Иван Толстой: Мы беседуем с историком русско-итальянских культурных связей Михаилом Талалаем.

Итак, Михаил Григорьевич, у вас вышла новая книга о русской Венеции. Причем в канун 1600-летия со дня рождения этого города. Что это вообще за праздник?

Михаил Талалай: Начну с книги. Я сижу над мемуарами русского художника, русского венецианца Александра Николаевича Волкова-Муромцева уже почти десять лет. Не могу сказать, что все десять лет им занимаюсь, но последний год – достаточно плотно. И так получилось, что книга пошла в типографию и вышла оттуда в канун этого замечательного праздника. Вышла она под названием "Палаццо Волкофф". Это венецианский объект, малоизвестный пока, но, надеюсь, с помощью нашей книги он станет более известен.

Праздник достаточно условный, надо сказать. В средневековых хрониках (известен даже их автор, Мартино да Канале, это XIII век, венецианец, писал на старофранцузском) рассказывается, что на Благовещение 25 марта 421 года прибыли на будущие венецианские острова беженцы, которые дали обет – в честь своего спасения от опасности поставить церковь. Естественно, Благовещенскую. Эта дата стала продвигаться, озвучиваться. Понятно, что дата даже более чем условная – спустя почти тысячу лет кто мог сказать, когда именно заложили первый венецианский храм.

Конечно, у всех великих городов дата их основания условна, пожалуй, за исключением нашего с вами родного города, о котором мы знаем более точно – 16 мая 1703 года. Поэтому, в основном, как я заметил, в Италии города празднуют не дни рождения, а именины, в отличие от Венеции, которая сейчас готовится к 1600-летию. Скажем, во Флоренции, где я прожил несколько лет, мы все чествовали Флоренцию на именины, на праздник святого Иоанна, Сан Джованни. Да, именины тоже замечательный праздник и, как городам, так и людям именины сподручнее, не надо точно разъяснять, сколько тебе лет, а существует просто такой большой человеческий и городской праздник. Однако это Венеция, нам всем хочется попраздновать с венецианцами и отметить пусть и условную, но красивую дату рождения. Мы все хотим там или быть туристами, или даже жить. Вспоминается фраза Бродского, который говорил примерно так: если существует реинкарнация, то он одну из своих следующих жизней хотел бы целиком прожить в Венеции, пусть даже крысой. Кстати, крыса это тоже некий венецианский образ, вспоминается, что именитый мэр Венеции, мэр-философ Массимо Каччари, когда начал свою кампанию против голубей на Сан Марко, объявил их "летающими крысами".

Но давайте отойдем от этого образа и вернемся к главному нашему герою Волкову-Муромцеву. Ему не пришлось дожидаться реинкарнации – примерно на середине жизни он из русского профессора достаточно скучной науки, как представляется мне, физиологии растений, становится прославленным венецианским художником русского происхождения. Он берет псевдоним и становится известен в Европе как Roussoff. И как талантливый, плодовитый и успешный художник он настолько много зарабатывает денег на своих картинах, что спустя три года жизни в Венеции покупает особняк на Большом канале, который станет Палаццо Волкофф, и живет в нем последующие пятьдесят лет своей жизни.

Иван Толстой: И что же эти мемуары Александра Николаевича Волкова-Муромцева, они никому не были известны? Мне кажется, Михаил Григорьевич, или я ошибаюсь, что когда-то в наших программах вы рассказывали о чем-то подобном?

Михаил Талалай: Они не были известны на родине мемуариста, в России. Мемуары вышли на английском почти сто лет тому назад, в 1928 году. Действительно, какие-то кусочки я, после почти десятилетнего общения с этой книгой, стал переводить, там и сям использовать. Мы еще вернемся к тому первому фрагменту, который мы перевели и опубликовали. Но, изучая биографию мемуариста, мне стало понятно, что он сделал всё возможное, чтобы на родине его не знали и забыли. Посудите сами. Думаю, что заграницу, в Европу отчаянно стремился еще его отец, но его не пускали, потому что он хотел ехать с малолетними детьми, а по тогдашним российским законам на это существовал запрет. Старший Волков подключил важнейшие рычаги и, в итоге, сам Николай I подписал им визу, добавив, по семейному преданию: "Пусть катятся ко всем чертям". И вот Волковы "покатились".

