Владимир Уфлянд. Юбилей последнего обериута.

Иван Толстой: Петербуржец Уфлянд принадлежит к тому славному поколению, что дало Иосифа Бродского, Льва Лосева, Сергея Довлатова – ленинградцев, вошедших в литературу в 60-е. Бродский стал первым поэтом поколения, Довлатов – первым прозаиком. Любимец своих друзей Владимир Уфлянд как был камерной фигурой, таким и остался. 22 января ему исполняется 70. Наш петербургский корреспондент Татьяна Вольтская собрала воспоминания и суждения друзей поэта и, конечно, записала уфляндовские стихи в авторском исполнении.

Владимир Уфлянд:

Набрав воды для умывания,

В колодце, сгорбленном от ветхости,

Рабочий обратил внимание

На странный цвет ее поверхности.

Вот, дьявол, отработал смену,

Устал, мечтаешь: скоро отдых,

А тут Луна, свалившись с неба,

Опять попала в нашу воду.

Теперь попробуй ею вымыться,

Чтоб растворился запах пота,

Чтобы стал известной долей вымысла

Тот факт, что смену отработал.

Свою жену он будит, Марью,

Хоть и ночное время суток,

Фильтрует воду через марлю,

Но ведь Луна - не слой мазута

И от воды неотделима.

Рабочий воду выливает,

В соседские кусты малины,

Кисет с махоркой вынимает,

И думает: вот будет крику,

Коль обнаружится внезапно,

Что лунный у малины привкус,

Что лунный у малины запах.

Татьяна Вольтская: Владимир Уфлянд родился в 1937 году в Ленинграде, во время войны был в эвакуации в Нижнем Тагиле. Закончил ленинградскую среднюю школу, работал на заводе, служил в армии, два года проучился на историческом факультете Ленинградского университета, после чего сменил много профессий – работал и кочегаром, и рабочим сцены, и рабочим в Географическом обществе, и рабочим Эрмитажа. В 1964 году Уфлянд вместе с Михаилом Шемякиным, Владимиров Овчинниковым, Олегом Лягачевым и Валерием Кравченко стал участником теперь уже знаменитой, а тогда запрещенной выставки художников рабочих Эрмитажа. Печатался в самиздате. Первая книга стихов вышла в 1978 году в США, в издательстве «Ардис». Владимир Уфлянд писал также стихи и песни для театра, кино и телевидения, для детей и детских театров, зарабатывал подтекстовками – переводами песен из кинофильмов.

Очень важный факт его биографии – принадлежность к так называемому кругу Михаила Красильникова, в который он входил вместе с Сергеем Куллэ, Александром Кондратовым, Михаилом Ереминым, Леонидом Виноградовым, Львом Лосевым. Позже знаменитый поэт, автор знаменитой многотомной поэтической антологии «Голубая лагуна» Константин Кузьминский, назвал их поэтами филологической школы.

Сейчас Владимир Уфлянд живет в Петербурге, состоит в Союзе писателей Петербурга и в русском ПЕН-клубе. В России вышло три его стихотворных сборника. Я давно заметила, что когда о Владимире Уфлянде заговариваешь с его друзьями, то они сразу начинают улыбаться и вспоминают, как правило, веселое. Говорит литературный критик Андрей Арьев.

Андрей Арьев: Наш герой - человек замечательный, и у меня такое ощущение, что я с ним был всегда знаком, хотя я уже не помню, когда я с ним познакомился и, скорее всего, познакомил меня с ним Довлатов. Помню, что тексты Володи незримо всегда присутствовали. Помню такой замечательный случай. Помните, строилась такая Асуанская плотина в Египте нашими людьми. И совершенно идиотские песни передавались по этому поводу по радио. И одна, особенно ностальгическая, постоянно звучала. В ней были такие строчки: «Напиши мне, мама, в Египет, как там Волга моя течет». Вот такую околесицу абсолютно точно нужно было бы вставить в стихи Уфлянда, потому что у него это было бы естественно. А здесь ясно, что это написал какой-то восторженный дурак или прожженный циник. Потому что как раз уже в это время у Володи были написаны замечательные стихи тоже про ностальгию. Интересно, что стихи Володи с такими приблизительно текстами никто никогда не печатал, а такую ерунду распевали по всей стране. И тут нужно было найти какую-то грань. И грань, видимо, заключалась в том, что даже такую белиберду Володя делал эстетически безупречно. Что было всегда подозрительно. И, действительно, эта эстетическая безупречность Володиных стихов - чисто техническая, и он действительно рифмовал, пожалуй, лучше всех в те времена. Да и во все времена у него были всякие замечательные инверсии в стихах. И такого рода стихи, где про тот же самый приблизительно Египет, и про тот же самый патриотизм говорится, никогда в жизни опубликованы не были. У него есть стишок про плач невозвращенцев:

Когда берет тоска по родине,

По роще выцветшей, белесой,

Все пальмы кажутся пародией

На сосны, ели и березы,

И тосковать никак не кончишь,

И думать, как отсюда вырваться,

До боли головной не хочешь

Под пальмами фотографироваться.

