• Америка у Достоевского
• “Жена игрока”
• Достоевский для Бродского
• “Метафизический человек”
• Синтаксис и проблема зла
• Годится ли Достоевский для оперы

Сегодня в новом эпизоде подкаста "Генис: Взгляд из Нью-Йорка" – беседа с историком культуры и музыковедом Соломоном Волковым о Достоевском и Америке, приуроченная к 200-летию писателя.

Нас легко найти в эфире и на сайте Радио Свобода. Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts, Yandex music. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах ”Свободы", а также на всех подкаст-платформах.

Александр Генис: 200-летие Достоевского воистину всемирный праздник. Хотелось бы нам этого или нет, именно Федор Михайлович представляет за границей и русскую литературу, и русского человека. Может быть, мы предпочли бы, чтобы на этом месте оказался Пушкин или Чехов, но с историей не поспоришь.

В этом, впрочем, есть и своя справедливость. Однажды я провел опрос среди друзей-филологов о том, кто написал самый русский роман. Такой же национальный, как “Пиквик” Диккенса для англичан, “Госпожа Бовари” Флобера для французов, “Швейк” Гашека для чехов и так далее.

Моего любимого Гоголя мы сразу вынесли за скобки. У него смех – от черта, сюжет – от Пушкина, и стиль – не русский, а свой.

Пушкин тоже не подошел, его прозу как будто писал европеец, вроде Вальтера Скотта. Да так оно, в сущности, и было, если говорить о фабуле, но не об исполнении – у Пушкина в сто раз лучше.

С Толстым тоже вышло не проще. Хотя ”Война и мир" считается национальным эпосом, в книге действует европейская аристократия.

– В салоне Анны Павловны Шерер, – говорил наш коллега Борис Парамонов, – можно встретить аббата, но не попа.

Другой кандидат – исконно русский Обломов, но не сам роман, а его главный герой.

Сошлись мы все на Достоевском с его шедевром "Карамазовыми". Впрочем, и с братьями есть проблемы. Иван – схема европейца. Алеша – христианский идеал, Дмитрий – его обратная, но тоже хорошая сторона (в "Братьях Карамазовых", как в ленте Мёбиуса, такое возможно). Достоевский, что постоянно случалось с нашими классиками, перестарался и вырастил из русских героев универсальных, наподобие Гулливера. Я, во всяком случае, таких в жизни не встречал. А вот папаша Карамазов сразу узнаваем. Если не корень, то пень нации. Он и мертвым не выпускает роман из рук. Такова в нем жизненная сила, которую китайцы называют ци и ценят в древесных наростах. Герои ведь не бывают стройными. Темперамент закручивает их в спираль, словно для разгону. Особенно в России, где от власти самодуров уйти можно только дуриком. Его бунт страшнее, чем угроза Ивана: не террор, а хаос, не цель, а жизнь, не правда, а воля. Левая, темная, хитрая сторона души. Вот таких я знал и не понимал, не умея подняться над разумом. Но именно за эту “закрученность” и полюбили иностранцы Достоевского. Они находили – и находят – в его творчестве тот, по выражению западных критиков, “сенсационный реализм”, который выделяет его из всех, а не только русских классиков.

Сегодня мы с Соломоном Волковым отметим юбилей Достоевского беседой об образе писателя в Америке.

Соломон, что такое Америка для Достоевского и Достоевский для Америки?

Соломон Волков: Это интересная проблема: Запад для Достоевского. Потому что у Достоевского репутация упертого славянофила, антизападника. Но это ошибочное впечатление. Запад для Достоевского был тем, что он называл "святые чудеса", цитируя другого известного славянофила – Хомякова. Достоевский говорил, что у нас две родины – наша Русь и Европа. И что русский становится наиболее русским, когда он наиболее европеец. Это непривычная позиция Достоевского, но она реальная, так оно и было.

Александр Генис: Однако Европа и Америка – большая разница. В Европе Достоевский был и жил, а в Америке он никогда не был, но она фигурирует в его произведениях. Условно говоря, Америка – это ад, преисподняя. Именно туда удаляется Свидригайлов, когда стреляется.

Существует интересная работа Людмилы Сараскиной, известного литературоведа, которая специально посвящена теме "Америка у Достоевского". Она там пишет о том, что для Достоевского Америка была дикой страной, откуда не возвращаются. Кстати говоря, недавно я участвовал в выпуске журнала "Вокруг света", они сделали юбилейный номер, связанный с первым номером "Вокруг света", как раз то время, когда читал его и Достоевский, – 1861 год. Там они сравнивают то, что писали об Америке тогда, и попросили меня написать, что об Америке говорят сейчас: в чем различия. Любопытно, что Достоевский мог прочитать об Америке? Что это страна индейцев, где свирепый климат, что она выпадает из ряда цивилизованных стран, что это неосвоенный край, в котором может быть все на свете. В эту terra incognita Достоевский иногда отправляет своих героев. Если мы вспомним "Бесов", то Шатов с Кирилловым отправляются в Америку и рассказывают о том, как они там провели время. Я приведу цитату замечательную: "Мы всё хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится".

