Казенная российская пропаганда возмущается "отменой" русской культуры на Западе. Никто её, конечно, не отменял, да и отменить её невозможно. Но сама культура пребывает в смятении: как выразить нашу общую с Украиной беду, где взять слова? И найдут ли эти слова, сказанные в изгнании, свой обратный адрес? Представляем вам очередной, третий эпизод третьего сезона популярного подкаста Владимира Абаринова.

Нецензурное теперь в России слово "война" прежде означало Великую Отечественную: когда говорили "на войне", "довоенный", "послевоенный", уточнений не требовалось. После 24 февраля таким именем нарицательным стала война с Украиной. Мы навсегда запомним и противотанковые ежи на Дерибасовской, и обугленные многоэтажки Харькова, и украинских детей, прячущихся от русских бомб в подземелье, и трупы мирных жителей на улицах Бучи. Эта пропасть не зарастет очень долго.

То же самое произошло со словом "русский". У Владимира Соловьева в "Трёх разговорах" один персонаж говорит: "Настоящее существительное к прилагательному "русский" есть "европеец". Боюсь, что теперь слову "русский" будут соответствовать другие существительные: агрессор, оккупант, а то и похуже. Ну и как же нам жить со всем этим – с этой бедой и пагубой, с этим вселенским позором? Россия проела всему миру плешь своей духовностью, своей загадочной русской душой, своим особенным аршином, недавно Путин объявлял себя хранителем христианских ценностей. Теперь всё это ухнуло в бездну. Для разговора о русской культуре, оказавшейся на военном положении, я пригласил эссеиста и кинокритика Бориса Локшина из Нью-Йорка.

– Борис, у вас не уходит земля из-под ног?

– Пару лет назад вышла совершенно потрясающая экранизация "Трёх разговоров" Владимира Соловьева румынского режиссера Кристи Пую. Это практически буквальная экранизация диалогов из "Трёх разговоров", он вынес их на экран. Пую поразительным образом передал какое-то предапокалиптическое настроение этой книги, предчувствие конца света.

Трейлер фильма Кристи Пую "Мальмкрог" по мотивам "Трех разговоров" Владимира Соловьева. 2020 год

– Так вы утверждаете, что во всяком случае убить, то есть отнять жизнь у другого, есть безусловное зло?
– Без сомнения.
– Ну, а быть убитым – безусловное это зло или нет?

Естественно, все сейчас настолько ошарашены, очень трудно разговаривать, я это уже заметил за собой и за всеми своими друзьями, за всеми остальными, у нас ещё не выработалось каких-то слов, какого-то языка для того, чтобы описать то, что перед нами разверзлось, причем неожиданно разверзлось абсолютно. Всё равно все говорили, что ужасная власть, то, сё, но как-то было ощущение: мы переживем эту власть, в конце концов было и не такое. И я, и большинство моих друзей не верили, что война начнется. Всё, что говорили в американской администрации и так далее, у меня вызывало только раздражение: если вы так уверены, что война начнется, сделайте что-нибудь!

Только сегодня буквально с утра, первые три новости, которые мне сразу попадаются на глаза, – это в вашингтонском Центре искусств Кеннеди закрывают русский зал, где висит очень хорошая картина художника Валерия Кошлякова, потому что русский зал был построен на деньги олигарха Владимира Потанина. Сразу несколько американских конгрессменов – от Аризоны, от Калифорнии – призывают просто сейчас всех без разбору русских студентов выгнать из американских университетов. И одновременно вижу статью в газете New York Times про русские рестораны в Нью-Йорке, в которые перестали ходить посетители. Некоторые срочно переименовывают себя в восточноевропейские, кто может. "Русский самовар" так не может себя переименовать, вроде как культовое место и культурное место. Но и они жалуются, пишут, что буквально половина клиентов, в основном какие-то случайные русские, боятся ходить туда, а многие американцы просто бойкотируют.

То есть мы здесь в эмиграции тоже оказались в достаточно новой для нас ситуации, к которой тоже нужно будет как-то адаптироваться, иметь с ней дело. Когда мы с женой гуляем по Центральному парку, то, проходя между людьми, невольно начинаем приглушать голос, говорим тише, не хотим, чтобы слышали, как мы говорим по-русски.

– Вы чувствуете себя в Америке "нежелательным иностранцем"?

– Я это уже очень сильно почувствовал. Лично я пока никак не пострадал, но в принципе это ощущается. Самое ужасное, что это ударило прежде всего по тем моим друзьям, которые сейчас бежали оттуда, которые превратились в беженцев, бежали с двумя чемоданами. Фактически все они выступали против Путина, ходили на митинги, получали дубинками, их арестовывали. Сейчас, я знаю, один знакомый подавал своё резюме в европейские университеты, он совершенно замечательный ученый – ему сказали: "Мы резюме от русских не рассматриваем". Таких историй сейчас довольно много.