Это вроде бы те же самые патриотические и ностальгические стихи, но понятно, что в них есть какая-то издевка. А какая – уловить невозможно. Потому что все, вроде бы правильно написано, но при этом понятно, что этот человек, при изложении совсем правильных и политкорректных чувств, непрерывно веселится. Веселье обозначает всегда, что это уже насмешка, а значит все эти высокопарные чувства, которые нам пропагандировали и которыми заполнялись стихи, лживы по сравнению с абсолютно правдивой, но веселой поэзией Володи Уфлянда. И он действительно, я бы сказал, стал не то, чтобы народным поэтом, хотя Леша Лосев даже статью в звезде назвал «Народный поэт», но стал человеком, чьи строчки уже вошли в стихию русского языка. О нем можно сказать так же, как сказал Пушкин, прочитав «Горе от ума», что каким бы не был Чацкий, но стихи этой комедии разойдутся в пословицах. И стихи Уфлянда, по-моему, в нашу обыденную речь замечательным образом вписались и навсегда ней останутся.

Татьяна Вольтская: У меня вопрос к Валерию Попову. Я правильно поняла Андрея Арьева, что у советской власти, у официоза, к Уфлянду главная претензия была - это претензия к стилю?

Валерий Попов: Да. Даже точнее сказал Андрей, что претензия к оптимизму. Они терпели только фальшивый оптимизм. Они узнавали своих по этому. А кто ты такой, чтобы радоваться? Своим оптимизмом он был гораздо более диссидентом, чем мрачные люди, которые боролись теми же средствами, которыми на них нападали. Вот это его спокойное блаженство было гораздо важнее для победы, чем борьба.

Татьяна Вольтская: Оно было как-то оскорбительно для властей?

Валерий Попов: Да, его вызывали. «Как это у вас стихотворение, что вы так любите Ворошилова, когда он стоит во фраке». Он говорит: «Я, действительно, его люблю». Никто ему не верил. Все эти люди, которые отвечали за любовь к Ворошилову, не верили, что такой человек не во власти, не в пайках, любит Ворошилова.

Татьяна Вольтская: Одновременно, именем Климента Ворошилова называли детей, в любви к нему объяснялись миллионы, а Уфлянду не верили. Почему?

Валерий Попов: Он не врал. Действительно, он был обаятельный вождь – с усами, с улыбкой, с кавалерийским прошлым. Поэтому Уфлянд в детском саду его, может быть, действительно любил. Он не врал. Он смеялся. Он действительно был добр, а добрым быть нельзя было в советское время.

Татьяна Вольтская: В разговоре принимает участие знаток старого Петербурга Владимир Герасимов, старый друг Уфлянда.

Владимир Герасимов: Я с ним знаком уже больше 50-ти лет. Так вот то, что сказал Валерий Попов насчет Ворошилова, я на эту тему однажды беседовал с человеком из КГБ, который, я давно этого не скрываю и никогда не скрывал, пытался меня завербовать. Так вот он задавал мне вопросы об Уфлянде. Я говорю: «А что, Уфлянд - хороший поэт, патриот, вот у него есть хорошие стихи о Ворошилове». Чекист сказал: «Иронические стихи». Я говорю: «Почему же иронические? Там нет ни в одном слове злой иронии. Наоборот, стихи проникнуты чувством горячей симпатии к Клименту Ефремовичу». Вообще, что касается Уфлянда, даже до того, как мы все хорошо познакомились с поэзией обериутов, даже с поэзией Заболоцкого, который тогда еще был такой полузапрещенный поэт, публиковали его самые новые стихи. Я помню, что для нас это было сущим открытием.

Попалась книжка такого критика 30-х годов Селивановского, где была очень злая статья под названием «Система кошек», посвященная разгрому книги Заболоцкого «Столбцы». Но там были такие цитаты из «Столбцов», что мы сразу побежали в нашу Университетскую библиотеку имени Горького (эта библиотека в нашей жизни сыграла очень большую роль), и оказалось, что «Столбцы» там имеются в первом издании. Мы эту книжку заказали и всю ее до последнего слова проштудировали. А надо сказать, что до этого мы обериутов не знали. И Уфлянд со своей ироничностью, со своим как бы примитивизмом, это то, на что тоже обращается внимание... Я например, всегда любил примитивную живопись Анри Руссо и других, а познакомившись с обериутами, Уфлянд как-то кристаллизовался, окончательно нашел своих крестных отцов и после этого у него стиль стал отточеннее и ярче.

Я помню, что в те годы я как-то беседовал с одним американцем, который был то ли аспирантом, то ли стажером, который писал работу о Заболоцком. Мало что там он понимал, потому что американцу трудно что-нибудь путное понять. Он у меня спросил: «А есть ли сейчас какие-то поэты, которые пишут в традиции обериутов?». Я говорю: «Например, Уфлянд». - «Он жив?». - «Я вчера его видел. Он был еще жив».

Татьяна Вольтская: Поэт Михаил Еремин знаком с Владимиром Уфляндом, наверное, дольше всех.

Владимир Еремин: Мы с Уфляндом знакомы 58 лет. И как-то прожили жизнь бок о бок, и все было прекрасно. Я добавлю к тому, что Уфлянд замечательный поэт, что Уфлянд еще и замечательный человек. На протяжении почти шести десятков лет мы расставались на несколько лет, потому что с 60-х годов я довольно редко бывал в Ленинграде, но, тем не менее, все, что я знаю, свидетельствует и о первых детских впечатлениях, и до последних дней, я хочу сказать, что это человек очень соответствующий тому лирическому герою, который существует в его поэзии.

Владимир Уфлянд:

Начальник хора и оркестра русских народных инструментов:

Спросил я гармониста Моню:

Хаймович, что с твоей гармонью?