Они жили во Флоренции, где наш мемуарист учился в швейцарской школе, потом жили в Варшаве, где отец получил должность, потом уже подросший Александр Николаевич учился в Дерпте, это почти заграницей, немецкоязычный Дерпт, он же эстонский Тарту. Он так и пишет в мемуарах, что там ему только по-немецки пришлось говорить. Затем у него была неудачная попытка укорениться в родной среде. Он родился в Петербурге, но имения у семьи были на Псковщине, и именно там, в Пскове, он встретил, казалось бы, свою будущую половину, но произошла следующая история. Отец увел невесту сына, они полюбили друг друга, счастливым образом поженились, и рассерженный Александр уехал снова в Европу. Теперь – на подольше. Он учился в Гейдельберге, учился агрономии и химии. В Гейдельберге он встречает англичанку австралийского происхождения, едет с ней венчаться в Лондон и как будто уже растворяется в Европе. Но все-таки потом он пытается вернуться в Россию со своей женой-англичанкой – Элис Гор.

Денег ему от псковских имений не хватает и Волков начинает университетскую карьеру, получает профессорскую кафедру в Одессе, в Новороссийском университете, но ему как-то это не понравилось, не буду углубляться, почему и как это произошло, но он решил бросить университетскую лямку и стать художником. Очень серьезное решение. Но учиться живописи как самоучка он едет не в Петербург, не в Императорскую Академию художеств, а в Мюнхен, и там берет уроки у знаменитых тогдашних немецких маэстро. Это 1870-е годы. Он подходит по-научному к своей будущей артистической карьере, выбирает Венецию как место, где ему было бы хорошо не только жить, но и работать художником-акварелистом. Начинает писать венецианские пейзажи, красивые акварели. Некоторые выражают сомнение в успехе на таком позднем периоде жизни, но через английские связи он устраивает в Лондоне эпохальную, легендарную выставку, на которой были проданы все его картины. Это был действительно исключительный случай, который предопределил его дальнейшую карьеру преимущественно в англоязычном мире.

Затем он уже постоянно живет в Венеции и, под конец своей успешной венецианской жизни пишет мемуары. В Европе, точнее, в Италии о нем вспомнил один мой коллега-русист, исконный венецианец Маттео Бертеле, он написал несколько статей об Александре Николаевиче Волкове. И, по сути дела, это всё, потому что на русский язык его мемуары оказались не переведенными. Толстый том, полтысячи страниц, вышел в 1928 году, когда в самой России, конечно, уже всё изменилось, изменились не только художественные вкусы, но и вся обстановка. О Волкове забыли.

Мемуары вышли на cвоеобразном английском, который трудно назвать литературным. Другая вещь, которая останавливала, думаю, не только меня, но и других возможных переводчиков, это то, что, возможно, мемуары писались на русском языке, а потом их уже перевели. На титульном листе стоит: "перевод на английский язык", но с какого – не обозначено. Может быть, с русского? И это значит, что зря трудиться и эта русская рукопись рано или поздно выплывет? Тем не менее, я решился взяться за этот труд, потому что ни мой коллега Маттео Бертеле, который занимался разного рода архивами, рукописями художника Волкова, ни его потомки, с которыми я связался (они живут в Англии), никто не мог мне утвердительно сказать, что остались какие-то рукописи воспоминаний нашего героя. Поэтому мы принялись за издание.

Тут пора назвать имя переводчицы, потому что это большой и долгий труд, на который у меня бы просто уже не хватило ни времени, ни вдохновения. Это петербурженка Ольга Никандрова. Я тут задействовал ее страстную любовь к Венеции и мне удалось ее уговорить на благое дело, потому что мы не нашли спонсоров, грантов, ничего прочего на экономическое обоснование нашей публикации. Ольга взялась за этот сложный перевод, но нам пришлось не совсем деликатно обойтись с этой толстой книгой: мы выбрали из нее преимущественно венецианские страницы (получилось почти полкниги), оставив для будущих переводчиков или, может быть, мы и сами это продолжим, Псковщину, детство, Одессу, разного рода поездки. На данном этапе у нас преимущественно Венеция. Поэтому и сами мемуары, которые на английском языке не имеют названия, они просто технически называются "Мемуары Волкова-Муромцева", мы назвали несколько волюнтаристски "Палаццо Волкофф" – по зданию, которое он купил, где жил, трудился и где скончался.

Остается вопрос: на каком языке все-таки писалась исходная книга? Посидев достаточно долго над ней, я пришел к личному выводу, пока не подтвержденному документально, что она писалась по-французски. Сам художник с женой и в Венеции, и во всей Европе общался по-французски, его предыдущая книга, очень глубокий искусствоведческий трактат, была им написана по-французски. И в этой мысли я окончательно утвердился, когда наткнулся на описание одной его поездки в Петербург, где в английском тексте стоит следующее: "Я приехал в Петербург и первым делом поспешил на Place Michel". Не Michael’s Square или как-то еще. Значит, переводчик на английский перед собой имел Place Michel и остальной французский текст.

