Иван Толстой: Московское издательство "Азбуковник" выпустило книгу Ирины Белобровцевой "Леонид Зуров. В тени Бунина". Имя Зурова действительно давно находится у читателя в ассоциативной тени Ивана Алексеевича. Упомянут Галину Кузнецову или Веру Николаевну Бунину, или виллу Жанетта, и невольно потянется зуровское имя. Но как писатель он известен не слишком, хотя отзывы о нем среди эмигрантов всегда были хвалебными. Но – не задалось.

Теперь перед нами первая биография писателя. Кто же вы, Леонид Зуров? – как назвали бы газетную статью в оттепельные 60-е. Мы беседуем с профессором Таллинского университета историком русской литературы Ириной Захаровной Белобровцевой.

Часто говорят: писатель второго ряда. Третьеразрядный писатель. Если удержаться от этих ранжиров, а просто попробовать определить значение этой фигуры для русской литературы – что есть Леонид Зуров?

Ирина Белобровцева: Если все эти ранжиры и масштабы убрать, то, скорее всего, не как литературная фигура (хотя и литературная фигура интересна), а как просто показательная фигура русской эмиграции. Потому что опыт Леонида Зурова, опыт его литературного творчества, мне кажется, в русской эмиграции почти уникален. Несмотря на то что именно его поколение, а он родился в 1902 году, определяло эту молодую русскую эмиграцию, определяло экзистенциальную сторону, прорыв в экзистенциализм, Зуров оставался в стороне. И когда Владимир Варшавский, с которым он дружил, писал свое "Незамеченное поколение", то он там сразу же определил, что Леонида Зурова нельзя назвать эмигрантом. Вот это было довольно интересно, и мне кажется, что он был абсолютно прав: Зуров не был до конца эмигрантом и не был оторван от России так, как были оторваны его ровесники.

Иван Толстой: Поясните, пожалуйста, это положение для наших слушателей. Что это значит – он был эмигрантом, но при этом он не был эмигрантом?

Ирина Белобровцева: Дело в том, что Зуров, во-первых, очень рано покинул Россию. Его отец, о котором мы очень мало знаем (и наши знания не прибавляются нисколько, несмотря на то что Зуровым занимаются не один и не два человека), стащил его, 16-летнего, со школьной скамьи в городе Острове, где он учился в реальном училище, они оба стали добровольцами, поступили в Добровольческую армию, в Северо-Западную армию. В итоге, правда, судьбы их тоже сложились очень по-разному. Зуров действительно воевал, а его отец был уполномоченным Красного Креста и умер от тифа.

А Зуров в 16 лет стал сначала рядовым, но очень быстро, видимо, в силу своей активности социальной, но еще и потому что гибли рядом люди, стал продвигаться, и скоро под его началом было уже шестьдесят человек. А это – мальчишка. В 1919 году осенью они перешли границу с Эстонией, и тут же, как и все остальные, перешедшие эту границу вместе с Северо-Западной армией Юденича, он был интернирован. Переход через эстонскую границу был очень тяжел в нравственном смысле, потому что их разоружили, бросили в бараки, оставили без медицинской помощи, началась эпидемия тифа. Зуров дважды переболел, обычным и возвратным тифом. Он очень коротко, очень лапидарно в своих записках писал о том, что это было такое – штабеля трупов и в то же время горы нечистот. Тем не менее, ему удалось выжить.

Я думаю, что и в этом, и во всем последующем, что с ним происходило, огромную роль играло то, что он был глубоко и по-настоящему верующим человеком, всегда уповавшим на то, что его защитят. Он обращался чаще всего к Богоматери. У него переписано очень много молитв, причем таким хорошим каллиграфическим почерком, при том что его собственный, почерк для себя, был ужасным.

Я еще забыла сказать, что он дважды был на фронте ранен и, видимо, был контужен, но скрывал эту контузию. В ходе нашего разговора выяснится почему. Он стал санитаром в 5-м русском военном госпитале, то есть, выздоровев, сам стал помогать остальным. И когда количество больных стало резко сокращаться, столько санитаров было не нужно и держать их было невозможно, ему дали отпуск для поездки в Ревель, как его русские называли, на самом деле это уже был Таллинн. И из этой поездки Зуров уже в Нарву не вернулся. Оказался он в Риге, где у него была двоюродная бабушка, она была замужем. Зуров в Риге поступил в гимназию, чтобы получить хоть какое-то образование. Это была бывшая гимназия, теперь просто средняя школа. Он ее окончил.