Она рыдает, стонет, плачет,

Скажи нам, что все это значит?

Гармонист:

«Оттого грустит трехрядка

Что в Росси нет порядка,

Русский гармонист Хаймович

Выражает свою горечь:

Изменила моя Фира

Мне, гуляя у ОВИРа,

Увез ее еврей

Эх, да за тридевять морей.

Слезы капают из глаз

Прямо в чешский унитаз,

Который, грудью придавив,

Не дал забрать я в Тель-Авив.

Татьяна Вольтская: Владимир Иосифович, какого поэта, если вспомнить самые сильные увлечения, вы любили больше всего?

Владимир Уфлянд: Вообще, больше всего любил я в жизни Бориса Леонидовича Пастернака, как ни странно. Хотя от него, как следует из моего творчества, не осталось никакого влияния. То есть какое-то влияние есть, но это, скорее, скрытое влияние. Хотя я до сих пор так считаю, что Борис Леонидович Пастернак на меня очень сильно повлиял, потому что году в 56-м я в каталоге Центральной областной библиотеки имени Маяковского обнаружил издание Пастернака 36-го года. Такая симпатичная книжка в синей обложке. И взял его. Я прочитал, я не мог запомнить наизусть все, но почти все запомнил наизусть и переписал. После этого я отдал эту книжку. Там были прикреплены сведения о том, кто последний раз брал книжку. И оказалось, что с 36-го года никто не брал эту книжку из библиотеки. Я тогда ее отдал, а потом думаю, что я ее возьму второй раз, может быть, зажилю и скажу, что потерял. Пошел в библиотеку, а мне говорят: «Уже взяли. И человек, который взял, уверяет, что потерял книжку». Я потом этого человека встретил. Как-то ему проговорился и сказал, что я Пастернака первый взял за 20 лет, он говорит: «А я - второй взял. И вот она у меня стоит на полке».

Татьяна Вольтская: Мы сидим с вами в вашем кабинете и, конечно, он полон книг. Есть какая-то книга, которую вы можете назвать любимой?

Владимир Уфлянд: Пожалуй, любимой книжкой своей я не могу назвать никакую книжку, потому что здесь примерно 10 000 книг и большинство - советские издания. Кто составлял эту библиотеку, такой Юра Михайлов, он умер в 90 году, у него в коллекции было, например, первое издание футуристов. Там была «Пощечина общественному вкусу», «Полутороглазый стрелец», по-моему, еще были какие-то редкие книжки. Но здесь их не оказалось, потому что он их продал в свое время, когда на них цена взлетела. Поэтому я бы, наверное, среди них, если бы увидел первое издание «Пощечины общественному вкусу», я бы обалдел, потому что это легендарная книжка.

Татьяна Вольтская: Была ли в юности у вас очарованность каким-нибудь настоящим советским поэтом? Например, Исаковским?

Владимир Уфлянд: Одно стихотворение Исаковского я взял эпиграфом. Балладу про Прасковью. «Прости, прощай, моя Прасковья, что я пришел к тебе такой, хотелось выпить за здоровье, а вышло пить за упокой», это единственные его стихи, которые я помню на память. Еще мне Твардовский нравился. Но нравился мне, конечно, его «Василий Теркин в на том свете», которого я тогда еще не знал целиком. Но когда узнал, в общем, действительно, очень интересные стихи. Я бы не отказался сам быть автором такого стихотворения.

Татьяна Вольтская: Круг поэтов, круг друзей - это не только тексты, но и то, что случается вокруг них, на ходу превращаясь в апокрифы.

Андрей Арьев: Что касается каких-то историй, связанных с Володей Уфляндом, они, в общем-то, связаны с тем, о чем он много пишет. Как и вообще многие истории в нашей жизни, в основном, истории, связанные с какими-то компаниями, они в России очень тесно привязаны к выпивке. Одна из лучших вещей Уфлянда - поэма «Прасковья», она не менее народная, чем знаменитое стихотворение Исаковского, ставшее песней «Враги сожгли родную хату». Там есть слова «хотелось выпить за здоровье, а вышло пить за упокой». С Уфляндом за упокой мы никогда не пили. Всегда пили, все-таки, за здоровье. Как и в его поэме, очень трогательной, заканчивающейся одной из лучших инверсий в русской поэзии:

«хочу, чтоб ты всегда была со мной,

когда не возле будки я пивной».

В таком состоянии, уже выпив много пива, немножко запинаясь, можно вот так сказать. И эту прекрасную инверсию, с прекрасными рифмами в конце своей поэмы Володя передал. Все дружеские встречи с ним часто сопровождались потешными историями. С провожаниями друг друга до дома, потом оказывалось, что идешь к нему, а оказываешься в совершенно другом месте. Вот с ним всегда было хорошо, и по-прежнему хорошо выпивать. Потому что никогда выпивки с ним не заканчивались ни слезами, ни трагедиями. Хотя драматических событий, вплоть до увечий, бывало много.

Татьяна Вольтская: Одну из этих многочисленных историй рассказывает Валерий Попов.

