Иван Толстой: Такую тему предложил наш постоянный автор, историк Михаил Талалай – специалист по итальянско-русским историко-культурным связям.

Михаил Григорьевич, почему же сегодня намечен английский разговор? Вы переселились в Британию? Вас поздравлять с новосельем?

Михаил Талалай: Да нет, без Италии всё равно не обойтись. И в этом случае, хотя на первом плане будет Англия и разные британские истории, все-таки ниточка, английский маршрут, начинается в Италии, и даже – в любимой Апулии, и даже – на барийском Подворье для паломников, историю которого давно изучаю.

Так вот, в 1920-е годы на Русском Подворье в Бари, согласно итальянским источникам, существовало убежище для ветеранов Первой мировой войны ("Великой войны", как тогда ее называли), которым руководила некая загадочная англичанка. Называлось ее имя – Агнесс Букналл. Меня, конечно, эта информация страшно заинтриговала, и я пытался выяснить у барградских коллег-краеведов, кто же такая эта англичанка. Никто мне ничего не мог сказать. Говорили, что в 20-е годы действовал такой приют, была эта англичанка, но куда она делась, почему приют закрыли, и вообще, что это такое было, никто толком сказать не мог. Мне воображение рисовало какую-то эксцентричную старую викторианскую даму, которая прониклась пиететом к русским войнам-инвалидам, приехала из Альбиона в Италию, организовала этот приют. И в такой фантазии я более или менее успокоился, пока не нашел еще не опубликованный дневник, записки известного князя Николая Давидовича Жевахова, который в те годы был руководителем, директором этого Подворья для паломников.

Паломников не было, возникла сложная ситуация, и Жевахов пишет, что в Бари в 20-е годы жила "полуангличанка", как он ее называет, Агнесса Букналл, от которой "исходило много зла". Какого "зла" – он не пояснил. Но, мне кажется, самым главным грехом Агнессы в его глазах было то, что она не смогла найти, как сейчас говорят, "источников финансирования". Князь далее писал, что Букналл "оказалась совершенно неспособною ни вести сложное дело управления инвалидным приютом, ни подыскивать средства для его содержания и, в результате, совершенно прекратила квартирные платежи". Меня, конечно, такая его мелочность весьма удручила, потому что сам Жевахов боролся за это Подворье с большевиками, здесь же появились жертвы гражданской войны, которые тоже боролись с большевиками, а он их преследует из-за прекращения квартирных платежей… Еще в каком-то месте он написал, что приходили для Букналл неоплаченные квитанции от апулийского "акведука", водопровода, то есть совершенная мелочность.

И я решил все-таки узнать, кто же такая эта Букналл и что же это были за инвалиды на Русском Подворье в 20-е годы. И выяснились удивительные вещи. Она действительно была по паспорту англичанкой, дочерью англичанина, но мать у нее была русская, об этом я еще расскажу. Была она медсестрой и в момент, когда объявилась в Бари, ей было всего лишь 25 лет. С полей Первой мировой войны она медсестрой ушла на поля войны гражданской, участвовала в Ледовом походе, затем эвакуировалась с Белой армией в Константинополь, затем была даже в галиполийском лагере, ставшим известным в нынешние времена. Там она тоже ухаживала за инвалидами и раненными. И в галиполийском лагере, очевидно, у нее и возникла идея использовать заброшенное Русское Подворье в Италии, которое в 20-е годы, понятно, никто из паломников не посещал, и перевезти туда из Турции инвалидов, ветеранов гражданской войны.

Иван Толстой: Иван Савин, корреспондент эмигрантской газеты, выходившей в Риге, писал в своем репортаже о всемирном конгрессе сестер милосердия, который проходил в Хельсинки в 1925 году:

