Иван Толстой: Самому поначалу молодому из литераторов-эмигрантов (о чем он сам всегда напоминал) исполнилось 70 лет. Число написанных им книг давно уже перевалило за книжную полку и теснит у меня дома других авторов. Количество сделанных радиопередач поддается только условному учету – как число голов на митинге. Если бы Александр Генис делал по одной только передаче в неделю, за четыре десятка лет набралось бы две тысячи. Но на радио готовят не только программы, но и пишут комментарии и некрологи, участвуют в интервью и круглых столах. Достаточно будет сказать, что у нашего юбиляра много тысяч выступлений.

Начнем с самого раннего, сохранившегося в архиве "Свободы". В начале 1986 года, когда главы книги "60-е" Вайля и Гениса появились во франкфуртском журнале "Грани", в Нью-Йорк приехал мюнхенский редактор "Свободы" Юрий Мельников (Шлиппе) и взял у соавторов интервью. Это самая ранняя запись голоса юбиляра.

Александр Генис: Может быть, специфика советского сознания в том, что советский человек привык верить в прогресс истории и 60-е годы как раз показывали, что будущее может быть лучше, чем прошлое. Советский человек в принципе доверяет прогрессу, во всяком случае доверял в те годы, и благодаря этому существует какая-то позитивная установка в жизни советского общества. Дело ведь не в том, во что на само деле выливается та или иная идея, дело в другом – в том, что об этом говорят. Например, в советском обществе не принято говорить о деньгах. Это не значит, что их нет, но это значит, что люди привыкли считать и доверять другим ценностям. На самом деле, конечно, деньги играют огромную роль, как и во всем мире, но в Советском Союзе об этом не принято говорить, и все это создает такой странный своеобразный комплекс.

Если говорить коротко, то стиль 60-х годов – это преувеличенная бодрость, истерическая веселость. Можно даже сказать, что все, о чем писали в 60-е годы, было написано со смешинкой. Читая стенограммы речей Хрущева, мы не устаем удивляться тому, сколько раз докладчика перебивал смех, можно подумать, что выступал не Хрущев, а Райкин. В зале все время смеялись. И все, что было тогда, было связано со смехом. В это время расцветали такие таланты как Гайдай с его кинокомедиями, это Рязанов, это КВН, это Голубой огонек. Любимый жанр эпохи – карикатура, шарж. Что бы ни было написано, это должно было быть написано бодро, с огоньком. Физики тогда говорили:

Плазма – очень хитрый газ,

Плохо слушается нас.

Все было в жанре стенгазеты, в жанре капустника, и вот эта бодрость, энергия часто становились навязчивой, истерической. Тем не менее, страна жила в ритме веселого марша. И этот веселый марш закончился маршем в Прагу, когда смех прекратился и началась пора, которая уже не вызывала такого бурного смеха, когда закончились 60-е годы. Но главное, что 60-е годы это была вот эта неуемная бодрость, атмосфера капустника.

Иван Толстой: Александр Генис в ответах на вопросы Юрия Мельникова. 30 января 86 года. С поздравлением юбиляру – музыковед и историк культуры Соломон Волков.

Соломон Волков: Сашу Гениса я знаю очень много лет. Меня в нем поражают многие его великолепные качества, о которых, наверное, слушатели Радио Свобода знают и без меня. А я хочу сказать об одной черте, которая меня неизменно удивляла и которую я наблюдал, пожалуй, у очень немногих людей. Меня поражают в нем его бесстрашие и его готовность без какой-то подсказки, без нажима сказать то, что он действительно думает.

Была замечательная история, которую я часто вспоминаю, потому что я такими качествами совершенно не обладаю, я теряюсь, мне неудобно сказать человеку в лицо, что я о нем думаю. А Саша это сделал. Мы были в одном общественном месте в Нью-Йорке, был прием, много народу, и к нам подошел человек, который написал роман и разослал его всем знакомым, в том числе Генису и мне. Роман был очень плохой, читать его было даже физически неудобно. И вот мы стоим с Генисом, он подходит и говорит:

– Я послал вам роман, вы его получили?

Мы оба кивнули.