Валерий Попов: Уфлянд - поэт счастья, поэтому он раздражает не только власти, но и поэтов скорби, которые тоже его вытесняют, пытаются назвать его второсортным поэтом. Скорбеть - это высоко, а вот быть мужественным и веселым, как Володя, это как бы неприлично. Поэтому его с двух сторон сжимают, но он отнюдь не рохля. При всем его добродушии и легкомыслии, он боец, и это даже мужественнее надо быть, чем скорбеть дежурно, как многие. Он - человек чрезвычайно добросовестный. Помню, как отменили собрание ПЕН-клуба в доме Набокова, и он пришел один. Он очень добросовестный, всегда все анкеты заполняет, действительно, законопослушный гражданин. Потом он мне позвонил, а я ему говорю: «Тебе что не звонили? Мы же отменили». Он говорит: «Сейчас я к тебе приду». Прошло минут 20, звонок, я открываю дверь, стоит Уфлянд, так держит голову и оттуда, между пальцами, течет кровь. «Из магазина вышел, зашел к тебе в арку, меня ударили по голове, затащили в мусорный отсек, отобрали сумку». К счастью, у меня был Старк, который проходил в армии службу в санитарных войсках, и мы ему закрыли голову и с трудом уговорили Володю вызвать неотложку. Он говорит: «Да что, ребята, ерунда какая!» Вот он никогда не нагружает, никогда не скорбит, даже о себе. Приехала скорая помощь, его увезли. Через час – звонок. Стоит снова Уфлянд, с гребешком таким вышитым на голове и с двумя бутылками. Я говорю: «Володя, может тебе домой пойти?». «Нет. Какие-то идиоты нам помешали веселиться». И вот мы осуществили нашу программу. Я провел его по Невскому, до метро не довел. Потом звонок его супруги, что он попал под машину. Приходим с Андреем к нему. Ни упрека, ничего.

Андрей Арьев: Он рассказывает: «Там был один санитар, по-моему, это был Довлатов. Когда я спросил как его фамилия, он сказал: «Моя фамилия Довлатян»».

Валерий Попов: Вот такие истории с ним происходили на самом деле.

Татьяна Вольтская: Этот случай помнит и Михаил Еремин, навещавший его в больнице.

Михаил Еремин: Какое замечательное отделение! В коридоре лежали, в какой-то мере, и персонажи, и читатели Володи Уфлянда были собраны в этом замечательном отделении. Ну, травма…

Валерий Попов: Никогда так не улыбаешься, как при стихах Уфлянда.

Татьяна Вольтская: Уфлянд - не только поэт. Это миф, - считает соредактор журнала «Звезда» Яков Гордлин.

Яков Гордин: Его стихи были первыми стихами людей этого круга, которые я услышал демобилизовавшись из советской армии. Летом 57-го года я пришел в газету «Смена», где мне вернули мои стихи, и там же, одновременно, возвращали рассказы Сереже Вольфу. И мы долго гуляли. Был замечательный солнечный день, и Сережа читал мне стихи Уфлянда, которые я с тех пор многие запомнил наизусть. Потом я познакомился уже лично с Володей, более или менее основательно, в 59-м году. Здесь была такая дискуссия о поэзии знаменитая, приехало много москвичей, и Окуджава позвал, человек, наверное, 7-8 к себе в номер. Я туда попал и, в частности, там трое друзей пришли – Виноградов, Уфлянд и Еремин. И они забрались в альков в этом гостиничном номере и стали там драться, возиться, кувыркаться. Пришлось Булату на них сурово прикрикнуть. Они, действительно, были такие веселые ребята естественные, и Володя таким и остался. Пожалуй, один из очень немногих людей он остался таким, каким он был. Он выдержал стиль.

Татьяна Вольтская: Владимир Уфлянд. Откровения горожанина.

Владимир Уфлянд:

Крестьянин крепок костями,

Он принципиален и прост,

Мне хочется стать крестьянином,

Вступив, если надо, в колхоз.

Судьба у крестьянина древняя,

Жать, в землю зерно бросать

Да изредка, время от времени,

Россию ходить спасать.

От немцев, варяг или греков,

Ему помогает мороз,

Я тоже сделаюсь крепок,

Принципиален и прост.

Владимир Уфлянд :

Стихотворение «Тройной монолог Змея Горыныча».

Центральная голова:

«Голова моя, головушка ты левая,

Ну-ка выскажи свои соображенья первая».

Левая голова:

«Меня снабдили мать с отцом

таким набором хромосом,

Что сколько не сожрешь, бывало,

мне все мало.

А люди, в качестве еды,

дешевле хлеба и воды,

При этом бабы,

вкуснее, чем икра и крабы»

Центральная голова:

«Голова ты моя, головушка правая,

Передаю тебе следующее слово я».

Правая голова:

«Куда ни кинешь мутный взор,

идет естественный отбор,

И выживает самый подлый и смердящий,

А, впрочем, надо умирать,

их надо постепенно жрать,

Не будь я гадом, не будь мой предок звероящер»

Левая и правая головы:

«Голова ты наша, головушка главная,

Подведи-ка будь добра, итог дискуссии».

Центральная голова:

«От пуза будем жрать народ,

оставив малость на приплод,

Пусть продолжают размножаться,

но страшатся,

И тех, кто посмеет возражать,

без очереди будем жрать,

Не пожалеем,

не будь мы трехголовым змеем».

Татьяна Вольтская: Владимир Уфлянд рассказывает о своих любимых поэтах.