То есть русские люди, попав в Америку, становятся идиотами. Сараскина пишет, что "у Достоевского русский человек, бежавший из дома, залетевший в Америку и оставшийся там навсегда, как считает Достоевский, определенно потерян для отечества”.

Это любопытная фраза сегодня, когда мы знаем, что все скорее наоборот: Америка спасла для отечества таких писателей, как прозаик Довлатов или поэт Бродский.

Если что такое Америка для Достоевского, мы можем выяснить из его сочинений, то, что такое Достоевский для Америки, мы должны понять из истории восприятия Достоевского в Америке, которая, конечно, очень богата. Существует специальное Североамериканское общество Достоевского, которое занимается пропагандой его сочинений.

Соломон Волков: Любопытное замечание к теме восприятия Америки у Достоевского в Америке: это мое воспоминание о постановке Юрия Любимова "Преступление и наказание" в Вашингтоне. Дело было в 1986 году, две недели тогда мы с моей женой Марианной просидели на репетициях и спектаклях этой постановки. Забавное воспоминание: там ведь Свидригайлов, как вы уже вспоминали, перед своим самоубийством объявляет о том, что он отправляется в Америку. И всякий раз эта реплика Свидригайлова вызывала в зрительном зале смех. Американцы это воспринимали как шутку.

Что касается вообще восприятия Достоевского в Америке, то его влияние стало особенно заметным в 1960-е годы, гораздо позднее, чем в Европе. Скажем, Хемингуэй, главный представитель "потерянного поколения" в Америке. Для него авторитетами в русской литературе были Толстой и Тургенев, а вовсе не Достоевский. Позднее знамя Достоевского в Америке подхватили аутсайдеры. Сол Беллоу, например, Фолкнер или афроамериканский писатель очень известный и влиятельный Ральф Эллисон. Отец Беллоу читал ему Достоевского на идише, уже смешно. После первых книг Беллоу получил прозвище "чикагского Достоевского". Сам он признавался не раз в своей любви к Достоевскому, говорил о том, как многим он обязан Достоевскому. У Фолкнера тоже ощущение дезориентации было, схожее с Достоевским. Вот эта суперинтенсивность, страстные характеры – все это отразилось в стиле Фолкнера, это все то, что он перенял у Достоевского. Его тоже в свою очередь называли Достоевским американского Юга. Он говорил, что перечитывает Достоевского каждый год.

Александр Генис: Тут еще можно вспомнить Сэлинджера, которого называли Достоевским, но для яслей, потому что его герои часто были маленькие дети. Так или иначе, Достоевский всегда сильно влияет даже не на писателей, а на читателей. Это как с "Битлз", рано или поздно приходит время, когда вы читаете Достоевского и через него надо пройти. Можно его полюбить, можно его разлюбить, но не заметить нельзя. Я знаю, что все слависты мира всегда говорят о том, что выбрали эту профессию из-за Достоевского. То есть наш Федор Михайлович кормит всю славистику человечества.

Соломон Волков: Вам не кажется, что в дальнейшем влияние Достоевского в Соединенных Штатах ослабело? И не без воздействия другого русского писателя – Набокова. Известно, что Набоков очень скептически относился к Достоевскому, мне кажется, этот скептицизм как-то перешел и на современных американских писателей.

Александр Генис: Набоков, конечно, влиятельный автор, но вряд ли он сможет переубедить читателей Достоевского. Потому что, если вы начали уже читать, то оторваться невозможно. Набоков говорил о Достоевском, что на его кафедре в Корнельском университете в кабинет стучатся Толстой, Тургенев, Пушкин, конечно, а Достоевского он в коридоре оставляет. Его раздражала гиперсентиментальность, как вы сказали, гиперчувствительность. Он говорил, что ничего более пошлого, чем сцена разговора блудницы и убийцы в "Преступлении и наказании", он себе представить не может. С другой стороны, Набоков говорил много такого, с чем согласиться невозможно. Например, про его любимого Гоголя он говорил, что не было бы ничего ужаснее, чем продолжение “Диканьки”. А я бы с удовольствием читал бы Гоголя, что бы он ни писал.

