Генеральная прокуратура Беларуси и Белорусская республиканская коллегия адвокатов разрабатывают закон о волонтерстве, предполагающий введение регулирования этой деятельности. Волонтеры после начала протестов стали ключевыми участниками сопротивления: они помогают задержанным, собирают помощь пострадавшим, составляют публичные списки оказавшихся за решеткой после очередной волны задержаний на протестных акциях. Многие из этих волонтеров не относятся ни к какой общественной организации, а значит, после принятия документа их деятельность будет незаконной и может предполагать наказание со стороны милиции и судов. Одна из таких волонтеров – Алёна Дубовик.

Она помогает составлять списки задержанных участников протестов: сверяет фамилии с данными, которые обнародует МВД, и теми, которые получены от близких оказавшихся в заключении. Дубовик также дает консультации, координирует связь с родственниками, помогает организовывать передачи в СИЗО. После начала протестов она сама за свою деятельность получила 15 суток ареста в печально известном центре предварительного заключения на улице Окрестина в Минске – побывала как в центре изоляции правонарушителей (ЦИП), так затем и в изоляторе временного содержания (ИВС). Она рассказывает о том, что увидела и пережила там и как этот опыт теперь помогает ей оказывать помощь другим:

– Расскажите, пожалуйста, как вас задерживали в последний раз и за что?

– Меня и всех моих пассажиров задержали в обычный будний день, в пятницу вечером, просто остановили машину. Машина ГАИ, которая следовала за мной, включила маячки, скомандовали остановиться у обочины. Люди в штатском и в масках забрали мои документы и приказали ехать в ближайшее РОВД. Мне предъявили обвинение – участие в несанкционированном митинге, причем никаких доказательств этому не предоставили. В материалах дела не было ни фото, ни видео, а был сотрудник ОМОНа, который якобы меня видел в толпе, запомнил и спустя две недели после тех событий решил, что надо написать рапорт. Он же и свидетельствовал в суде. Возможно я, как неблагонадежный гражданин, числилась у них в списках, поскольку ранее меня уже задерживали, и они решили, что я могу представлять для них какую-то опасность.

– Этот сотрудник скрывал свое лицо?

– Так как судебный процесс проходил в ИВС на Окрестина по скайпу с судьей, свидетель при мне свое лицо не закрывал, но данные его личности были скрыты. Было написано, что это некто Никита Бельский, но настоящее ли это имя? Так сейчас происходят все административные процессы. Везде свидетельствуют сотрудники МВД, все скрывают свои данные. По закону совершенно точно сотрудник милиции не может выступать свидетелем, поскольку он заинтересованное лицо.

– Ожидали ли вы, что рано или поздно вас задержат?

– Да, было ощущение, что надо мной сгущаются тучи, и я не удивилась.

– Есть люди, которые продолжают думать, что существует какое-то безопасное поведение, когда тихо сидишь, никуда не высовываешься, и тогда ты якобы в сохранности.

– Если у тебя нет никаких социальных связей, родственников, и тебя ничего не интересует, то тогда да, с тобой ничего не может случиться. Есть люди, лояльные к существующему беспределу, оправдывающие его для себя, но и их иногда накрывает. Они оказываются не в то время не в том месте и ничего не могут сделать против системы, которую они поддерживают. Потом кричат, что они голосовали за Лукашенко…

– Во время 15 суток, что вы провели в центре изоляции правонарушителей на улице Окрестина в последний раз, что там происходило?

– У каждого сотрудника милиции – свой особый изощренный способ давления, насилия, издевательства над теми, кто как будто в их власти. Кто-то позволяет себе материться в твою сторону, кто-то, напротив, подчеркнуто вежлив, но берет другим. Одни конвоиры все время выключали свет и кричали, что в десять вечера – отбой, все должны быть в кроватях, другие, наоборот, всегда оставляли свет включенным. Сутками. Если у тебя 15 суток подряд горит яркий свет, и ты не можешь спать, на пятые сутки начинаешь сходить с ума. Сначала думаешь: "О, класс, можно читать!", потом понимаешь, что это просто ужасное давление. У меня была сокамерница, которая крикнула охраннику: "Да выключите вы уже этот свет, я хочу наконец выделять мелатонин!"

В период эпидемии они запрещают обвиненных по административным статьям вывозить в суд, и поэтому суды происходят онлайн, запрещают посещение адвокатов, потому что будто бы карантин. А на самом деле у нас на восемь человек в камере четыре кружки. Если кто-то заболевает – его не отселяют, а просто дают ему аспирин и говорят: "Ну, успокойтесь". Санобработки вообще никакой нет.

Вот еще пример: передачи разрешены по средам, мы это знаем, слышим, как в коридоре шуршат нашими пакетами с едой, но нам их не отдают, вручают в 11 часов вечера (а в десять отбой) со словами: "Мы вам их отдаем только для того, чтобы вы их сейчас съели, а завтра утром мы все выбросим в мусорку, потому что у нас нет условий для хранения". В этот момент ты понимаешь, что тебе там что-то вкусное передали, а до этого ты ел обычную баланду или только хлеб и воду. Мои родственники и друзья старались, и это как бы моё, а они собираются выбросить это на помойку. Очень ощущается это измывательство. Утром конвой приходит и говорит: "Мы боимся, что вы будете есть испорченную еду, а потом у вас будет несварение". Да неужели?