– И как вам? Понравилось?

Я начал что-то такое мямлить, что вот интересно было почитать, надо подумать, вникнуть. Он обращается к Генису:

– А вы прочли этот роман?

– Нет, – ответил Генис, – не прочел и не буду читать.

Человек опешил и ретировался. Самое интересное в этом то, что через какое-то время, когда я Саше напомнил об этом эпизоде и сказал, что был потрясен его неприступной принципиальной позицией, то Саша этого эпизода не помнил наглухо. Это у него была просто естественная реакция. Вот это и был для меня настоящий Александр Генис.

Иван Толстой: Соломон, вы ведь так много лет работаете вместе с Александром Генисом, сколько я вообще слушаю Радио Свобода. Ну, я приврал, я слушаю Радио Свобода больше, тем не менее, свободное Радио Свобода, уже без глушения, для меня связано с вашими именами, причем в тандеме, вы часто бывали в программе "Поверх барьеров", которую вели Петр Вайль, Борис Парамонов, но с Александром Генисом вы в тандеме много лет, и это классическая связка. Расскажите, а так же ли бесстрашен наш юбиляр, как он был в том эпизоде, о котором вы только что рассказали?

Соломон Волков: Я бы дополнил список еще именем Довлатова, который, в сущности, и привел меня в свое время на Радио Свобода. И я должен сказать, что все это имена весьма громкие – и Довлатов, и Петр Вайль покойный, и ныне здравствующий Борис Парамонов, – но с Генисом мне было наиболее комфортно работать совместно. Я знал, что мы всегда найдем какой-то общий язык при том, что мы далеко не всегда соглашались друг с другом. Но итогом, как мне кажется, всегда было нечто, что для слушателей наших, я надеюсь, давало какой-то новый взгляд на мир, на культурные события. И это ощущение того, что мы давали большой аудитории новый необычный подход, новый необычный взгляд на явления культуры важные, особенно те, которые происходили здесь, в Америке, в частности, в Нью-Йорке, наполняет меня большим удовлетворением, и за это я всегда буду благодарен Саше Генису.

Иван Толстой: Из Нью-Йорка – в Москву. Татьяна Толстая.

Татьяна Толстая: Александра Гениса не надо представлять русским читателям: они его знают давно и, судя по раскупленным тиражам, любят крепко. Впрочем, это так всегда говорится: "знают писателя", а на самом деле знают ли? Кто-то даже и не читал его книг, а только слушал его голос на Радио Свобода. Кто-то читал "Американскую азбуку", кто-то – заметки в гламурном, отсвечивающем под лампой журнале, кому-то попал в руки диковинный журнал "Антураж", каждый свой номер посвятивший какому-нибудь цвету – желтому или черному, а то и вовсе прозрачному; одни, может быть, представляют себе Гениса именно что прозрачным, вышедшим вон, теневым, смутным, дымным очертанием, – если приняли к сердцу его "Темноту и тишину", другие, напротив, – плотным и плотским, здешним, жующим и пьющим, с ножом и вилкой, знающим толк в пирожках и бульонах, – если предпочитали его увлекательные новеллы про лукулловы радости. Кому-то Генис воображается вечным путешественником: войлочная шляпа, голые коленки, альпеншток, вокруг радостно скалятся туземцы; для кого-то он – застывший в медитативном трансе полубуддист (но есть надежда), скрестивший ноги под подручной гудзонской сакурой, и лишь баржи да облака отражаются в зеленом зеркальном его глазу.

Генис объездил весь известный нам физический мир (да и неизвестный тоже). Однажды, имея кратковременное отношение к журналу "Вояж", специализирующемуся на туризме, я уговаривала его вести там колонку под названием "Здесь был Генис". Мы уже договорились, но проект развалился, а Гениса меж тем пригласили сотрудничать с "Плейбоем". Только приличие удержало его от того, чтобы устроиться в журнале про голых с колонкой под таким заманчивым названием. Но в "Плейбое" он тоже был.