Владимир Уфлянд: Мои любимые поэты - это обериуты, прежде всего, ранний Заболоцкий, потом Хармс, Введенский, Олейников, хотя он так строго не был обериутом. Из обериутов его первого расстреляли, поскольку он был единственный партийный в компании обериутов. Вообще, самый мой любимый поэт из обериутов это Введенский. Даже не обериут, а это уже просто поэт.

Татьяна Вольтская: Это история литературы. Обратимся, может быть, к живым. Есть ли круг ваших поэтов ныне здравствующих?

Владимир Уфлянд: Конечно, я счастлив, что я знаком с самым великим поэтом мира Мишей Ереминым. Это самый метафорический из поэтов. Потому что он пишет по стихотворению в месяц, не больше, примерно 12 стихотворений в год, книжка выходит в «Библиотеке Звезды». Гена Комаров, замечательный издатель, который любит Еремина и который понимает Еремина, потому что Еремина, вообще-то, понимать и не надо. Я помню, спрашивал Иосифа Бродского: «Ты сейчас послушал стихотворение Еремина. А ты можешь в двух словах рассказать, о чем это стихотворение?». Он говорит: «Во-первых, я не могу. Во-вторых, не надо рассказывать. Надо слушать, потому что это просто волшебное слушание».

Татьяна Вольтская: Хорошо, Еремин. Это ваш старый друг, вдобавок. Один человек не может составлять круга. Круг-то, все-таки, есть?

Владимир Уфлянд: Я считаю, что Гаврильчик - это второй великолепный поэт. Он больше известен как художник. Лучший русский художник наивного искусства. Еще, пожалуй, в Петербурге живет великолепная поэтесса Елена Шварц. Особенно меня поразило, когда мы выступали в Америке – я и Женя Рейн - и вдруг Миша Барышников говорит: «А самый лучший из вас поэт - это Лена Шварц».

Татьяна Вольтская: Вы встречаетесь сейчас с любимыми поэтами? Они же частично совпадают с кругом друзей, как я понимаю.

Владимир Уфлянд: С Ереминым мы вообще встречаемся очень часто.

Татьяна Вольтская: Есть же еще Лев Лосев.

Владимир Уфлянд: Конечно. Но его, к сожалению, я редко вижу, потому что он живет в Америке. Хотя я считаю, что Лев Лосев это, после смерти Иосифа Бродского, сейчас лучший русский поэт.

Татьяна Вольтская: Журнал «Звезда» опубликовал к 70-летию Владимира Уфлянда статью Льва Лосева «Народный поэт».

Диктор: «В начале перестройки Уфлянду как-то пришлось читать стихи перед митингующей молодежью на Владимирской площади в Ленинграде. Рядом с митингом дежурили милицейские автобусы. Увидев, что молодежь хохочет, милиционеры стали высовываться из окон автобусов, и смех милиции слился со смехом прогрессивной молодежи. Действительно, Уфлянд - один из самых смешных авторов, и юмор его прост. То есть, самой чистой пробы. Такой, что веселит и нобелевского лауреата и постового милиционера. Сергей Довлатов назвал когда-то свой очерк об Уфлянде «Рыжий». Это верно почувствовано. Юмор Уфлянда – гениальная словесная клоунада. Не совсем удачно только название. Потому что Чаплин не был рыжим, не носил рыжего парика, а талант Уфлянда именно чаплинский. Его тексты интегрируют смешное, философичное и лирику».

Татьяна Вольтская: Очень любил Уфлянда и Иосиф Бродский.

Владимир Уфлянд: Бродский любил. Особенно мне понравилось одно его интервью. Его спрашивают: «Прочтите, пожалуйста, свои стихи наизусть». Он говорит: «Я свои стихи помню плохо наизусть, но могу прочесть стихи Уфлянда». И мои стихи прочитал наизусть, впервые для меня. Иосиф Бродский был маленький мальчик, который на три года был меня моложе. А в те годы это была очень значительная пропасть. Я когда в первый раз его стихи слышал в его чтении, меня Женя Рейн спросил: «Ну как тебе?». Я говорю: «Во-первых, я ничего не понял, очень плохая дикция, он еще подпевает при этом. Я ничего не понял. Могу только единственное сказать, что это было гениально».

Татьяна Вольтская: Такое впечатление, что у вас врагов вообще нет. На моем веку ни один человек о вас не сказал плохо.

Владимир Уфлянд: Вообще, я так тоже думаю. Я иногда даже удивляюсь. Не могу сказать, что у меня есть какие-то враги. Вообще нет врагов, потому что я обычно чувствую, что если мне человек не нравится, я просто с ним не общаюсь. Поэтому все, с кем я общаюсь, это обычно мне приятные люди.

Татьяна Вольтская: Вспоминает Владимир Герасимов.

Владимир Герасимов: Я помню, что, по-моему, как раз в год Нобелевской премии Бродскому сюда приехала американская киногруппа, причем Уфлянд был почему-то против нее настроен, ему казалось, что это какие-то самозванцы. Но нет, они представили совершенно точные доказательства, что они уполномочены самим Бродским. И я был у них вроде консультанта, я им показывал всякие места, адреса. Принимали их вполне легально и даже торжественно, им в Доме Кино была отведена комната под штаб квартиру их съемочной группы, «Ленфильм» им дал метров 300 кабеля, дал своего звукооператора. И привлекли еще Уфлянда. Уфлянд приехал в Дом Кино, и режиссер спросил: «А как вы знаете Бродского?». Уфлянд ответил: «Мы с ним жили на одной улице и сидели в одной тюрьме». Тот спросил: «А вы-то как в тюрьму попали?». «Понимаете, я попал в тюрьму по обвинению в том, что я один избил 12 милиционеров, из которых самый маленький был в два раза выше меня ростом». Действительно, была такая история и такое обвинение. Но это была история, на каком-то этапе чрезвычайно драматическом, грустная, неприятная, но она закончилась очень благополучно. Был хороший адвокат. Это был тогда самый модный адвокат в Ленинграде Киселев. Он милиционера, дежурившего в тот вечер в отделении, все-таки, расколол на признание, что он первый ударил Володю, а потом уже началась такая свалка.