Людей бьют в коридорах. Выводят из камер и бьют, а когда остальные реагируют на это, – стучат в двери и спрашивают, что происходит, и в отношении них следуют такие же действия. Или карцер. Чтобы подавить недовольство и восстание внутри. У них есть один инструмент урегулирования – насилие.

– В 2010 году было то же самое или вы заметили какое-то отличие в их поведении?

– Да, было то же самое. Меня, к примеру, задержали в 2010 году 19 декабря, был очень сильный мороз, и я провела ночь в автозаке, в "стакане", где пространства – метр на метр. Я там была с мужчиной, он сидел на приступке, а я все время висела над ним. Пока делали опись, помню, вели девушку, которая отказывалась сниматься на камеру. Ее обзывали проституткой, пинали, и никто из сотрудников не пресекал таких действий. В этом году все уже знают, что происходит, что избивают и убивают.

Смотри также

"Кто угодно может бить людей". Экс-милиционер – о протестах в Беларуси

– Они это делают только потому, что могут, ведь это похоже на личную ненависть…

– Это не личное, это монополия на насилие. Безнаказанность опьяняет. В то же время они очень гибки. В один момент они всего лишь представители системы, в другой момент у них особенный протокол. Сотрудник представляет себя человеком, когда ему удобно, а так он представитель закона, и если происходит что-то противозаконное, то он превращается в человека, которому приказали. Очень много возможностей уйти от ответственности.

– А были какие-то проявления человечности, которых нельзя было ожидать с их стороны?

– Была одна история. Пришел конвоир, чтобы отвести меня на встречу с адвокатом. У меня пошли десятые сутки ареста. Он вел меня по страшному темному подвалу, как в российских сериалах про уголовников, где в затылок стреляют. Они называют его "галерея". Я была в предвкушении встречи с адвокатом, и вообще, что вышла из камеры, потому что до этого мы ни разу не выходили на прогулку и только один раз – в душ. Десять дней сидишь в одном закрытом помещении, а тут, хоть и "галерея", все равно какое-то движение. И он говорит: "Чего это ты такая довольная? Ты у нас до следующего месяца тут. Что ж ты такое натворила?" Я-то думала, что мне осталось пять дней. Поникла, не понимаю, троллят меня или нет, спрашиваю у адвоката, но он на месте тоже не может выяснить информацию, потому что будто бы это две разные части ведомства, которые между собой не коммуницируют. Я, не понимая, что происходит, иду обратно, пытаясь выяснить это у того же конвоира, что ведет меня в камеру. А он это вообще просто так сказал.

В камере нас, девочек, постепенно, отпускают. И все друг друга поздравляют, поддерживают: "Ты не волнуйся, ты скоро выйдешь", а в мою сторону уже такого никто не говорит. Я спрашивала у других охранников, которые у нас в кормушке появлялись, и никто из них не хотел мне сказать правды. А потом появился один, который согласился посмотреть в документах, когда я точно выхожу. Он заступил на смену в тот день, когда я рассчитывала, что я выйду. Я смогла его упросить посмотреть данные, он специально для меня сходил и посмотрел дату. Я говорю: "А время вы не видели?" А он: "А что, надо и время? Сейчас схожу, посмотрю". Пошел еще раз, ради меня, запыхался, бежал, я слышала его дыхание, когда он наклонялся к отверстию, к этой кормушке, наклонился и сказал: "22:50". Этот же конвоир дал нам для каждой свою кружку. А потом, когда он выводил меня к забору, вздохнул и сказал: "Эх, судебная система…Ладно, не попадайтесь".

– Этот полученный вами опыт заключения теперь помогает вам консультировать других задержанных?

– Я немного разбираюсь в практическом применении законодательства, ведь меня как активистку несколько раз задерживали органы, и я рассказываю людям, как допрашивают в РОВД, как там отсекать вопросы, кто имеет право на эти вопросы отвечать. Я рассказываю, как происходит судебный процесс, какие права и обязанности есть у его участников. В 2010 году я пережила 15 суток: суд, ИВС и ЦИП. Тогда я поняла, что такое обжалование, хождение по судам второй инстанции, как у нас происходит административный процесс, какие там подводные камни. Когда со мной связываются родственники задержанных, они очень эмоциональны, очень включены, цепляются за любую возможность, и первый контакт с ними может затянуться на несколько дней, пока я с ними не съезжу куда-то, помогу выбрать вещи для передачи, растолкую, как все происходит. Я много контактирую с другими волонтерами. Если у меня задержали кого-то из друзей, я просто сажусь и еду, жду перед РОВД. Пока жду своего – часто помогаю многим другим, если у них появляются вопросы. Если я зашла в суд, мне не составляет труда подойти и сфотографировать списки судебных процессов на сегодня и выкинуть в телеграм-канал. На открытые процессы я тоже хожу. Раньше, когда появилась общественная инициатива по мониторингу судов, я часто приходила туда и наблюдала. Это было для меня как обучение на реальных событиях, потому что нынешняя жизнь в Беларуси такова, что разбираться в этом необходимо. У меня нет юридического образования, я не могу сейчас позволить себе этого, а где еще мне научиться? Реальная жизнь – более действенный способ, потому что наша судебная система – совсем не та, что описана в книжках. У нас много коррупции и все заранее решено. Особенно когда дело касается политических процессов.