Безмерная, направленная во все стороны любознательность, она же жажда постичь замысел Божий, движет Александром Генисом, как если бы он был последней, почти одинокой ренессансной фигурой, нелепой и прекрасной, – камзол, золотые бусы, берет с перьями, – голосующей на скрещении автострад, закапанных машинным маслом, на грохочущих мостах, на размотанных, словно бетонные бинты, эстакадах, с головой накрывших маленькие городки: подвезите вдаль! подкиньте до горизонта! подбросьте куда глаза глядят! Америка без любопытного Гениса была бы безвидна и пуста. Там, где пуговичные глаза современника, выдающего свою лень за пресыщенность, видят лишь бетон, да "Макдональдс", да мертвенный свет придорожных фонарей, Генис видит цветущий сад, слышит гул пятисотлетней истории.

Словно волшебный тороватый купец, он привозит из дальних и ближних странствий и аленький цветочек, и тувалет хрустальный, и узорчатый кушак с подробными инструкциями по применению. Как носитель третьего глаза, он видит то, что ускользает от обычного зрения. Маленький городок, где живет Генис, на мой-то взгляд, состоит из горы, асфальта и домиков и, не успев кончиться, перетекает в другой маленький городок, а тот – в следующий, и так – без конца, между тем Генис уверяет, что каждый день ездит на велосипеде в лес и там разговаривает с бурундуками. Нет там, по-моему, никакого леса, но Генис его видит, просачивается сквозь щель в другую реальность – и вот он уже там: лежит на хвойной подстилке, и маленькие зверьки проходят сквозь него, как если бы он был прозрачным. И хвойные иголочки прилипают к шинам велосипеда.

Другая реальность – она всегда вот тут, где-то рядом, но, чтобы попасть в нее, нужен особый проводник. Так ифрит, извлеченный из бутылки, переносил Синдбада из Басры в Багдад: "Закрой глаза и открой глаза", – и Синдбад был уже в Багдаде.

Как-то Генис предложил мне съездить в тибетский монастырь. Я прикинула, что это дорого, да и времени нет, да и не пустят. Конечно же, оказалось, что до монастыря ехать час, – как он это устроил, не знаю, – а в качестве бонуса можно заодно посетить и дзен-буддистский монастырь, где Генис в свое время был послушником и в полном молчании выложил дорожку из камней. Я, конечно, ни за что не поверю, что оба эти монастыря находились в Нью-Джерси: на самом деле Генис, полагаю, ловко отвел мне глаза и применил какие-то шаманские практики, но где-то мы, точно, были. Остались же фотографии: вот я, вот Саша, вот его жена Ира среди будд и мандал и каких-то красных кистей, свисающих с золотых светильников. Это Тибет. А вот серые минималистские камни, зелень, зримая тишина – это дзен, это вообще и нигде. А вот золотая – насквозь – осень, холодная водка в фольге, жаренные на костре сосиски, голубые горы на горизонте – все та же поездка.

Когда спускались, спотыкаясь, с Гималаев в сгущающейся тьме, Генис вдруг как-то так махнул рукой, – и сбоку образовалась деревянная христианская церковь, будто открылась дверь в Норвегию или Кижи. Зашли в густую темноту и тишину храма ощупью, и я сфотографировала мрак вспышкой, наугад. Что там было внутри – мы узнали, только проявив фотографии.

Так это и осталось: где-то там, в Тибете, в темном лесу стоит темный дом с темнотой внутри, и мы не знаем о нем ничего. Только дома, в трехмерной нормальности, на твердом берегу, под яркой лампой разложишь проявленные картинки: а вот тут у них, оказывается, цветная лампада, а тут – деревянная перегородка, а это окно.

Генис-писатель, Генис-культуролог, Генис-кулинар, Генис-странник, Генис-голос – который из них настоящий? И знает ли он себя сам? В поисках себя он выходит в мир. А мир – это другое, иное, чужое, неизвестное и непознанное. "Только в диалоге с другим мы можем найти себя. Только выйдя за собственные – человеческие пределы",

Но насколько он возможен, этот диалог с "другим"? И как его вообще вести, какие задавать вопросы? И есть ли общий язык?

"Ближе всех в Японии я сошелся с переводчиком Сагияки-сан, который просил называть его Семой. (…) Он пригласил меня в свой любимый ресторан "Волга", где мы ножом и вилкой ели борщ и искали общий язык.