«За что вы его ударили?». - «Он меня оскорбил». - «Как он вас оскорбил?». - «Он сказал, что я хороший человек и похож на Буденного». В такие вот истории тоже попадал наш юбиляр.

Татьяна Вольтская: За что Бродский любил Уфлянда?

Андрей Арьев: Я думаю, как раз за то и любил, чего ему самому не хватало. За полное самообладание, веселье и за изумительную технику письма. Это очень трудно писать так просто, как Володя, не будучи при этом простачком и рифмачом дешевым. Этого дара не было у Иосифа. Он все-таки с огромным напряжением, с громадным пафосом и с громадной энергией писал свои стихи, никто не сомневается в их качестве, но такие стихи, как Уфлянд, ему было очень трудно писать. Он пытался иногда в таком же стиле писать, но, конечно, в этом жанре он уступал Уфлянду. Я думаю, что это как две такие противоположности. Я помню один случай, он был даже просто в кино показан. Я смотрел какую-то ленту, где Бродский читал свои стихи. И вдруг, ни с того ни с сего, он начинает читать стихи Уфлянда. Замечательное стихотворение «Мир человеческий изменчив». И прочитал его до конца, и видно было, что он как-то свободно вздохнул. От своих стихов он был в напряжении. А вот это стихотворение прочитал и сказал: «Вы не думайте, это написал Уфлянд». Просто для него это было какое-то освобождение от напряжения, такое благодарное освобождение. Поэтому, я думаю, он его так и любил.

Татьяна Вольтская: Яков Гордин тоже прекрасно помнит отношения Уфлянда и Бродского.

Яков Гордин: Известно, что его очень нежно любил Иосиф Бродский. И понятно почему. Кроме того, что ценил его стихи, хотя они совершенно не соответствовали тому, что делал сам Бродский, а это очень много говорит о широте его вкуса, кроме того, ему, человеку в молодости (в конце 50-х – начале 60-х годов) напряженно драматическому, с угрюмо-романтическим взглядом на мир, вот эта светлость Уфлянда, его постоянная улыбка, его шутки, его лояльность по отношению к окружающим (он человек абсолютно беззлобный), его открытость, она, конечно, была Иосифу очень важна. Ему, наверное, становилось легче в обществе Уфлянда. У него было несколько друзей, с которыми ему было легко. Это играло для него, очевидно, очень большую роль.

Татьяна Вольтская: Что касается филологической школы. Мне кажется, что люди этой школы и сам Уфлянд, наверное, впервые, во всяком случае, в советское время, стали людьми знака, перформанса. Это действительно так?

Яков Гордин: Думаю, что да. Кроме того, очень важен игровой момент. Игра в жизнь, то, что не нужно понимать буквально это сопоставление, различий много с обериутами, различий много, но, тем не менее игра в жизнь была для них очень характерна. То, что они устроили драку на кровати Булата Окуджавы, абсолютно не обращая внимание на то, что кто-то читал стихи в это время, это достаточно характерная вещь. Жизнь-шалость. И это достаточно уникальное было явление в то время. Естественно, филологическая школа гораздо более серьезное, широкое и, честно говоря, не очень определенное для меня понятие, но это важный элемент стиля. Из этой группы Володя, пожалуй, единственный ухитрился, сумел сохранить себя.

Валерий Попов: Любая строка Уфлянда - это счастье. Вот ее читаешь и улыбаешься, и дороже этого ничего нет.

Владимир Уфлянд: Рассказ женщины.

Помню, в бытность мою девицею,

Мной увлекся начальник милиции,

Смел, на каждом боку по нагану,

Но меня увлекли хулиганы.

А потом полюбил прокурор,

Приглашал с собой на курорт,

Я была до тех пор домработницей,

Обещал, что сделает модницей.

Подарил уже туфли черные,

Но меня увлекли заключенные.

А потом я жила в провинции,

Населенной сплошь украинцами,

И меня, увидав возле дома,

Полюбил секретарь райкома.

Подарил уже туфли спортивные,

Но меня увлекли беспартийные.

Валерий Попов: Правильно сказал Марсель Пруст, что от литературы в годах, в веках остается лишь гротеск. Что гротеск - это самая переходящая во время форма.

Андрей Арьев: Вспомнил стихи Уфлянда, что

«люди в целом прекрасны, одеты по моде, основная их масса живет на свободе».

Так вот, сейчас на Свободе собрались, кажется, уже последние друзья Уфлянда, все-таки, юбилей такой ответственный.

Татьяна Вольтская: Андрей, вот этот юмор, он ведь рождался в советские годы, совсем в другую эпоху. Вы хохотали и до сих пор хохочете, но, все-таки, наверное, можно как-то посмотреть немножко отстранившись, работает ли этот юмор, смешно ли то, чему смеялись тогда? Осталось ли смешным это теперь в стихах Уфлянда?