Иван Толстой: Вы прямо Шерлок Холмс, Михаил Григорьевич! А расскажите, пожалуйста, дорогой Холмс, наш пытливый слушатель, любитель исторического чтения вполне может спросить: в каком родстве находился этот ваш новый герой Волков-Муромцев и тот мемуарист Волков-Муромцев, которого издавал в свое время еще Александр Солженицын?

Михаил Талалай: Да, это еще одна реинкарнация нашего героя. Изначально он был просто Александр Волков, это дворянская фамилия, но на обложке мемуаров стоит Волков-Муромцев. Вообще, двойная фамилия – редкость для русских аристократов, обычно за ней стоят особые семейные истории. Дело произошло следующим образом. Уже в начале ХХ века, неожиданно, будучи в Венеции, наш герой получает сенсационное известие. Его двоюродный дядюшка по фамилии Муромцев в своем завещании отдает ему колоссальное поместье Баловнёво под Липецком. Это огромная территория с дворцами, храмами и прочим. Его дядюшка рассердился на своего родного сына, лишил его наследства и переписал всё свое состояние на двоюродного племенника с условием (это было утверждено Высочайшим решением), что теперь Волков становится Волковым-Муромцевым.

Но здесь запутанные семейные истории не заканчиваются. Когда я составлял "Российский некрополь в Италии", всегда удивлялся, что на семейном участке Волкова-Муромцева (это, кстати, соседний участок рядом с могилой Сергея Дягилева) похоронен наш герой, а рядом двое его детей – Вера Волкова и Гавриил Волков. Второй части фамилии на эпитафиях не существует. И лишь ныне, готовя разного рода комментарии к мемуарам, я вычитал в документах, что двойная фамилия передавалась только одному наследнику, поэтому лишь старший сын Владимир стал Волковым-Муромцевым. И по смерти этого старшего сына, который уехал в Англию, уже внук нашего мемуариста, Николай Владимирович, усвоил эту двойную фамилию и, кроме этой прямой линии по наследству, никто более не смеет называться Волковым-Муромцевым. Этот внук и есть автор мемуаров, изданных Солженицыным. Он там, понятно, рассказывает и о деде, в частности, о том, как прадед женился на дедовой невесте, о чем наш венецианец умалчивает.

Иван Толстой: Михаил Григорьевич, а как художник Волков-Муромцев был хоть сколько-нибудь известен в России и, может быть, какие-то его картины все-таки представлены в отечественных хранилищах?

Михаил Талалай: Надо сказать, что почти не представлен, он всячески уклонялся от выставок на родине под какими-то надуманными, вымышленными предлогами. Даже был скандальный момент, который он описал в мемуарах. Сам Александр III предложил ему стать августейшим куратором выставки, но художник как-то любезно ушел в сторону и сказал что-то вроде того, что лучше вы к нам приезжайте в Лондон. В основном, тогда он выставлялся в Лондоне. В итоге, картины Волкова или Руссоффа (псевдоним, которым он подписывал свои картины) широко циркулируют сейчас по всему миру, продаются на аукционах, ими украшают обложки книг, даже коврики делают с его картинами.

В самой же России их можно посчитать по пальцам. Третьяков купил одну картину, которая находится в запасниках. Есть еще несколько экзотических пейзажей, это не только Венеция, он любил живописать другие красивые края – Египет, Турцию. Поэтому в Третьяковке, в запасниках, есть еще несколько акварельных пейзажей Руссоффа. Одна картина интересным образом попала в Царское Село и сейчас там вновь находится. История у нее была любопытная. Ее приобрела сама Александра Федоровна, последняя российская императрица, о чем Волков рассказывает в своих мемуарах.

Это, конечно, вид Венеции. Сама картина исчезла из Царского Села и неожиданным образом вернулась туда несколько лет тому назад по линии реституции. Оказалось, что картиной завладел один гитлеровский оккупант, который находился в Царском Селе во время войны. Каким-то образом эту картину вычислили, уж не знаю, у него или у его потомков, и вернули обратно в Царское Село, в Александровский дворец. При этом немецкий владелец даже оправдывался, заявляя, что он ее не украл, а честно купил на базаре во время оккупации города Пушкина у местного жителя. Тем не менее, эта покупка не была признана действительной и вид Венеции, приобретенный императрицей Александрой Федоровной, вернулся в Царское Село. Мы, конечно, опубликовали ее в нашей книге, с любезного разрешения Музея-заповедника.