– Вы не знаете, – льстиво завязывал я беседу, – как пройти на Фудзияму?

– Понятия не имею.

– А сумо? Вы любите сумо, как я?

– Ненавижу.

– Может быть, театр? Что вам дороже – Но или Кабуки?

– Ансамбль Моисеева.

– Тогда – природа: сакура, бонзай, икебана?

Сагияки-сан выпил саке, закусил гречкой и ласково спросил:

– Часто водите хоровод? Давно перечитывали "Задонщину"? Играете в городки? Сын ваш – Еруслан? Жена – Прасковья? Сами вы – пскопской?

– Рязанский, – сказал я, приосанясь, но добавить к этому было нечего, и мы перешли на водку".

Генис искал себя через Японию, через своего рыжего кота Геродота, которому, по его словам, он благодарен за то, что кот позволяет ему жить рядом с собой, он пытался найти себя, заглядывая в свое подсознание по методу гештальт-психологии.

"Доктор начал сеанс, решительно уложив нас на узорчатые подушки. Потом он велел закрыть глаза и спускаться по воображаемым ступенькам, пока не начнется вымышленный лес. По нему следовало дойти до миражной речки, перебраться на отсутствующую сторону, залезть в несуществующую пещеру, чтобы найти в ней призрачный дар судьбы. Брезгливо проделав требуемое, я с удивлением обнаружил в пещере большой кусок угля. Он оттягивал даже воображаемые руки.

– Антрацит, мудила, – добродушно подсказало подсознание".

Доктор сказал Генису, что уголь символизирует талант. И даже предложил раздуть пламя. Выслушав этот рассказ в устном Сашином исполнении, я сию же минуту побежала к себе домой, чтобы проделать аналогичное путешествие. Закрыла глаза и стала спускаться по ступенькам, – они оказались желтоватыми, и в их трещинах росла трава, – потом прошла сосновый лесок и вышла на плоский и низкий берег сумеречной, медленной речки. В небе не гас северный июньский закат. Белая ночь, ныли комары. Услужливо нашлась черная полузатопленная лодка. Консервной банкой я вычерпала лишнюю воду и, загребая руками (весел подсознание не предоставило), перебралась на другой берег, высокий. Сырая вечерняя трава, пещера на полпути к вершине холма. В пещере были остатки костра, белый чистый пепел, черные головешки. Я порылась в пепле и вытащила берцовую кость.

Я не знаю, что это такое. Но теперь у меня зачем-то есть кость – благодаря Генису. И зачем-то, почему-то я была там, куда без Гениса никогда бы не догадалась заглянуть.

"Мне до сих пор трудно отдать книжку в чужие руки, и я это делаю лишь тогда, когда убеждаюсь, что меня там уже нету", – пишет Генис. То есть мы ищем его в его текстах, открываем книги, отворяем двери, а он, стало быть, уже ушел, он в другом месте! Мы – за ним, а он – от нас, только следы, четко отпечатавшиеся на странице, еще хранят память о его присутствии, только уголь его таланта дымится – дым очага русской словесности, дым отечества, вечерний костерок, радость повара или грамотно притоптанный бивуак вечного скитальца, вечного путешественника? Мы – за ним, а он уже шагает куда-то с утречка пораньше; любопытный к миру и щедрый к нам, он опять уходит вперед, чтобы разведать, разузнать, приостановиться, присесть, рассказать и снова собраться в дорогу. Ну? идем? собрались? раз – два – три, – встали! Пошли! Куда? А вон туда!

Иван Толстой: Вернемся на "Свободу". Сегодняшний разговор с 70-летним юбиляром.

Когда вы впервые попали на радио?

Александр Генис: В 1984 году. И привел нас на "Свободу", как всегда, Довлатов, который много куда меня привел. Дело в том, что мы побаивались "Свободы", потому что она казалась нам старорежимной идеологической организацией. И Довлатов сказал гениальную фразу: "Свобода" будет такой, какой мы ее сделаем".