Женщина тащит рюкзак,
ужас в застывших глазах,
мальчик ведёт двух собак,
сумка и скрипка в руках.
Катит мужчина тележку
в старом пальто нараспашку,
в ней всё лежит вперемешку:
Библия, вещи, дворняжка.
Бабка и внучка Натаха
тянутся в поле пологом,
виснет шлагбаум, как плаха, –
с Богом, любимые, с Богом!
Мерзнет старик в одеяле,
хутор его разбомбили.
Что он бормочет в печали?
"Лучше б лежать мне в могиле!”
Это уже, извините,
что-то за гранью сознанья.
Снега бесцветные нити
видят они на прощанье.
Труп, у дороги сидящий,
тут в двадцать первом столетье,
лучше расскажет, чем ящик,
что происходит на свете.

– Здесь и далее – стихи бостонского поэта Кати Капович. Артисты, художники покидают Россию – там больше нет свободы творчества, нет независимости. Даже аполитичность невозможна, возможен только казенный агитпроп. Но если после революции русских эмигрантов принимали на Западе сочувственно, то сегодня ситуация иная.

– Более того, даже вторую волну русской эмиграции, послевоенную волну так называемых перемещенных лиц, принимали совершенно спокойно. Может, и не с распростертыми объятиями, но вполне нормально. Я приехал в Америку 30 лет назад, в 1991 году. Так получилось, что общался с некоторыми людьми из второй волны эмиграции, даже с некоторыми стариками из первой волны. Почти все они ужасно жаловались: какой ужас, что так в Америке в кино, в массовой культуре плохо показывают русских, постоянно нас путают с советскими, а мы не советские, мы русские. Я тогда еще думал: господи, проблем других нет? Сейчас я это серьёзно буду ощущать на своей шкуре.

– Вместе с тем, по-моему, нет оснований говорить об отмене или запрете русской культуры в целом. В тот самый момент, когда президент России говорил о том, что на Западе запрещают Чайковского и Достоевского, в нью-йорском театре "Метрополитен" шёл "Евгений Онегин", а в миланском Ла Скала – "Пиковая дама". Я знаю только один случай отмены Чайковского: Кардиффский симфонический оркестр – это столица Уэльса – отменил исполнение увертюры "1812 год", но это особый случай: музыка, прославляющая победу русского оружия, сейчас совершенно неуместна. Что касается Миланского университета Бикокка, сгоряча отменившего курс по Достоевскому, то уже спустя сутки там признали, что поторопились, и вернули курс на место. Произошло это ещё 2 марта, а Путин говорил об отмене Достоевского 25 марта – ещё одно свидетельство того, что президента России плохо информируют. Тем не менее бойкот имеет место: выливают русскую водку в канализацию, крупные художественные музеи отказываются от пожертвований российских олигархов. Как вы думаете, Борис, это мода, поветрие, вынужденная необходимость или принципиальная позиция? И что будет дальше?

Американские торговцы спиртным уничтожают запасы русской водки

– Я теперь уже боюсь давать какие бы то ни было прогнозы. Это, безусловно, очень похоже на какие-то такие волны, которые на нас наплывали. Сначала страшная ковидная паника, потом была волна Black Lives Matter... Это всё связано, безусловно, с новой культурой интернета. Это связано ещё и с тем, что каждый получил возможность почувствовать себя частью чего-то большого, большого какого-то дела, при этом нисколько себя этому не отдавая, а просто сидя дома за компьютером. Поэтому такие волны распространяются со страшной силой. Действительно, можно надеяться на то, что они быстро сойдут на нет. Но мы не знаем на самом деле, к сожалению, понятия не имеем, сколько ещё времени продлится эта война, чем она закончится, к чему это всё приведет, по какому сценарию всё пойдёт дальше. Возможно, это кончится таким сценарием, что уже будет и не до этого, просто об этом не хочется говорить.

Отбывают поезда,
направленье – никуда,
время с белого листа,
совесть на ветру чиста.
В этой жизни без гроша
мать качает малыша,
мать качает малыша:
"Спи, усни, моя душа!"
Голос женщины охрип,
с ней реве та стогне Днiпр,
дом разгромлен, муж погиб,
и над головою – нимб.