"На несколько дней Гельсингфорс превратился в огромный походный лазарет. Куда ни глянешь – всюду темно-синие, серые, белые платья с красными крестами на груди, на рукавах, на косынках. Сестры милосердия на тротуарах, в автомобилях, на пароходах, в садах, в театрах. В Гельсингфорсе – всемирный конгресс. Со всего света съехались сюда представительницы красных крестов 34 наций. Кого только нет в этой разноплеменной толпе! В день открытия конгресса (в Финском национальном театре) зритель был окружен морем красных крестов. В театре присутствовало 1100 сестер. Национальные флаги всех цветов радуги красовались у убранного цветами входа. Председательствует финская сестра милосердия, баронесса София Маннергейм (сестра известного генерала Маннергейма). Всеобщее любопытство возбуждает сестра в скромном сером платье, в белой косынке с крестом. Это – делегатка "Белой России", представительница эмигрантских сестер милосердия, мисс Агнесса Букналл. Англичанка по подданству, долго жившая в России, госпожа Букналл испытала на себе все тяжести русского бездомья. Она была участницей легендарного Ледяного похода, перенесла всю страду десятков эвакуаций, прибыла с остатками русской армии в Галлиполи. И теперь у нее на груди – скромный галлиполийский крест, рядом со значком Ледяного похода. Прибыв из Сербии, г-жа Букналл собирает средства для помощи русским инвалидам на Балканах. Ее неутомимой энергии обязаны также своим существованием Комитет помощи инвалидам (во Флоренции) и убежище для инвалидов (в Бари, в Подворье, у гробницы св. Николая)".

Михаил Талалай: Про убежище на Подворье в Бари, у гробницы св. Николая я уже рассказал, эта идея, к сожалению, не осуществилась из-за того, что заведующий подворьем князь Жевахов вставлял палки в колеса этой замечательной инициативе. Не сработал и Комитет помощи инвалидам во Флоренции. Там мне тоже удалось узнать, что Букналл пыталась опереться на помощь видной русской эмигрантки Марии Павловны Демидовой, княгини Сан-Донато, но там тоже, в итоге, из-за финансовых затруднений это не удалось организовать. В цитате, которую мы слушали, есть одна неточность. Автор корреспонденции сказал, что это медсестра, сестра милосердия, долго жившая в России. В общем, это так, но она родилась в России. Агнес Букналл, как мне удалось установить, родилась в 1894 году в Петербурге.

Иван Толстой: Позвольте, у нее были русские корни или Петербург это было случайное место рождения? В конце концов, российская столица – международный город, Вавилон такой.

Михаил Талалай: Тут пришло время рассказать о родителях нашей героини. Ее отец, Чарльз Герберт Букналл, тоже родился в Петербурге, в английской семье, в 1864 году. Его родители обосновались в российской столице сразу по окончании Крымской войны. В то время, после великих реформ Александра Второго и новой открытости миру, Россия для многих предприимчивых иностранцев стала весьма заманчива. Особенно быстро капиталы сколачивались в Петербурге с его расточительной аристократией и богатейшим императорским двором. Именно здесь и утвердился отец Агнессы, который стал торговать драгоценными камнями в качестве российского представителя известной международной фирмы "Лео и Жорж Сакс". Этой фирмой ворочал французский ювелир еврейского происхождения Жорж Абрам Сакс, который имел по всему миру множество отделений и доверенных лиц. И в России таковым стал Чарльз Букналл. Здесь, конечно, его прозвали, по нашему обычаю, Карлом Федоровичем. Как говорится романтично, "на берегах Невы" Карл Федорович подыскал себе и супругу, петербурженку Антонину Павловну Никулину.

Таким образом, действительно, Агнес Букналл – полуангличанка, полурусская, но она, как и ее сестры и братья, и это важный момент, имела британский паспорт. Дела у ее родителя шли превосходно, эта фирма даже стала поставщиком Карла Фаберже. Можете себе представить, какой уровень! Фаберже ценил Букналла за его деловые качества, за качество его драгоценностей, за его серьезность, за связи. Представьте, до каких высот взлетела репутация Букналла, когда его фирма вместе с его французским хозяином Саксом купила в 1906 году у Дома Романовых (официально – у Кабинета Его Императорского Величества) коллекцию драгоценных камней на сумму более миллиона царских рублей. Это сюжет весьма занятный – французский еврей покупает бриллианты у российского императора.

Иван Толстой: А что, поиздержался Николай Александрович? Что это за история? Почему царский двор продает бриллианты?