У него потрясение-то было очень сильное, поэтому винить его в том, что у него были всякие разные тройки, бессмысленно, а вот пятерка у него была постоянная одна, это был Закон Божий. Кроме того, он очень хорошо рисовал и чертил. В Риге он после окончания гимназии работал кем придется, чем придется зарабатывал деньги, и больше всего его тянуло в тот район, который отошел Латвии по условиям мирного договора с Советской Россией. Такая часть территории была в Эстонии, отошедшая по так называемому Тартускому миру 1920 года, и такая же была в Латвии, Пыталовский район. Набоков рассказывает о нем в романе "Подвиг".

Зурова все время в этот район тянуло, он все время туда ездил. Он был сборщиком денег по подписке на журналы и газеты и, прежде всего, на журнал "Перезвоны". Он начал писать маленькие "мульки", как это называли журналисты, для газеты "Слово", которые чаще всего были о Пыталовском районе. Там почти видно другую сторону, Советскую Россию, и эта связь Зурова с Советской Россией, такая мысленная и такая чувственная, когда он стоит на одной стороне, видит то, что на другой стороне, и это описывает, она существовала всегда.

В Латвии в 20-х годах и позже, в 1935, 1937 и 1938 годах, он организует экспедиции в Печорский край, в Эстонию. Экспедиции частично археологические, частично этнографические. Будучи никем, в общем, у него образования базового, серьезного так и не было. В Эстонии он опять стоит в Печорском крае на одной стороне и видит пограничника с другой стороны, который на него смотрит в бинокль. То есть он все время пересекает эту невидимую границу, он все время там, он и мыслями там, и пишет об этом. И в этом смысле очень характерно, что один из писателей, знакомых с ним еще до того, как он оказывается во Франции, Иван Лукаш, пишет ему в письме, что "здесь о вас так хорошо говорят, старички вас хвалят". "Старички хвалят" потому, что Зуров умещается в их реализм, в их нерушимую связь с Россией, их даже никоторое неприятие этого экзистенциализма какого-то газдановского или ремизовского. Зуров такой, какой он есть, и он как раз входит в старую часть русской эмигрантской литературы, несмотря на свою молодость.

В 1927 году Зуров каким-то образом попадает в экспедицию профессора Латвийского университета (до сих пор не могу понять как, у меня нет документов на этот счет никаких), которая направляется в Псково-Печерский монастырь. И там он чувствует себя как дома. Это его территория, его дыхание, его душа. В этом монастыре он находит много всего – и эти пещеры, в которых захоронены и монахи, и настоятели бывшие этого монастыря. Он преисполняется этой историей, как монастырь устоял против поляков, как монастырь принимал Ивана Грозного. И он в этом монастыре находит икону, которая изображает Псково-Печерский монастырь, с этого времени заболевает этим монастырем и потом в этих экспедициях в Печерский край это сказывается в большой мере.

А в 1928 году он выпускает сразу две книги. Первая это повесть "Кадет" и несколько рассказов о молодых людях, которые попадают в революцию, по-разному попадают, чаще всего это люди, которые борются с большевиками на разных фронтах, в партизанах и так далее. Сама по себе эта повесть рассказывает о Ярославском восстании, в котором участвуют воспитанники кадетского корпуса. После этого некоторые стали говорить о том, что Зуров учился в кадетском корпусе, но это чистая фантазия. "Кадет" – это самая большая фантазия его, все остальное он все-таки строил на документах, на рассказах. И вторая книга это "Отчина". Это такое поэтическое сказание, там совершенно не определим жанр, разве что там стихотворения в прозе о Псково-Печерском монастыре, о том, как там люди жили, как они противостояли натиску врага, о том, как монастырю удается устоять, потому что его спасает Богоматерь.

И обе книги он посылает Бунину, потому что Бунин – его кумир. Он хранит какую-то вырезанную из газеты "Биржевые ведомости" фотографию Бунина, поэтому он первый, кому он отсылает свою книгу. Попутно он отсылает книгу Шмелеву, который высоко оценивает ее и пишет Куприну: "Какой хороший появился писатель!" Бунин "Кадета" даже не сам начал читать, начала читать Кузнецова, и она дала эту книгу Бунину, снабдив своим собственным мнением о том, что ей очень нравится. И Бунину тоже очень понравилась эта книга, Кузнецова воспроизводит в Грасском дневнике его слова о том, что "Зуров первый затронул войну так, как это нужно, до него никто об этом так не писал".