Так или иначе, я думаю, Достоевский никуда не денется. Только что я прочитал о том, что Достоевский предсказал явление Трампа, что трамписты им уже описаны. Это далеко не первый раз, когда современность находит параллели у Достоевского. Но сейчас в эти дни юбилея я бы хотел выделить одну книгу, выпущенную специально к 200-летию Достоевского. Это опус Эндрю Кауфмана "Жена игрока. Женщина, которая спасла Достоевского”. Книга очень созвучна нашему времени, когда роль женщин заново поднимается в обществе, мы заново оцениваем все, что сделали женщины для мировой культуры. В данном случае – что сделала одна женщина, Анна Григорьевна Достоевская, для своего мужа, которого она в общем-то спасла от ужасной судьбы, и благодаря которой мы читаем, например, "Братьев Карамазовых". Как вам эта книга?

Соломон Волков: Очень интересное и своевременное произведение. Я, когда его читал, вспомнил, что говорила Анна Григорьевна о своей роковой беседе с Достоевским. Она, как известно, стала его стенографисткой, помогла ему закончить "Игрока", помогла с "Преступлением и наказанием" и так далее. Достоевский к ней обратился, тогда она еще не была его женой, она была всего только стенографисткой, он был женат на другой женщине, он сказал, что у него три выбора: один – уехать в Константинополь или Иерусалим и остаться там навсегда. Другой – поехать в Германию, в Висбаден, и там начать вовсю играть в рулетку, чтобы окончательно проиграться. И третий выход – найти новую жену. Анна Григорьевна посоветовала ему найти новую жену, так оно и получилось, она стала его действительно спасительницей. Она стала его музой.

Александр Генис: В этой книге есть масса подробностей, которых я, к своему стыду, совершенно не знал. Это, кстати, очень характерно для американских биографий, Эндрю Кауфман известный американский славист, сумел собрать очень яркие детали из жизни своих героев. Например, он прекрасно описывает Висбаден. (Замечу в скобках, что я специально ездил в Висбаден, чтобы увидеть казино, где проигрался Достоевский. Но швейцар мне сказал, что в казино без галстука не пускают. Я ему сказал: "Ну я же не играть пришел, а только поклониться тени Достоевского". Он сказал: "Тем более!” Так что я туда не попал).

Кауфман описывает ужасные детали о том, как Достоевский так проигрывался, что его жена была вынуждена заложить в ломбард свое белье. Другая история, которую я не знал. Страшно проигравшись в Висбадене, Достоевский выскочил ночью в город в поисках церкви, чтобы помолиться об избавление его от этой страсти. Он в темноте остановился около какого-то храма, но оказалось, что это была синагога, а не церковь. Он решил, что раз судьба привела его к синагоге, а не к христианскому храму, то значит игра действительно от дьявола. (В этой книге немало сказано про антисемитизм Достоевского). Другой сюжетный мотив: именно Анна Григорьевна сумела наладить издательские дела мужа. Настолько это было сделано профессионально и хорошо, что Софья Толстая, жена Толстого, просила у нее совета. Если мужья их не очень-то ладили друг с другом, то жены как раз понимали, о чем идет речь. Короче эта книга прибавила бы русским читателям многое для представления о том, как жил Достоевский.

Соломон Волков: В качестве постскриптума к нашему разговору о Достоевском в Америке я хочу добавить, что только что вышел большой том, изданный Институтом философии Российской Академии наук, который называется "Франк о Достоевском: Новые материалы". Речь идет об известном философе Семене Франке, одном из крупнейших толкователей Достоевского. В этом томе представлены неопубликованные тексты Франка о Достоевском, написанные им в Германии, куда Франк был выслан из советской России. Как всегда, у Франка это очень интересный анализ. Составители, участники этого сборника – Геннадий Аляев, Тереза Оболевич, Татьяна Резвых и Александр Цыганков. Важно для нашей темы “Достоевский и Америка” то, что все эти материалы извлечены из архива Семена Франка, который хранится в Нью-Йорке, в знаменитом Бахметьевском архиве, посвященном русской культуре, который функционирует при Колумбийском университете в Нью-Йорке. Так что и здесь все сходится, как вы сказали в начале, юбилей Достоевский – это воистину всемирный праздник.

(Музыка)

Александр Генис: А теперь я предлагаю поговорить о том, какую роль Достоевский сыграл в творчестве и мировоззрении самого близкого нам американца – Иосифа Бродского. В ваших беседах с ним вы говорили о Достоевском?

Соломон Волков: Да, говорили. Хотя лично я гораздо больше Достоевского люблю Гоголя, для меня он, здесь я с вами, может быть, не соглашусь, номер один русский писатель.