Михаил Талалай: Обратите внимание на год – 1906-й. Я думаю, что эти средства понадобились российским правителям ради латания бюджетных дыр в результате неудачной Русско-японской войны. Итак, Карл Федорович и его русская супруга процветают, строят свой собственный особняк. Они купили приличный участок земли вместе с садом и огородом на Петроградской стороне, на Лахтинской улице. Построили красивый в готическом английском стиле особнячок. Строил малоизвестный петербургский зодчий Карл Карлович Шмидт. Нам он интересен тем, что он – двоюродный племянник Карла Фаберже, и он же строил для Фаберже все его офисы, известные здания и прочее, в том числе и помпезное здание вблизи Невского проспекта, многим петербуржцам и туристам известное как Дом Фаберже. Шмидт выстроил особняк Букналлам, но сделал одну ошибку – наверное, по воле заказчика. Этот замечательный неоготический английский коттедж он выстроил из дерева. Почему из дерева – в Петербурге, не знаю. В начале ХХ века у Чарльза Букналла были все возможности строить из самого лучшего камня. Тем не менее, возможно, какой-то романтический у него был замысел и, вот, появился этот деревянный коттедж, которому не суждено было сохраниться. Он погиб неизвестно когда. Уже в конце 30-х годов я не нашел о нем сведений, и скорее всего, во время блокады то, что оставалось, было просто разобрано на дрова. Я, конечно, отправился на это место: там сейчас пустырь, он не застроен, по крайней мере, в 2020 году, но сохранилась от всего этого английского великолепия чудесная кованая решетка в стиле модерн, которую я, конечно, хорошенько отснял.

Итак, в Петербурге процветает англо-русское семейство, но тут случается революция и все драгоценности, все накопления, весь бизнес национализирован советской властью. Карл Букналл бежит вместе с супругой. Его дети на какое-то время остаются в России. У них совершенно разные судьбы. Про Агнесс я уже рассказал: она уходит в Белую армию и становится там медсестрой. Его сын Джордж, который тоже был обладателем британского паспорта, записался в британскую армию, в какую-то особую броневую дивизию, которая сражалась на восточном российском фронте, и был, кстати, награжден британским орденом, получил его из рук короля Георга Пятого.

Несколько слов, пожалуй, не о самом Джордже, а о его супруге. Распутывая эту англо-петербургскую историю, я, естественно, заинтересовался всем этим большим семейством и выяснил, что Джордж (он был Георгий, естественно, в Петербурге) во время Первой мировой войны "на берегах Невы" познакомился с одной отчаянной барышней, Натальей Ивановной Феденко из знаменитого Женского батальона смерти. Она, кстати, тоже получила орден Британской империи за участие в войне. Они поженились и уехали вместе в Англию после разгрома белого движения, потом перебрались в Америку и там Наталья Букналл прославилась совершенно неожиданным образом – в Голливуде. Обосновавшись в Калифорнии, она устроилась работать в кинофирме "Metro Goldwyn Mayer" как сценарист и заведующая исследовательской частью. В ее задачу входила подготовка историко-документальной части будущих голливудских картин. Благодаря скрупулезности и профессионализму, она получила в Голливуде прозвище "The Woman Who Knew It All" – "женщина, которая всё это знала".

С ней связан один сюжет, который прогремел и стал хрестоматийным. Наталья Букналл консультировала фильм "Распутин и императрица" 1932 года. Вы, наверное, знаете эту историю: когда фильм вышел на мировой экран, Феликс Юсупов, один из героев фильма, подал в суд на "Metro Goldwyn Mayer" из-за, якобы, диффамации. И выиграл этот процесс. Я не знаю подробностей, кто там прокололся в кинофирме и вывел не так образ Феликса Феликсовича, надеюсь, что это не наша Наталья Букналл.

Иван Толстой: Да, это история знаменитая. Более знаменитая, чем последующая история с тем же Феликсом Юсуповым, на ту же тему, когда тридцать с лишним лет спустя он снова ополчился на какой-то тоже голливудский фильм, но во второй раз он проиграл.

Михаил Талалай: Насколько помню, именно после того выигранного процесса в титрах фильмов стала появляться сакраментальная фраза, что "персонажи не имеют никакого отношения к исторической действительности" и прочее, таким образом стали предохраняться от Феликса Юсупова и ему подобных. Может, он поэтому проиграл второй процесс?

Но, вернемся к нашим Букналлам. Был еще один брат, Николай, была еще одна сестра, оставившие меньший след в мировой цивилизации, но сейчас я подойду к другой дочери Карла Федоровича, Марии Карловне. Она оказалась по другую сторону фронта, оказалась с Красной армией, и о ней известно очень много, потому что она написала воспоминания, которые вышли в 1934 году, она была еще молодой женщиной. Но эта книга осталась и остались интересные свидетельства о Петрограде той эпохи, о гражданской войне, о советском Ленинграде 20-30-х годов. Так что пишите воспоминания, будет проще про вас рассказывать спустя сто лет.

Мария Карловна Букналл тоже ушла на Первую мировую как сестра милосердия, как и Агнесса.