– Мы все наблюдали за маневрами оперной дивы Анны Нетребко, с которой разорвал контракт театр "Метрополитен", Ла Скала заменил её другой певицей, а потом от сотрудничества с ней отказался и её агент. Авиакомпания Austrian Airways аннулировала рекламный контракт с изображением Нетребко ещё в 2014 году, когда она позировала в Петербурге с флагом "Новороссии" в обществе одного из донецких сепаратистских лидеров. Между прочим, вместе с ней тогда на мероприятии присутствовал и её нынешний муж, а тогда жених тенор Юсиф Эйвазов, но его никто не бойкотирует, он поёт главную партию в том самом спектакле "Турандот", из которого изгнали Нетребко, заменили украинской певицей Людмилой Монастырской. В Ла Скала, кстати, ровно та же самая история: Эйвазов поет, а Нетребко отсутствует. В конце концов Нетребко не выдержала и опубликовала заявление против войны, дистанцировалась от Путина. Но "Метрополитен" сказал, что этого недостаточно, Новосибирская опера тут же отменила её концерт, а спикер Госдумы Володин назвал её поступок предательством. Но Нетребко – очень громкое имя...

Austrian Airways объявляет о расторжении контракта с Нетребко. Анна Нетребко, Юсиф Эйвазов и Олег Царев. Санкт-Петербург, декабрь 2014 года

– Так получилось, что через несколько дней после начала войны мы были на домашнем концерте классической музыки. Там выступал мальчик-пианист, который окончил Московскую консерваторию, приехал сюда учиться, ещё один русский мальчик-парижанин, который родился во Франции, виолончелист, и девочка-флейтистка из Венгрии. Совершенно потрясающий был концерт. Они здесь все трое учатся в Нью-Йоркской консерватории. Это какая-то вещь, которая была невероятно нужна в эти первые дни. Это была просто, наверное, моя единственная положительная эмоция за все эти дни. У этого мальчика-пианиста были намечены гастроли в Европе, первые гастроли в его жизни, невероятно важные для него – все его выступления отменили, он так здесь и остался. В чем этот мальчик виноват, которому 19 лет, я просто не знаю. Когда выгоняют Нетребко, выгоняют Гергиева – хорошо, это люди, действительно связанные с Путиным, их можно считать витриной режима, Гергиева особенно. Нетребко тоже политически как-то себя запятнала...

– Знаете, я раньше возражал украинцам, которые составляли или поддерживали составление запретительных списков: наказывайте их игнором, не ходите на их концерты и спектакли, они сами ездить перестанут. Не уподобляйтесь Путину, который заставляет художника поддерживать себя. Но сейчас у меня язык не поворачивается повторять свои возражения.

– Да, у украинцев своё горе, тут все понятно. Что касается западной публики – это другой вопрос. Я считаю, что, во-первых, это просто красивый жест, который им особенно ничего не стоит. Во-вторых, от этого жеста страдает мировая культура – это неправильно, это нехорошо. Если речь идет о каких-то отдельных коллаборантах, о людях вроде Гергиева или Нетребко – я понимаю, они превратились в символы. Но в ситуации, когда просто человеку не повезло таким образом, ему случилось жить в России в тот момент, когда это все произошло... Мы же знаем с вами, что большое число культурных, интеллигентных людей в России оппозиционно этому режиму. Есть колоссальная трагедия украинского народа, но ведь это же и колоссальная трагедия русского народа – то, что сейчас случилось. Точно так же, как фашизм, гитлеризм был колоссальной трагедией немецкого народа.

– Добавлю, что русская культура, особенно классическая русская литература, традиционно находилась в оппозиции к власти, почти вся.

– Есть тут некоторая серьёзная культурная проблема, она всегда находилась с властью в очень серьёзных отношениях. То есть либо она хотела во власть, стремилась во власть, либо она позиционировала себя как что-то именно оппозиционное власти. Это как-то русской культуре присуще, на мой взгляд. Мы помним эту горькую шутку, по-моему, Довлатова: "Советское, антисоветское – какая разница?" Собственно, власть тоже старалась в этом отношении. Очень трудно не вступить было с властью в отношения, она очень активно побуждала деятелей культуры к этому. Я не могу осудить Майю Плисецкую, которая подписывала письма советского антисионистского комитета, вот не могу, хоть вы меня убейте! Я не знаю, чего ей это стоило. А Борис Слуцкий травил Бориса Пастернака. Как-то умаляет это заслуги Слуцкого как поэта?

– В конце концов, Дмитрий Шостакович тоже не эмигрировал, оставался в Советском Союзе, был там лауреатом всех премий, депутатом Верховного Совета, членом КПСС, был осыпан всеми мыслимыми почестями...

– Готовы ли мы запрещать по этому поводу Шостаковича? Не знаю. Моя жена приехала в США достаточно молодой, стала американской писательницей. Причем она, в отличие от меня, человек выраженной еврейской идентичности, все её родственники с Украины. Она сейчас преподает студентам Толстого. Она вообще преподает креативное письмо, в частности, преподаёт "Войну и мир" американским студентам, будущим писателям. Она приходит с уроков с горящими глазами, рассказывает, что студенты, которые "Войну и мир" никогда не читали, становятся другими людьми: роман на них производит потрясающее впечатление, их внутренне меняет, как ей кажется. Может, не надолго, конечно, не всех, но кого-то. Более русского произведения придумать себе нельзя. Куда это теперь все?