Андрей Арьев: Да, несомненно, осталось. Разве не смешно прочитать сейчас, как в 67-м году, про наше пиво, что:

Шипением подобное салюту,

Оно не продается на валюту,

Да к пиву нашему и не лежит душа

Туриста из-за рубежа.

Можно открыть на удачу любое стихотворение Володи Уфлянда и увидеть, что те формулы, которые им сочинены, очень простые, они просто вошли в язык. А язык - дело железное, и из него уже ничего не вытравишь никогда, когда в него это вошло. А стихи Уфлянда, во всяком случае, многие его рифмованные вещи вошли туда навсегда.

Татьяна Вольтская: Говорит Михаил Еремин.

Михаил Еремин: Я хочу добавить, что есть часть стихов, где (не случайно Андрей назвал 67-й), необходим год, необходима дата. А есть огромное количество стихов, где и дата не нужна, которые воспринимаются и сейчас как существующие стихи в наше время.

Владимир Герасимов: Замечание Чаплина: над кем больше всего смеются? Над пьяным. И сам Чаплин пьяных изображал совершенно виртуозно и очень смешно. И вот как раз алкоголические мотивы в поэзии Уфлянда - это действительно юмор, который никогда не стареет.

Или видишь лицо землистое,

Сверхъестественна жажда пива,

Таковы иллюзионисты,

В том числе, знаменитый Кио.

Михаил Еремин: Большая часть стихов остается вне времени.

Татьяна Вольтская: Сколько бы не говорилось о легкости и доброте Владимира Уфлянда, понятно, что и его жизнь не сплошь лучезарна, и сам он не только смеется.

Владимир Уфлянд: Драмы, конечно, были. Во-первых, я с ужасом вспоминаю, что большинство людей, которых я любил, что их уже на свете нет. Основателя филологической школы Миши Красильникова, нет второго основателя филологической школы Юры Михайлова, нет Иосифа Бродского, нет Сережи Довлатова. Это безумно был приятный человек, безумно мы друг друга любили, видимо.

Татьяна Вольтская: А сейчас, предположим, вы читаете какие-то новые книги, может быть, открытия литературные случаются?

Владимир Уфлянд: Сегодня литературных открытий, пожалуй, нет, если не считать Пелевина. Мне очень нравится про вампиров. Очень хорошо написано – с юмором и симпатией.

Татьяна Вольтская: А сами вы, когда писали легче и энергичнее – в советское время или сейчас?

Владимир Уфлянд: Вообще, сейчас, конечно, мне труднее писать. Потому что я не могу уловить нерв того, что происходит в России. То есть, я понимаю, что в России всегда был кризис. А когда в России не было кризиса? Всегда был кризис. Но я не нашел подхода к этому кризису. Конечно, этот кризис такой же абсурдный, как всякий кризис в России, все что в России происходит, - это сплошной абсурд, это страна великого абсурда. Самое интересное, что в России литература абсурда возникла гораздо раньше, чем в Англии, чем Беккет.

Татьяна Вольтская: По праву родина абсурда во всех смыслах.

Владимир Уфлянд: А в литературном смысле... У Козьмы Пруткова есть пьеса, которая называется «Приятно ли быть турком?». Так это самая комедия абсурда, которую я читал. Такой комедии еще не написали.

Татьяна Вольтская: Вы участвуете как-то в жизни, смотрите телевизор, пытаетесь ли поймать за хвост этот процесс?

Владимир Уфлянд: Смотрю телевизор, пытаюсь поймать за хвост. И сейчас я, кажется, поймал уже. Я чувствую, что нами в будущем году будет править «Газпром». Потому что, судя по рекламе, главное, что «Газпром» - это на благо города, «Газпром-нефть» причем, я живу за городом, недалеко от Высоцка, там на рейде, я смотрю, стоят какие-то танкеры, готовые к штурму, к тому, чтобы залить, наконец, несчастный Финский залив нефтью.

Татьяна Вольтская: В связи с этим, с потерей друзей, с бесконечным кризисом, как бы вы определили ваше творческое состояние сегодняшнее? Как тоже кризис, упадок, подъем?

Владимир Уфлянд: Не подъем, и не упадок. Я как бы выжидаю. Такой у меня выжидательный период, чтобы у меня поскорее устоялось, должно устояться мое отношение к тому, что происходит в России. Потому что действительно, в России происходит очередной виток абсурда, который я еще не могу уловить.

Татьяна Вольтская: Из статьи Лосева «Народный поэт».

Диктор: «Никто в русской поэзии не использовал образ интеграла так лирично, забавно и мудро как Уфлянд. У Блока дышащий в стальных машинах интеграл - вычурный и безжизненный образ. Уфлянд пишет:

«Народ есть некий интеграл

отдельных личностей,

которых бог не зря собрал

в таком количестве».

Это четверостишие является кратким прологом к большой стихотворной драме «Народ». «Народ» – совершенно уникальное полифоническое произведение, где голоса улицы звучат с такой же естественностью, как у Блока в «Двенадцати».

Эх, распустилась молодежь,

Куда, Россия, ты идешь?

Она идет вперед, папаша,

Россия дорогая наша.

Я не знаю, дадут ли по нынешним временам какую-то награду или звание Уфлянду по поводу его 70-летия. Но, по-моему, он и так по самой сути своей, подобно Блоку или Бродскому, чьи имена сами собой возникали в этом тексте, народный поэт России».