Иван Толстой: Из мемуаров Марии Бритневой "One Woman’sStory", опубликованных в Лондоне в 1934 году – в переводе Михаила Талалая, о событиях 1914 года:

"На следующий день, в канун нашего отбытия на фронт, произошли восхитительные события: утром мы были представлены в Елагином дворце Ее Величеству Императрице-матери Марии Федоровне, сестре нашей королевы Александры, а вечером сенаторы и члены Государственного Совета устроили прием и чаепитие в Мариинском дворце в честь женского медицинского персонала.

Наша группа сестер милосердия состояла из пяти девушек – все разных национальностей. Чисто русской была лишь одна. Среди других была девушка из балтийских провинций империи, одна итальянка, одна англичанка, и, наконец, я, англо-русская. Итальянка плохо говорила по-русски, и в итоге мы все заговорили между собой по-английски. Наша дружба продолжается и доныне. Хотя мы рассеяны по всему миру – от Индии до Балкан, мы поддерживаем между собой связь. Итальянка тогда стала всеобщей любимицей, благодаря своему живому характеру, мы прозвали ее The Queen.Нелли была типичной англичанкой, белокурая, с голубыми глазами, мягким голосом и чарующей улыбкой, а также с отменным чувством юмора. Ее мы звали по имени. Русскую девушку звали по фамилии – Тимошенко. Остальные две получили прозвища: The Monkey и The Mouse. Мышкой звали меня.

Грациозная императрица Мария Федоровна побеседовала с каждой из нас по несколько минут и каждой подарила образ Казанской Божией Матери в серебряном окладе. Подойдя ко мне, она спросила – "Вы кажетесь такой хрупкой, как вы собираетесь переносить грядущие тяжести? Сколько вам лет?" – "Мне двадцать лет, Ваше Величество", ответила я, горячо добавив: "Я сильная, намного сильнее, чем выгляжу". Императрица мне улыбнулась и попрощалась…

… Как я была взволнована, когда на фронте мне поручили первого пациента! Им оказался пленный немец по фамилии Коппе, с ужасной раной в животе. Наши доктора прооперировали его, вытащив пули из раздробленной на куски печени. Его состояние определили как безнадежное. В течении девяти следующих дней ему не разрешали пить – он лишь сосал иногда мокрый платок. Но он ни разу ни на что не пожаловался. Врачи поражались его стоицизму. Он был рад возможности говорить со мной на немецком. "Знаете, сестра – объяснил он мне – я должен поправиться. У меня жена и семь детей, и я обязан помогать врачам". Эта целеустремленность его спасла.

Спустя два дня появился мой второй пациент, кавказский юноша с сияющими глазами и великолепными зубами, по фамилии Чалидзе. Ему ампутировали ногу. "Сестрица, вы не знаете, как я танцевал! В полку я танцевал лезгинку лучше всех! – Молодец, Чалидзе! – кричали мне все хором. Никогда мне больше не станцевать лезгинку, сестрица, никогда".

Однажды Чалидзе спросил меня, на каком языке я общаюсь с его соседом. Узнав, что на немецком, он закричал "Где мой штык? Дайте мне мой штык! Я убью его!". Мне удалось его успокоить. Прошло несколько дней и Чалидзе примирился с пребыванием на соседней койке немца…". ​

Михаил Талалай: Но судьба устроила Марии Букналл роковую ловушку. На войне она встретила и полюбила военно-морского врача Александра Владимировича Бритнева из культурной и обеспеченной царскосельской семьи. Их роман развивался на фоне падения империи, революции, и она всё это описывает в воспоминаниях. Они обвенчались в январе 1918 года, остались в красном Петрограде. Мария стала русской гражданкой, советской даже, потому что уже установилась советская власть. Вскоре у них родился сын, затем дочь, которые тоже были зарегистрированы в Петрограде как советские граждане. Но для Марии, понятно, жить в Советской России с маленькими детьми было невмоготу, в то время как мужа обязали работать на Советы.

Интересная и неожиданная подробность – кумом Марии Букналл был знаменитый юрист Анатолий Федорович Кони. Казалось бы, совершенно разные поколения, разные века даже, тем не менее, это так. Думаю, что Кони дружил с этим интересным англо-русским семейством, и когда в 1919 году в Петрограде родился первенец Марии и Александра Бритнева, они пригласили крестным отцом Анатолия Федоровича Кони. И в мемуарах идет целая глава, посвященная встречам, беседам, общению с этим интереснейшим человеком. Конечно, Мария страдает от ужасов гражданской войны, красного террора и спрашивает у знаменитого Кони, почему он остается во всем этом кошмаре.

Иван Толстой: "Помню как однажды я пришла к нему, в его холодную библиотеку. Он был необыкновенно бледен и меня охватил страх. "Дорогой Анатолий Федорович, почему вы не уедете? Вы не можете рисковать вашей жизнью. Вы нужны России, вы почти единственная связь со всем великим и благородным, что было в России. Вам еще многое следует сказать, вы должны закончить ваши воспоминания. Заграницей, в нормальных условиях вы сможете заниматься вашими книгами. Здесь ваше драгоценное время уходит на лекции для молодежи, но ваши книги важнее. Ради самой России – уезжайте, дорогой Анатолий Федорович!".

Кони грустно смотрел на меня, задумавшись, и потом сказал: "Когда ваша мать агонизирует на смертном ложе, вы не можете ее оставить. Наша родина в агонии, и я не могу уехать. Есть еще одна вещь – прочтите это", и он протянул мне письмо.

Его написала одна из слушательниц его лекций. В трогательных выражениях она благодарила Кони за то, что тот "остался с нами" и за то, что "не уехал, как все остальные". Она благодарила его за рассказы о великих русских писателях, с которыми он дружил, о том, какой прекрасной, полной значения была когда-то жизнь.

Кони теперь улыбался: "Это великое дело знать, что я им нужен. Для меня это письмо – лучшая награда". ​

Михаил Талалай: Мария вместе с мужем уезжает на фронта гражданской войны, об этом она пишет достаточно скромно, потому что, напомню, книга выходит в Лондоне в 1934 году, поэтому писать о пребывании в Красной армии, даже в качестве жены военного врача, было политически некорректно. Затем она описывает 20-е годы, они остаются жить в Петрограде, который становится Ленинградом, замечательный особнячок их был национализирован, они уже живут в другом месте, она мучается с маленькими детьми, голодает и описывает всё это очень подробно. Для Марии оставаться в России было невероятно трудно, но у нее уже не было британского паспорта, поэтому ей было трудно и выбраться. Но все-таки в Англии у нее – родители, сестры, братья, которые предпринимали всё возможное, чтобы вытащить ее из Ленинграда. В итоге Мария Бритнева (это имя стоит и на обложке ее мемуаров), взяв своих двух детей, смогла уехать к своей семье в Лондон. Александр, который стал служить как врач советской власти, периодически навещал жену и детей. Ему разрешали ездить в Англию по семейным делам, в том числе ему оформляли какие-то командировки, но по каким-то причинам он не решался стать невозвращенцем и всегда лояльно возвращался в Ленинград.

В итоге, как недавно выяснилось и стало достоянием интернета, Александр Бритнев попался на крючок, и уже как агент ОГПУ стал выполнять в Англии различные спецзадания. Он посещал свою жену и детей, своего тестя и тещу в Лондоне уже будучи советским разведчиком. Время шло, он ездил туда-сюда. Мария решилась написать воспоминания в 1934 году, еще когда всё более или менее казалось нормальным. На воспоминаниях она, кстати, поставила посвящение – "To my Husband" – не зная, что ее муж в то время уже был советским разведчиком. Повторю, что сейчас были опубликованы разные подробности. Как Бритнев попал в агентурную сеть ОГПУ, на чем его поймали, уж не знаю, но его завербовал видный ленинградский чекист Мигберг. В 1937 году, спустя три года после выхода в свет воспоминаний Марии Бритневой, ее муж был расстрелян. Мы все знаем, что это была за эпоха, составлялись расстрельные планы. Сейчас приходится поражаться тем временам – тот же самый Мигберг, который завербовал в конце 20-х годов Александра Бритнева, сдал его как английского шпиона, выполняя кровавую программу. Конечно, он не стал подчеркивать, что, находясь в Англии, Бритнев выполнял личные секретные поручения своего начальника. Бритнев был расстрелян, а Мигберг, его начальник, за разоблачение агентурной сети английской разведки был награжден боевым оружием и повышен в должности. Вот, какие подробности сейчас обнаруживаются.