– То есть вы считаете, что волна эта рано или поздно схлынет, всё "устаканится", войдет в свою колею?

– Я очень надеюсь. В последнем номере New Yorker я прочёл перевод на английский язык последнего и, может быть, главного стихотворения Мандельштама "Стихи о неизвестном солдате" в переводе Матвея Янкелевича, внука Елены Боннэр. Вот это они сделали именно сейчас. Действительно, мы говорим с вами о русской культуре, а куда нам с Мандельштамом? А куда нам с "Как по улицам Киева-Вия ищет мужа не знаю чья жинка…"? Сейчас это просто без слез трудно произнести. Нет, я надеюсь, что, если говорить об этой волне, то она спадёт. Нужно говорить, наверное, о другом: а что вообще будет сейчас с русской культурой?

– Именно. Сможем ли мы когда-нибудь сказать, как пушкинский Арион:

Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою?

Мне кажется, "прежних гимнов" уже не будет.

– Вы знаете, прежнее не получится. Если честно говорить, то культура – не только русская, всякая – в последние годы мне представлялась оказавшейся в некотором тупике. По крайней мере, та часть культуры, в которой, мне кажется, я что-то понимаю, то есть литература, кино. С театром, как я понимаю, ситуация была лучше. Кстати, особенность, присущая русской культуре, состоит в том, что она всегда рождалась из трагедии, настоящей трагедии. Да, это колоссальный удар, но, с другой стороны, это какой-то новый шанс, как мне кажется. Потому что сейчас действительно нужно искать какие-то новые слова, нужно искать какой-то новый язык, какие-то новые способы описания. Кто её аудитория, кому это нужно? Богу нужно. Аудитория придет.

В эти месяцы страшной войны
все любимые разлучены,
время – вечностью стало по Гринвичу,
широта с долготою горят,
на кресте наших координат
полыхают небесные тысячи.

Речи носит лишь ветер-шельмец:
"Я убит за родимый Донецк
разрывною гранатой в дозоре".
"Я полёг в Мариуполе в ров,
защищая пространство дворов
возле самого синего моря".

Голоса, голоса, голоса…
И, когда закрываешь глаза,
всё равно их отчётливо слышишь:
"Я – пилот, я сгорел в вышине,
передайте отцу и жене".
И то дышишь, то снова не дышишь.

Что будет с вашими эссе, с вашей кинокритикой? Во-первых, где вы ее будете публиковать?

– Я вёл колонку на сайте Republic в отделе "Культура". Сайт блокирован, соответственно, властями. Правда, Republic выходит по-прежнему, потому что большинство его читателей из-за рубежа. Но мы именно в нашем отделе "Культура" как-то поговорили и поняли, что пока мы ничего выпускать не можем – просто не до этого, просто невозможно. Не знаю, как сейчас, в это время, что-то такое писать про культуру. Я надеюсь, что это временная ситуация.

Я плохо себя чувствую пока в этой ситуации. Вы поймите: сейчас всё-таки ситуация хаоса, полной энтропии, из которой ещё ничего не выкристаллизовалось. Мы сейчас практически в центре этого взрыва находимся, мы не знаем, что будет дальше, что будет через полгода, через год, сколько продлится война, сколько ещё просуществует путинский режим. А он закончится, он уйдет, в конце концов всё это кончится, я в этом уверен. Как Георгий Адамович писал: "Мы не в изгнании, мы в послании" (эта фраза приписывалась разным авторам, но впервые появилась в "Лирической поэме" Нины Берберовой. – Прим. РС). Очень пафосно звучит. Будем считать, что на данный момент у всех уехавших, бежавших, сейчас есть кусочек чего-то важного, что как-то нужно попытаться сохранить, а потом с этим вернуться. Не говоря уже о том, что мы всё-таки живем в принципиально других условиях, есть интернет. Его, конечно, можно отрубить совсем, но я сомневаюсь, что прямо к этому всё придет. Поэтому нельзя сказать, что раз – и все, не стало культуры, осталось пустое место, – говорит в интервью Радио Свобода нью-йоркский эссеист и кинокритик Борис Локшин.

Пусть однажды безызвестно сгину,
истрепавши поминальный креп,
только дай взгляну на Украину,
на освобожденный синий Днепр.
Налюбуюсь на родные лица,
храм Софии к небу по пути,
редкая отчаянная птица,
долетевшая до середи…

Подписывайтесь на подкаст "Обратный адрес" на сайте Радио Свобода

Слушайте наc на APPLE PODCASTS – GOOGLE PODCASTS – SPOTIFY

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться