем, если мы вспомним повесть Короленко "Без языка", там крестьянин Матвей попадает в Нью-Йорк, и потом ему снится сон, в котором он слышит вещие слова: прежний Матвей умер, умерла прежняя вера, а сердце становится другим, становится другой душа, что-то в этом роде.

А второе – это, соответственно, негативное отражение первого. Это как у Свидригайлова, который перед тем как пустить себе пулю в лоб, сообщает, что он едет в Америку. То есть отправляется в ад, в свою баню с пауками, ту вечность, которую он сам себе нарисовал. Так что у Достоевского это, конечно, ад, и он преувеличивает негативные черты американской жизни для того, чтобы изобразить Америку проклятым местом. Не землю обетованную, а землю проклятую, если угодно. И те, кто остаются в Америке, это, конечно, нехристи, враги рода человеческого.

Сериал Дмитрия Светозарова "Преступление и наказание" (2007). Самоубийство Свидригайлова. Свидригайлов – Александр Балуев.

Владимир Абаринов: Совсем иначе воспринимал Америку Лев Толстой. В одной из прошлых передач мы говорили о том, какое огромное впечатление произвели на него американские трансценденталисты – Эмерсон, Торо. В романе "Воскресение" Нехлюдов везет прошение на высочайшее имя о помиловании Катюши, а сам уже мысленно готовится сопровождать ее в Сибирь и вспоминает слова Генри Торо о том, что единственное достойное место для справедливого человека в несправедливом государстве – это тюрьма. Это из эссе Торо "О гражданском неповиновении". Александр Алексеевич, что мы можем сказать об отношении Толстого к Америке и американцам в целом?

Александр Долинин: К Толстому приезжало очень много американцев. В Америке были последователи его учения. Они приезжали к нему как к духовному учителю, это было ему чрезвычайно приятно и лестно, и он с удовольствием с ними разговаривал. Интересное мне попалось одно воспоминание. Это беседа Толстого с Джеймсом Крилменом.

Владимир Абаринов: Это журналист очень известный, в то время – редактор газеты New York Herald. Он был в Ясной Поляне в марте 1891 года.

В декабре 1908 года Лев Толстой записал на валик фонографа для компании Эдисона краткий текст на четырех языках, в том числе на английском. На этикетке британской звукозаписывающей фирмы The Gramophone Co. Ltd. ошибочно указано, что это отрывок от книги Толстого "На каждый день". В этой книге таких слов нет. Но первая фраза этого краткого монолога дословно есть в дневнике Толстого: "То, что цель жизни есть самосовершенствование, совершенствование бессмертной души есть единственная цель жизни человека, уже справедливо потому, что всякая другая цель, в виду смерти – бессмысленна". Далее Толстой говорит: "Следовательно, вопрос заключается в том, является ли то, что ты сделал в жизни, тем, что ты должен был сделать, тем делом огромной важности, которое только одно и имеет значение в отпущенный нам короткий срок, тем делом, ради которого Он или Оно послало нас в этот мир. Правильно ли ты живешь?"

Александр Долинин: Это, кажется, одно из немногих интервью его, где он говорит об Америке вообще.

Дважды они встречались, и оба раза Толстой говорил об Америке. Сначала он сказал, что "Америка нуждается в великой вере. Истина сделает ваш народ свободным. Когда американцы перестанут считать целью жизни удовольствие, им не нужно будет столько денег. Потом он сказал этому американцу, что "гордиться своей страной дурно. А вот стыдиться за свою страну – это хорошо. По-моему, – сказал Толстой, – американцы постоянно гордятся своей страной". Американец говорит: "А почему бы им не гордиться? Как-никак это страна, основанная на принципе равноправия". – "Нет, – сказал Толстой, – это страна, поглощенная погоней за деньгами". То есть Толстой так же, как его антагонист Достоевский, видит в Америке воплощение материалистической идеи.

И затем, второй раз, он ему сказал – почти как пророк гибели Америки, – что "Америка утратила свою молодость. У нее седеют волосы, выпадают зубы, наступает старческое одряхление... Ваши эмерсоны, гаррисоны и уитьеры канули в прошлое. Ваша страна плодит одних только толстосумов. В годы до Гражданской войны духовная жизнь вашего народа расцветала и приносила плоды. Теперь же вы – жалкие материалисты". То есть, с точки зрения Толстого, Америка претерпела процесс деградации в XIX веке. Это он говорил где-то на самом рубеже веков.

Владимир Абаринов: Этот дуализм в восприятии Америки дожил до наших дней. Порой он принимает карикатурные формы как с одной, так и с другой стороны. Трудно удержаться, чтобы не процитировать хрестоматийные уже стихи Андрея Вознесенского, написанные в 1977 году:

Две страны, две ладони тяжелые,
предназначенные любви,
охватившие в ужасе голову
черт те что натворившей Земли!

С нами сегодня был литературовед, историк литературы, почетный профессор университета штата Висконсин в Мэдисоне Александр Алексеевич Долинин. В качестве музыкальных иллюстраций мы слушали "Эй, ухнем!" в обработке Игоря Стравинского, дирижировал автор, Академический симфонический оркестр Московской филармонии, запись 1962 года; его же, Стравинского, "Рэгтайм для 11 инструментов", камерный оркестр Columbia, дирижер Стравинский, 1962, а сейчас слушаем "Таити-трот" – пьесу Шостаковича на тему Винсента Юманса Tea for Two ("Чай вдвоем"), Академический симфонический оркестр Ленинградской филармонии, дирижер Геннадий Рождественский, 1980 год.

(Музыка)