Один из эпизодов, рассказанный Марией Бритневой в 1934 году, меня тронул. В один из своих приездов в Ленинград, навещая оставшегося там мужа, Мария Карловна отправилась посмотреть свой "английский островок", уже бывший их особняк на Лахтинской улице. К своему удивлению, она нашла там целую колонию сирот. Удивлению ее вовсе не было границ, когда эти сироты ее узнали, назвали ее имя и наперебой стали рассказывать самые мелкие, самые разнообразные сюжеты из жизни ее родителей, из жизни ее братьев, ее сестер, ее самой. Эти дети знали такие мельчайшие подробности, о которых забыла сама Мария. Был удивительный вечер. Оказалось, что новые жители особняка Букналлов обнаружили брошенные там семейные письма, фотографии, и во время массы своего свободного времени их любимым развлечением стала игра в семью Букналл. По очереди кто-то играл отца семейства, кто-то – мать, другие – братьев и сестер, и даже слуг. Когда я прочел этот эпизод, я подумал, что вот эти питерские сиротки и могли бы написать прекрасную, обстоятельную коллективную монографию о семействе Букналл. Но тогда, в 30-е годы в Ленинграде, никому это не приходило в голову, да, я думаю, опасно было бы.

Иван Толстой: 16 сентября в Пистойе скончался известный русист, профессор Ренато Ризалити. О нем рассказывает Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Ренато Ризалити позвонил мне за три дня до своей кончины: мы с ним обсуждали его последний проект, последнюю идею. Должен сказать, что кончина этого человека, конечно, вызывает скорбные чувства, но при этом и чувства даже светлые, потому что Ренато удалось, как исследователю, как общественному деятелю воплотить всё, что он задумал, напечатать все книги, которые он хотел, которые писал или переводил, быть может, за исключением самой последней, о которой мы говорили за несколько дней до его смерти. Ренато Ризалити был последним русистом в старом еще смысле, последним патриархальным русистом (типа Этторе Ло Гатто – самое яркое имя ХХ века), то есть из тех исследователей, которые занимались Россией в общем, которые занимались всем, что им было интересно. Ренато Ризалити писал о Некрасове, о Булгакове, написал монографию о Пушкине и его эпохе. Его первая книга вышла в 1967 году, это монография о Салтыкове-Щедрине. Он, кстати, перевел "Господа Головлевы", и до сих пор эта книга в Италии циркулирует в его переводе.

Вообще, он считал Салтыкова-Щедрина великим русским писателем и постоянно твердил, что к знаменитой двойке русских писателей – Толстой и Достоевский – надо прибавить для священной цифры "три" именно Салтыкова-Щедрина. Он писал о формалистах, писал о старообрядцах. Я помню, его увлекла история российских татар и он представлял их европейской публике как неких спокойных, законопослушных мусульман, которые хорошо вписываются в европейскую систему. Об этом я упомянул, потому что раз участвовал в таком семинаре, организованном Ренато в Италии, куда были приглашены русские татары.

Он много писал и о истории России. Крупнейшее издательство Mondadori выпустило итоговую книгу Ренато Ризалити Storia della Russia. Сейчас мы уже не можем себе позволить заниматься всем, что вокруг нас, всем русским. Мы, русисты (а я в Италии считаюсь русистом, хотя, занимаясь русско-итальянскими связями, в России считаюсь итальянистом), в Италии расползлись по нашим нишам, норкам, и зорко следим, чтобы никто наше пространство не освоил, не вторгся. Раньше, во времена, когда жил Этторе Ло Гатто, когда начинал Ренато Ризалити, было иначе. Русская культура осваивалась еще во всем объеме, поэтому он мог себе позволить писать так широко, что и без устали и делал.

С Ренато я познакомился почти сразу, когда обосновался в Италии, лет тридцать тому назад. Мы нашли много общих интересов, встречались, беседовали, делились какими-то сведениями. В тот момент я интересовался преимущественно Петербургом в зарубежье, я вырос в лоне петербургского краеведения, петербурговедения и, если эмигрант был не из Петербурга, то он мне был как-то менее интересен. У Ренато я встретил всё московское, он мне показался таким московским человеком, не чужим, но несколько чуждым. Но все-таки он меня заинтересовал. Тогда я еще активно работал как очеркист, и в 1993 или 1994 году написал о нем биографический очерк, настолько он впечатлил меня, назвав его "Флорентиец московской складки" и опубликовав эту заметку в петербургской газете "Час Пик", и сразу разделил Москву и Петербург. Надо сказать, что с годами это историко-культурное противостояние двух столиц во мне как-то сгладилось и теперь не вызывает у меня стремления противопоставить две эти великие реальности.