Иван Толстой:

"Молодая императрица, супруга Николая II, однажды пригласила меня в Царское Село. Добравшись до станции, я нашел там одетого в ливрею лакея, который провел меня в ожидающую карету, и мы поехали. Но едва мы проехали несколько сотен саженей, как карета на перекрестке остановилась, и слуга спустился с козел, чтобы спросить меня, к какой из императриц он должен был отвести меня – к Марии Федоровне или к Александре Федоровне. Этот неожиданный вопрос привел меня в ужас, потому что в тот момент я перепутал два имени в своей памяти и не мог вспомнить, кому какое принадлежало. Момент был болезненным, и я испугался, что выдам свое невежество слуге, когда внезапно мне в голову пришла мысль сказать "к молодой императрице", и ситуация была спасена.

Императрица хотела увидеть меня, чтобы поблагодарить за акварель, которую я отправил ей для ярмарки в пользу бедных. Она знала двух моих сыновей и слышала обо мне от своей тети, английской принцессы Луизы, так что нам было о чем поговорить. Я хорошо понимал, как могла чувствовать себя эта отчаявшаяся и несчастная, красивая, но застенчивая молодая женщина, оказавшаяся в центре царского двора, к обычаям которого она едва ли могла приспособиться, с мужем, неспособным помочь ей их усвоить, и в стране, где императрица-мать – ее свекровь – была так популярна и всё еще играла видную роль.

Императрица говорила со мной с большой приветливостью и открытостью. Иногда она вставала, и мы ходили по комнате, рассматривая акварели на стенах; иногда мы садились и продолжали наш разговор. После того, как визит продлился около получаса, я подумал, что правильно поступлю, протянув руку, дабы императрица дала мне возможность поцеловать свою. Она подвела меня к двери комнаты, чересчур демонстративно поблагодарив.

Мои друзья обратили мое внимание на то, что не мне первому следовало протягивать руку. Я знал это. Но мне показалось, что после нашего откровенного разговора, свободного от всякого этикета, застенчивость этой очаровательной молодой женщины помешала бы ей найти способ дать мне понять, что пора уходить".

Михаил Григорьевич, а что касается жизни, быта, каждодневного существования Волкова-Муромцева, можно представить круг его общения?

Михаил Талалай: С удовольствием. Собственно, наша книга это не только реконструкция биографии забытого мастера, но и реконструкция европейской культурной жизни. Думаю, что она много откроет историкам культуры, историкам Европы того времени, потому что через Волкова-венецианца, через круг его русского общения Россия выходила на высокий европейский уровень. Волков общался с коронованными особами, с художественной элитой, в первую очередь, а в Венеции жили блестящие живописцы, в основном, тоже иностранцы – англичане, немцы, австрийцы. Его также тянуло к музыкальному миру, он описывает свои встречи с Ференцем Листом, он бы вхож и был почти своим человеком в доме Вагнера, который провел последние годы в Венеции, Вагнеру посвящено несколько важных и интересных глав в мемуарной книге нашего героя.

Иван Толстой:

"Иностранное общество, проводившее зиму в Венеции, в то время разделялось на три группы. Центром притяжения немцев был дом княгини Хатцфельдт, жившей в Палаццо Малипьеро; австрийский круг собирался у княгини Мелании Меттерних в Палаццо Бембо; а космополиты – у княгини Долгоруковой в ее дворце на набережной Дзаттере. Группа Хатцфельдт, самая серьезная из этих трех, едва ли имела какие-либо отношения с австрийцами или с космополитами. Помимо выдающихся немцев, которые проезжали через Венецию, там встречались художники и музыканты; гостем княгини Хатцфельдт часто бывал Лист. Австрийцы были более веселыми и беззаботными, чаще встречались, много играли в карты, и у многих из них действительно жизнь бурлила, особенно, когда в Венецию наведывались дон-жуаны типа старого графа Эстерхази. Были и другие дома, где развлечения проходили самым очаровательным и гостеприимным образом. Среди самых популярных людей были герцог и герцогиня делла Грациа, жившие в Палаццо Вендрамин, в крыле которого жил и умер Вагнер, а также – княгиня Черногорская, которая, уступив свои права на престол своему племяннику Николе, будущему королю, поселилась в Венеции с сестрой и дочерью. Часто я посещал русского князя Льва Гагарина, долгое время жившего в Венеции, ругая целыми днями итальянцев".