И Бунин, у которого представление обо всем вполне литературное, решает, что нечего Зурову делать в этой Латвии, нечего ему в провинции сидеть, что она может ему дать? И он пишет Зурову: а приезжайте-ка вы во Францию, мы вам выхлопочем разрешение, мы вам на первых порах дадим пособие при Союзе писателей и журналистов, вы сможете заниматься физическим трудом и заодно писать, но если не сбудется все это, то уедете обратно. Зуров ужасно колеблется, он сомневается в том, что сможет там ужиться, у него нет языка. Бунин говорит: ну подумаешь, без языка, многие живут без языка (у него у самого французский небезупречный). В итоге он убеждает Зурова приехать, тот приезжает поздней осенью 1929 года. И это и его счастье, что он попадает в окружение Бунина, в судьбу Бунина, и, с другой стороны, это и его трагедия, конечно.

Иван Толстой: Какой писательской задачей, миссией был Зуров увлечен? Ради чего садился он вообще за письменный стол?

Ирина Белобровцева: Зуров хотел сохранить историю, он понимал, что на той стороне, в Советской России все это будет разрушаться, и разрушаться сознательно, надолго, и будет, может быть, искривляться что-то, и он эту историю собирал совершенно материальным образом. Стоит зайти в Дом русского зарубежья, где хранится часть архива Зурова, и увидеть, что там есть довольно большой фонд под названием "Северо-Западная армия". Он собирал дневники, интервью, ездил к людям, о которых слышал, что они когда-то входили в состав этой Северо-Западной армии. Причем, когда он уже в Париже записывал их, он свои собственные записи присовокупил сюда же. То есть ему надо было это собрать. Это – материальная сторона. Кроме того, он понимал, что будет совершенно искажена вся история революции, поэтому задумал труд, который оказался неподъемным для него, – создать трилогию о революции, о том как она происходила. Это был "Зимний дворец" (это – Петроград), а также Москва и Ростов как провинция показательная, место Деникинской армии. И эти три романа должны были быть объединены в трилогию в итоге. Это тоже – история.

Кроме того, в итоге он увлекся еще одной темой, это была тема Первой мировой войны. Я думаю, что увлекся он сам, но подтолкнула его каким-то образом, скорее всего, публикация "Августа Четырнадцатого" солженицынского. Ему не понравилось, как Солженицын написал "Август Четырнадцатого", и он решил, что он помнит тех людей, несмотря на то, что был подростком, и начал писать повесть "Иван-да-Марья", которую он тоже не завершил. Вообще вся его судьба – это судьба человека, который хотел сделать очень много, но завершил гораздо меньше, чем хотел. Ему мало что удалось.

После "Кадета" он написал еще два романа из истории Гражданской войны, это "Древний путь" и "Поле", тоже работая в Париже, и много хороших, очень красивых коротких рассказов из русской жизни, в том числе о Псково-Печерском монастыре, великолепный поэтический большой рассказ. Или повесть под названием "Обитель", очень красивая – и красивое описание природы, и прекрасное описание этого дыхания русского. Все, что связано с монастырем, у Зурова совершенно замечательно. Кроме того, он решил, и ничего другого ему не оставалось, сохранить язык, который он знал, который он в себя впитал когда-то в России и который, как ему казалось, начинает пропадать. И когда он выпустил в 1958 году книгу рассказов под названием "Марьянка", он получил массу отзывов, где практически в каждом отзыве – у Вернадского, у Кленовского, у кого ни возьми – была одна фраза: "Какой замечательный у вас язык! Какой прекрасный русский язык вы сумели сохранить!" То есть он был таким собирателем всего и в этом чувствовал свою миссию.

Иван Толстой: Ирина Захаровна, а драма личных взаимоотношений Зурова и Бунина? Если можно, конспективно и самое главное.

Ирина Белобровцева: Бунин, который принял Зурова с распростертыми объятиями, конечно, не представлял себе, что это затянется на годы. Через несколько лет, уже в 1933 году Бунин от Зурова устал. Это все-таки был совершенно другой человек, чужой человек, он не был Галиной Кузнецовой, которую Бунин любил, поэтому Зуров стал его раздражать. Зуров это прекрасно чувствовал. Один раз он собрался в Латвию, но почему-то в итоге не уехал, а потому нашел выход с этими экспедициями в Печорский край. В 1935 году по этой, уже упомянутой мной иконе, он там восстановил, реставрировал звонницу в Псково-Печерском монастыре, которая и по сей день стоит отреставрированная Зуровым, естественно, с какими-то косметическими ремонтами. Он практически там был по 4–5 месяцев, в 1935, 1937 и 1938 годах. И Бунин даже в одну из этих поездок давал ему в долг деньги, потому что дальше Зуров получал деньги за привезенные материалы, за свои литературные статьи об этом.