Ренато Ризалити, подобно москвичу, был деятелен, практичен, активен, даже расчетлив, но это, конечно, и тосканская черта – все проекты наши будущие и тогдашние он сразу оценивал, насколько это возможно, в том числе и в экономических категориях. Его отличало хлебосольство. В частности, своих гостей, которые приезжали навестить его в Пистойю, он всегда отводил (и меня, конечно, повел в одну из первых встреч) в остерию "Лимонайя". Мы там потом не раз хорошо проводили время. Это лимонная роща, которая была переоборудована в трактир. Почему я об этом вспоминаю? Потому что Ренато Ризалити в моей жизни, я бы не сказал, что сыграл какую-то судьбоносную роль, тем не менее, возник ряд важных моментов, когда Ренато стал неким катализатором. Наверняка в моей жизни случилось бы то, что случилось, но он меня подтолкнул к каким-то быстрым изменениям.

Вернемся к остерии "Лимонайя". В этой остерии Ренато, посадив меня за стол, а это были мои первые годы в Италии, сказал: "А теперь ты должен сделать заказ официанту по-итальянски". Должен пояснить, что я сначала ленился осваивать новый язык и говорил исключительно по-английски со всеми своими флорентийскими знакомыми, но с Ренато, естественно, – по-русски. Но он поставил такой ультиматум, что если, мол, не сделаю заказ на итальянском, то останусь без обеда. Это был первый случай в моей итальянской жизни, когда я прочитал достаточно большую речь исключительно на итальянском языке. И этот заказ я до сих пор помню, помню, чем мы тогда лакомились в той пистойской остерии.

Почему Москва? Пора сказать о некоторых моментах биографии Ренато. Он сформировался как молодой человек и как исследователь именно в Москве, в Московском Государственном университете. В 1956 году, ему 20 лет, он попадает в советскую столицу по комсомольской путевке: его направляет Итальянская компартия учиться истории. Это была, по словам Ренато, веселая, легкая Москва. Следующий год – Международный фестиваль 1957 года, рок-н-ролл, джинсы, молодежь со всего мира, веселые москвички, были и романы, как он мне потом рассказывал достаточно откровенно. И те годы он вспоминал всегда с теплотой. Он прожил в Москве шесть лет, большой срок для молодого человека, стал выпускником МГУ, но уже в те времена какие-то были моменты, которые как-то меняли его сознание и его отношение к "реальному социализму", как он называл советскую ситуацию. Первым делом это процесс и затем суровый приговор студентам его же факультета, которых он лично знал – процесс впоследствии известного диссидента, студента-историка МГУ Льва Краснопевцева. Он еще жив, ему около 90 лет. Ренато читал листовки, которые безрассудно смело распространял Краснопевцев: в этих листовках разоблачалась колхозная система, призывалось отменить колхозы. Понятно, что в 1957 году в Москве такое терпеть было невозможно. Краснопевцев и его друзья получили серьезные сроки.

Тем не менее, советская жизнь продолжалась. Особенно сильное впечатление произвел апрель 1961 года. Ренато в Москве, столица и весь Советский Союз встречают Гагарина, этот триумф советской науки казался ему еще одним подтверждением правильности советского пути. Но одновременно возникали и сомнения. Они особенно возникали на крайнем Востоке и на крайнем Западе тогдашнего советского блока. Крайний Восток это Китай. Ренато послали на целое лето на стажировку в Китае. Это конец 50-х годов, тогдашняя нищета и тупая диктатура, конечно, сильно впечатлили юного тосканца. Вторая, уже крайне западная окраина, это Берлин, потому что по окончании МГУ Ренато получает распределение на работу в итальянскую секцию Берлинского радио. В тот момент как раз закончилось строительство Берлинской стены, это рана городу да и всему миру, и Ренато всё это сильно переживает.

Надо сказать, что в среде его русских, да и немецких друзей и коллег у него появилось прозвище – его стали звать Тоско. Почему Тоско? Это сокращенное от "тосканец". У Ренато было очень ярко выраженное тосканское произношение. Даже сейчас вспоминаю его телефонные звонки: ему не нужно было представляться, потому что сходу неслось это сильное тосканское произношение. Скажем, тосканцы почему-то не умеют выговаривать твердый звук "к" между двумя гласными, вместо "кока-кола" они произносят "хоха-хола". По такому придыхательному произношению тосканцы сразу узнаются. Итак, Тоско возвращается в Италию, доучивается. Почему-то в тогдашней Италии диплом МГУ не считался действительным и ему пришлось восполнять недостающие курсы в Неаполитанском университете. Но он это успешно делает, пишет книги, публикуется, участвует в конкурсах, преподает в разных университетах и делает успешную карьеру уже в академических кругах. Одно время он, неожиданно даже, становится мэром небольшого тосканского городка, откуда был родом, городок Альяна. Для меня это тоже было удивительно. Профессор университета, преподаватель истории, зачем ему эта административная лямка? Тем не менее, он представлял, что общественное служение должно быть и в таких формах, выставил свою кандидатуру, победил и в течение пяти лет управлял администрацией городка Альяна.