Когда я пришел на "Свободу", я познакомился с Юрием Гендлером, который произвел на меня впечатление абсолютно безумного человека. и он дал мне самый главный совет в моей жизни, ничего более важного я на "Свободе" не слышал, я 39 лет здесь торчу, но умнее совета Гендлера никогда ничего не знал: "Нет никакого капитализма, нет никакого коммунизма. Ты не марксист? Тогда запомни, что не существует двух идеологических лагерей. Есть социализм с жесткой системой, и есть жизнь. И эта жизнь всюду одинаковая, в Америке, не в Америке, но главное, что это жизнь, и вся твоя задача заключается в том, чтобы ты рассказывал об этой жизни и таким образом прививал нормальным людям понятие о том, что жизнь может быть счастливой и она не зависит от государства, потому что в России государства все боятся, а в Америке – еле терпят. И вот с этой установкой, а это был единственный совет, который я получил на "Свободе", с тех пор я занимаюсь именно этим.

Более того, я бы сказал, что это главное, что происходит со всеми моими передачами. Я считаю, что когда я рассказываю о том, как собирать в Америке грибы, то люди по ту сторону идеологической решетки, по ту сторону теперь уже железного занавеса не представляют себе, что в Америке живут одни ястребы, они думают, что в Америке живут в том числе и люди, которые собирают грибы так же, как в России. И этим, я считаю, что я вношу вклад в дружбу народов.

Иван Толстой: Вы помните вашу самую первую передачу?

Александр Генис: Да, самая первая передача была об американских супермаркетах, в которых продают невкусную еду. И Гендлер взвился от этой передачи, потому что он сказал, что в Америке вкусная еда. Я говорю: "Ты же выращиваешь огород именно потому, что в супермаркете все невкусное". Он сказал, что это не имеет никакого значения. И довольно недолго, несколько недель мы притирались друг к другу, пока Гендлер не нашел нам место. Это было, конечно, занятие культурой, но культурой в самом широком смысле, от Хемингуэя до китайских ресторанов. Так оно и продолжается до сих пор.

Иван Толстой: А вы были готовы к радиовыступлениям? Вас что-то в жизни могло подготовить к этому?

Александр Генис: Во-первых, мой отец всю жизнь слушал радио, кончил радиофакультет и, вообще, был специалистом по радио. Кроме всего прочего, я еще в СССР успел поработать в Гостелерадио в Риге. Но это все ничего не значит, потому что по-настоящему я научился радио только здесь, в Америке, и это не такая простая вещь, как кажется, потому что радио это риторика, школа, которой, конечно же, ни у кого их нас не было, но этому учишься по ходу дела, когда ты понимаешь, что если трудно прочитать написанный текст, то это плохой текст. Радио – это замечательная школа именно для красноречия, потому что ты понимаешь, как устроен Цицерон. То, что на письме – повторы, тавтология, то в устном выступлении – риторика. Так проповеди строятся. А радио это и есть такая проповедь – шепот с неба.

Иван Толстой: И в завершение – поэтическое подношение от Владимира Гандельсмана.

Владимир Гандельсман: К юбилею Александра Гениса.

Единожды, прошу простить,

срифмую "Генис",

поскольку надо преклонить

пред ним колени-с.

Он эрудит, он книгочей,

он дарованье,

да он и попросту очей

очарованье!

Он не сворачивал с пути,

ему до жути

во всем хотелося дойти

до самой сути.

Читать везде, читать всегда,

пот с носа капал,

он даже падал иногда

со стула на пол.

Но поднимался, и опять

пот капал с носа,

и вновь исписывал тетрадь,

и сеял просо

познаний. Одарен сполна

в нем каждый атом,

не на седьмом он небе – на

семидесятом.

Пиши на радость нам, пиши,

жми без оглядца,

пусть жизнь кипит трудом души

и дни продлятся,

лишь бы не только в феврале,

но то и дело

свеча горела на столе,

свеча горела.

Иван Толстой: Я с удовольствием присоединяюсь ко всем восторженным словам, сказанным в этой передаче, и хочу от всего радио и от себя особенно поздравить Александра Александровича со славной датой. Будьте здоровы и продолжайте украшать наш эфир. Многая лета!