Но это все равно было вечным камнем преткновения, Бунин не мог понять, почему же он так медленно пишет. И когда он начал писать "Зимний дворец", то Бунин все время над ним иронизировал и спрашивал, даже не его самого, а свою жену Веру Николаевну, которая восприняла Зурова с самого начала как собственного ребенка и даже называла его "питомец": "Ну как продвигается "Зимний дворец"? Еще один кирпичик положили?"

Во время войны был короткий промежуток времени, когда Бунин все-таки усовестился – когда у Зурова обнаружили туберкулёз… Зуров ведь собирался отстаивать Францию, так же как шел Владимир Варшавский в армию, так же собирался и Зуров. Он сразу подал бумаги как доброволец, ждал мобилизации, сидел в Париже и не приезжал в Грасс, где жили в это время Бунины, и уже он шел проходить медкомиссию и выяснилось, что у него открытая форма туберкулеза. Конечно, его ни в какую арию не мобилизовали, а услали в санаторий, где он провел полгода.

И когда он приехал обратно – несчастный, больной, и негде было ему голову приткнуть, – он приехал в Грасс, и вот там разыгралась эта трагедия известная, когда они с Буниным уже совершенно открыто стали враждовать. Не то чтобы это было каждый день, но была ужасно накаленная обстановка с одной и с другой стороны. Бунин, который мгновенно выплескивал все и, когда успокаивался, был даже в лучшем положении, потому что Зуров этого сделать не мог, он никому об этом не писал, не говорил, это все оставалось внутри. А Бунин писал, это есть в письмах к Алданову, к Зайцеву, есть даже в его дневнике, хотя Бунин очень много своих дневников уничтожил (порвал, сжег – не знаю, каким образом расправился с ними).

Потом Зуров уезжал из Грасса, потом он вместе с Варшавским работал на квакеров и охранял их гараж со всякими продуктами и вещами в послевоенное время под Парижем. И в 1953 году, это год смерти Бунина, он умер в ноябре, а у Зурова, начиная с примерно мая месяца, его проявления были настолько странными, что Вера Николаевна, искренне его любившая, вдруг всполошилась и поняла, что что-то неладное. У Зурова произошел нервный срыв и возникла нервная болезнь. Он очень аккуратно уничтожил, поскольку пережил и Бунина, и Веру Николаевну, все свидетельства о диагнозе, которые ему поставили в психиатрической клинике, где он провел полгода. Вернулся он уже после смерти Бунина.

Но Бунин в последние годы, в 1948–51-м, как-то подобрел к нему, хотя это было чисто материально понятно (не финансово, а именно материально), потому что Бунин был очень слаб уже, ему нужен был уход, он постоянно болел, а Зуров помогал Вере Николаевне. Он был медбратом, он и массаж Бунину делал, и перевязки, и кормил его, потому что он умел готовить, знал, что полезно, что нет Бунину. И вот с 1948 года их отношения опять изменились в хорошую сторону.

Иван Толстой: А вот эти нервные проблемы, нервное заболевание Зурова могли быть как-то связаны с той самой контузией, о которой вы упомянули вначале?

Ирина Белобровцева: С контузией они могли быть связаны, но они могли быть и генетическими, поскольку, когда Зурову было три года, его мать покончила жизнь самоубийством, она застрелилась из револьвера. И это тоже о чем-то говорит. Во-вторых, действительно контузия сказалась, я думаю, не только на болезни, но и на памяти – Зуров постоянно искал какие-то свои корни, он никак не мог вспомнить, что и когда с ним было, у него были очень обрывочные воспоминания о детстве, и они не складывались в цельную картину. И думаю, что это и была вот эта контузия. А потом вся его жизнь была настолько нервной, дерганой, он настолько был зависим от Бунина, что это тоже работало на болезнь. Я думаю, что как всегда – не бывает одной причины, а это целый комплекс причин, которые приводят человека в такое состояние. И контузия, и генетика, и жизнь – все это слилось, свелось и в итоге погубило его как писателя.