Следующий для меня важный момент в нашем совместном общении это то, что Ренато познакомил меня с моими будущими московскими коллегами. Когда я в 90-е годы от журналистики и очеркистки стал переходить к истории, к науке, к итальянистике, в своем родном Петербурге я не мог найти академической опоры. Итальянистика в Петербурге-Ленинграде вообще несколько маргинальна, в то время как в Москве существовала в течение всего советского времени, да и сейчас, сильная школа, с которой был кровно связан Ренато. И он познакомил меня в один из первых приездов в Италию со своей коллегой Нелли Павловной Комоловой, видной итальянисткой, уже покойной. Нелли Павловна, увидев и мой энтузиазм, и первые, скромные, исследования, пригласила меня учиться в аспирантуру в Москву. Таким образом я прошел через эту аспирантуру, защитился и до сих пор являюсь ассоциированным сотрудником академического Института всеобщей истории, с которым уже четверть века связана моя научная жизнь. Поэтому здесь я с благодарностью вспоминаю Ренато, выступившего катализатором и в этом деле.

И, наконец, еще одна встреча, яркий момент, который очень хорошо помню, это начало октября 1993 года. Многие из вас, наверное, помнят, что в то время мы, россияне, летали на Запад по билетам "Аэрофлота", которые со скидками туда и обратно продавались в рамках трех месяцев. У меня уже были дела в Италии, во Флоренции, поэтому я пользовался этой трехмесячной системой. И у меня хранился обратный билет в Петербург на начало октября 1993 года. Гуляя по Флоренции, я оказался на виа Сан Галло, – замечательная улочка, на ней всегда мало туристов, хотя она недалеко от самого центра. Там расположен исторический факультет, где заведовал кафедрой истории Восточной Европы Ренато Ризалити. Он шел мне навстречу, стоял прекрасный теплый флорентийский денек, и Ренато из вежливости поинтересовался, чем я занят, что делаю. Я ему сказал, что завтра лечу в Россию. И он так напористо, так убедительно сказал: "Да что ты делаешь?! Ты что, не смотришь телевизор?! Там гражданская война!". Это были как раз те дни, которые вошли в современную историографию как "расстрел Белого дома". Ренато мне рассказал кое-какие подробности, заявив: "Ты прилетишь туда, а там победят коммунисты, закроют границы и тебе Италии больше не видать!". И говорил он так убедительно, так настойчиво, да еще он был заведующим кафедрой истории, профессором, ну и, наверное, какие-то уже внутренние у меня "невозвращенческие" настроения сформировались, поэтому, прийдя в свое флорентийское жилище, я просто выбросил этот обратный билет в Пулково. И с этой точки – встречи с Ренато на виа Сан Галло – и тем, что я не воспользовался авиабилетом, я и отсчитываю свою уже итальянскую жизнь.

Иван Толстой: И, в завершение передачи, мы предлагаем послушать голос Ренато Ризалити из нашей программы 2012 года, посвященной книге профессора Ризалити о Русской Тоскане.

Ренато Ризалити: Когда мне было 10-12 лет – одно дело. Но потом менял постепенно, после того, как мне удалось пожить в России, в частности, в Москве, где я посещал МГУ в течение пяти лет (я посещал исторический факультет и защитил работу по истории Германии у Ильи Саввича Галкина, который во время Второй мировой войны был ректором МГУ) в моем сознании произошли большие изменения в том смысле, что я расширил и углубил свои познания о России.
Когда я был еще мальчиком, я всё время слышал имена Льва Толстого, Федора Достоевского и их бессмертных романов, в частности, "Войну и мир", "Анну Каренину", "Воскресение", "Идиота", "Братьев Карамазовых" и "Униженных и оскорбленных". Было большое увлечение у меня и работами Горького, в частности, романом "Мать". В Москве я выбрал не филологию, но историю. От истории я хотел получить ответ о развитии русского могущества в последние века: откуда русские люди черпали столько ресурсов для того, чтобы овладеть такой большой территорией с такими необъятными ресурсами? В последние десятилетия привлекали к России и большие успехи русской науки, и я интересовался взаимосвязями наших литераторов, художников и ученых.