Татьяна Вольтская: Владимир Уфлянд. Стихотворение-аллегория.

Владимир Уфлянд:

Посреди России стоит аллегорическая фигура Россия.

Россия:

Ответьте мне, России лучшие умы:

что есть народ?

На тракторе въезжает аллегорическая фигура Народ.

Народ:

Народ российский - это мы,

и на коне железном сидя,

Тебе являюсь я, Отчизна,

в лучшем виде.

Россия:

Зачем же ты, мой дорогой народ,

по мне на тракторе, скакая борзо,

Все делаешь наоборот

тому, что для тебя добро и польза?

И от невзгод косеешь и лысеешь? А?

Народ:

А потому, что я люблю тебя, Россиюшка.

Россия:

И я люблю тебя, родной,

хоть ты и очень заводной,

и сам себе бабашку ломаешь во хмелю.

Народ:

Все потому, что я тебя люблю.

Россия:

Да, я ценю твою любовь

и верность. Но почему ты об мою поверхность

бутылки бьешь с такою зверской рожею?

Народ:

А потому, что я плохой, а ты хорошая.

И все на свете я готов отдать,

Чтобы с тобою вместе пропадать.

Не то, что те, кто рад тебя покинуть,

чтобы с тобою вместе не погибнуть.

Россия:

Зачем же гибнуть нам во цвете лет?

Народ:

Сие есть самый основной секрет

моей загадочной души,

Как уверяли мои предки алкаши.

Россия:

А кто там весь в поту копает огород?

Народ:

А это те, кто предел свой народ.

Завтра им я буду морду бить,

Чтоб не мешали мне тебя любить

Унылым звяканьем лопат

с моим лирическим настроем невпопад.

Народ ложится в тракторную колею и засыпает. Россия, пригорюнившись, садится на свернутый трактором электрический столб и ждет, когда Народ проснется.

Татьяна Вольтская: О Владимире Уфлянде говорит писатель Петр Вайль.

Петр Вайль: Главная тема Уфлянда с самого начала и вот уже полвека – Родина. На которую он все долгие годы умудряется смотреть ошеломленно, хотя принадлежит к поколению, счастливо обойденному Магаданом. В этом, может быть, главная привлекательность поэта Уфлянда. Он никогда не устает удивляться тому, что видит вокруг. И умеет находчиво поделиться изумлением, задать точные вопросы, смоделировать правдивые ответы. Вот как в диалоге России с Народом.

«Да, я ценю твою любовь и верность,

но почему ты об мою поверхность

бутылки бьешь с такою зверской рожею?

А потому что я плохой, а ты хорошая.

И все на свете я готов отдать,

чтобы с тобою вместе пропадать».

Когда Уфлянд пишет

«сто лет тому назад любили Францию,

а в наши дни сильнее любят родину»,

или

«другие страны созданы для тех,

кому быть русским не под силу»,

это ирония только отчасти. Ему, Уфлянду, под силу и быть, и рефлектировать по этому поводу. Честный чаадаевский порыв, замаскированный философичностью письма. Изощренность ума вообще всегда вызывает недоверие. Непременно чудится, что фиоритуры мысли скрывают какую-то важную неискренность. Веришь только простодушию. Тогда не обидно и не стыдно читать о себе такое.

«В целом, люди прекрасны,

одеты по моде,

основная их масса

живет на свободе.

Поработают и отравляются к морю,

только мы нарушаем гармонию».

И следом, в этом стихотворении 58-го года, тихое, но уверенное пророчество о том, что произойдет через 30 лет. «Твердо знаем одно, что, в итоге, нас выпустят,

ведь никто никогда не издаст запрещения

возвращаться на волю из мест заключения».

Вот как он мог предвидеть, глядя на тогдашний государственный монолит, новую российскую попытку вписаться в гармонию цивилизации? Можно сказать, что это праздный вопрос – чудо. Уфлянд, наблюдая или предсказывая только рассказывает, на равных, словно за столом и рюмкой. В его интонации никогда не услышать учительской ноты, которая для него неприемлема вообще. Он как-то написал: «Из всех стихов Бориса Леонидовича Пастернака мне меньше всего нравится «Быть знаменитым некрасиво». Борис Леонидович обращался, конечно, к себе. Но могло показаться, что он учит кого-то другого не заводить архивов и не трястись над рукописями». У самого Уфлянда архивов нет, потому что все напечатано. Напечатано стало, когда стало можно. До того он опубликовал всего два десятка стихотворений за три десятка лет. В основном, в детских журналах. Когда стало можно, он, тонко чувствуя извивы отечественной истории, решил не рисковать и не держать ничего в закромах. Видимо, справедливо полагая, что обнародованное уже точно бесследно не пропадет. Литературное простодушие, в том числе и простодушие Уфлянда - всегда маска, как и литературная желчь, и литературная ярость, и литературное безразличие. Но не знает история словесности примеров, когда бы под массой злобы скрывался добряк. Или наоборот. Если попытаться снять с Уфлянда личину простодушия, обнаружится простая душа. Поразительная редкость, достойная занесения в красную книгу. Наверное, оттого он такой превосходный стихотворный рассказчик – достоверный, понятный, увлекательный. Физическое наслаждение читать Уфлянда вслух, назойливо приставая к родным и близким. Им нравится.