Михаил Талалай: Это не только венецианские круги, это и Флоренция, и Рим, и другие аристократические интеллектуальные салоны Италии той поры. И не только Италии, но и России, Европы. Если говорить о России, то это Антон Рубинштейн, Волков даже был шафером на его свадьбе в Баден Бадене и, будучи художником и аристократом, делает в своих мемуарах любопытную ремарку: "Нас всех шокировало, что Антон Рубинштейн появился на своей свадьбе в мягкой шляпе". Он не комментирует, чего все ждали, наверное, цилиндра, какой-то твердой шляпы. Он общался со Львом Толстым, с которым у него поначалу сложились доверительные дружеские отношения, его пригласили на несколько дней в Ясную Поляну. Но он оставил Льва Николаевича, обидевшись, – писатель походя и даже грубо, резко отозвался о Вагнере, кумире нашего художника. Вообще, про оперу мы знаем, что Толстой высказывался очень негативно. Он перед Волковым изложил свои соображения об этом "никчемном", искусственном жанре.

Волков общался и с философом Владимиром Соловьёвым.

Но главный его итальянский персонаж – Элеонора Дузе. Мы с вами вспоминали, что какие-то кусочки из мемуаров Александра Николаевича мы уже ранее цитировали, и это было в нашей передаче про Элеонору Дузе. Но я тогда не знал самого главного – они любили друг друга. Конечно, в мемуарах об этом не говорится, но чувствуется, что Элеонора Дузе занимает в его жизни очень большое место. Когда я списался с потомками художника, живущими в Англии, они мне спокойно ответили: да, да, наш прапрадедушка был любовником великой итальянской актрисы Элеоноры Дузе. Сначала я это воспринял как семейную легенду, но недавно мне сообщили мои коллеги, что обнаружилась тайная переписка между Волковым и Дузе, в течение пяти лет они страстно переписывались, на французском, и эта переписка еще ждет своего часа.

Надо сказать, что Волков устроился весьма удачно в своем адюльтере, потому что в том же самом Палаццо Волкофф на последнем этаже он отвел квартиру для актрисы, которая тогда хотела жить в Венеции. Она там тоже купила какое-то жилье, но по разным причинам не желала, якобы, жить у себя дома и жила в съемной квартире на верхнем этаже Палаццо Волкофф. Это была большая многолетняя скрытая любовь, и уже от Александра Волкова Элеонора Дузе ушла к следующему своему фавориту – Габриеле д’Аннунцио. Об этой связи известно намного больше, сам Габриеле Д’Аннунцио роман об этом написал, а о Дузе и Волкове мы узнаем больше, когда будет опубликована их любовная переписка.

Иван Толстой: Ну, желаю, Михаил Григорьевич, всем нам, чтобы вы поскорее прочитали эту переписку и перевели. Тогда мы сделаем программу и будем называть нашего героя "Дузефф".

А в России могли остаться какие-то следы пребывания Волкова-Муромцева, что-то, куда, послушав нашу программу, слушатель может пойти, помечтать и порефлектировать?

Михаил Талалай: Это, в первую очередь, Баловнёво, роскошная дворянская усадьба. Когда Волков вступил в наследство дяди и стал Волковым-Муромцевым, он даже пожалел о Венеции, заявляя так: "Я не предполагал, что двоюродный дядюшка оставит такое богатое наследство, такую большую усадьбу, я бы тихонечко пересидел в своих псковских имениях, не утруждаясь акварелями, всякими продажами, а потом бы переехал под Липецк и занимался бы там любимой физиологией растений". Он в последние годы перед революцией много приложил усилий, чтобы привести усадьбу в порядок, он ведь был агрономом, занимался ботаникой, устроил там великолепную усыпальницу, где была погребена его жена-англичанка, и для себя там уготовил место. Всё это сейчас разорено, какие-то стены существуют, церковь заброшена, усадебный корпус разорен, тем не менее, какие-то следы, руины остались, в то время как от его псковских поместий не осталось ничего.

Я списался с псковскими краеведами, места эти известны, но там после революции просто всё растащили по кусочкам, да и война прошлась, и сейчас остались только воспоминания. Ну и, конечно, осталось то, с чего мы начали – Палаццо Волкофф, благополучно, слава богу, в самой Венеции. Иногда к нему прибавляют имя его предыдущих владельцев – Палаццо Барбаро-Волкофф. И я надеюсь, что наша книга на русском языке, эти воспоминания приведут к тому, что когда русские путешественники будут приплывать в Венецию и плыть по Большому каналу, они обратят внимание на это здание, а если их будет везти русскоязычный чичероне, то он скажет: "Посмотрите направо: сразу за музеем Пегги Гуггенхайм идет Палаццо Волкофф". Еще надо постараться, чтобы на конце произнести удвоенное "ф".