Александр Генис: Соглашусь. Но речь идет о выборе между Достоевским и Толстым. Как мы знаем, каждый русский читатель привык выбирать между ними. На чьей стороне был Бродский?

Соломон Волков: Я думаю, что на стороне Достоевского. Он со мной о нем говорил гораздо чаще, чем о Толстом. Мы знаем, что Иосиф не был поклонником Серебряного века. Он, например, мне как-то, когда мы обсуждали прелести Серебряного века в Петербурге, сказал: "Трактир у Достоевского для меня более интересное место, чем "Бродячая собака". У меня никогда не было тоски по богемной жизни". Это очень интересное замечание, характерное для Бродского. Объясняет, в частности, его нелюбовь к Блоку, о которой так много спорят.

Затем неожиданное у него сравнение было Марины Цветаевой с Достоевским. Бродский говорил: "Оба они кальвинисты. То есть люди, постоянно творящие над собой некий вариант Страшного суда". Это очень оригинальная точка зрения и на Цветаеву, и на Достоевского.

Затем говорили мы с ним о том, почему Достоевский популярен на Западе, в Америке в том числе. Бродский говорил, что "проблематика Достоевского с социологической точки зрения капиталистическая". Когда современный русский человек выходит на улицу, он сталкивается с реальностью, которая у Достоевского не описана, а, наоборот, для западного читателя вся проблематика Достоевского – это его сегодняшний день, он его понимает лучше даже, чем читатель того времени, когда мы говорили об этом с Бродским, читатель последних советских лет России.

Сейчас, конечно, я думаю, Бродский уже по-иному взглянул бы на эту ситуацию. Потому что как раз вся эта азартная атмосфера обогащения, столь типичная для книг Достоевского, она актуальна и для сегодняшней России, Достоевский опять актуален там.

Александр Генис: Соломон, как наш специалист по контроверзам, напомните о той, что связала Достоевского, Бродского и Запад в один узел.

Соломон Волков: Это инцидент, очень интересно характеризующий Бродского как человека. Иногда забывают, что он был очень вспыльчив, а вспылив, мог наехать, как сейчас любят говорить в России, даже на приятеля. Он сразу же хватался за перо, если речь шла о проблемах литературных. Мы помним его полемические нападки на Вацлава Гавела, к примеру, или на писателя Салмана Рушди.

Подобный случай произошел в 1985 году, когда живущий во Франции чешский эмигрант Милан Кундера (он живет по-прежнему во Франции, ему 92 года) написал эссе, где сравнил Достоевского с Дидро в пользу Дидро: дескать, у Дидро главенствует разум, а у Достоевского эмоции, и это очень плохо, поскольку ведет к агрессии. Должен тут заметить, что я большой поклонник Кундеры, у него замечательные книги, "Книга смеха и забвения”, "Невыносимая легкость бытия", они элегантно написаны, они эротичны, они увлекательны, они легко читаются. Может быть, есть некоторая доля в этой полемике Бродского с Кундерой чисто писательской ревности, как мне кажется.

Во всяком случае Бродский вступился за Достоевского, написав весьма язвительное эссе, доказывая, что на самом деле романы Достоевского вовсе не о чувствах как таковых, а об их иерархии. Причем, эти чувства являются реакцией на рациональные идеи, говорил Бродский, западного происхождения. Вот суть его полемики. Причем Леша Лосев, который знал Бродского, как никто другой, понимал его, всегда поддерживал, говорил, что в данном случае Бродский выстрелил из пушки по воробью. Но в свое время, я очень хорошо это помню, эссе Бродского, опубликованное в "Нью-Йорк таймс бук ревью", обсуждалось весьма оживленно.

Александр Генис: Я прекрасно помню то время. Эссе Бродского было переведено на русский язык, перепечатано в журнале "Континент" с очень язвительной вводкой Владимира Максимова. В этом тексте Бродский как бы напал на Европу. Только надо отдавать себе отчет, что Бродский был категорически против вторжения в Чехословакию в 1968 году, и в этом он полностью поддерживал Милана Кундеру. Но он, как вы совершенно справедливо сказали, был раздражен тем, что Достоевского причислили к эмоциональным писателям и противопоставили рациональному Западу. Он говорил, что "метафизический человек романов Достоевского представляет собой бОльшую ценность, чем кундеровский уязвленный рационалист". В этом эссе масса афоризмов, которые вошли в сокровищницу цитат из Бродского. Например, о современном искусстве он писал: "Живая рыба пахнет всегда, а мороженая только когда ее жарят". Фраза, которая мне очень понравилась. Или такое: "Культура гибнет только для тех, кто не способен создавать ее. Так же как нравственность мертва для развратника". Эти фразы стали эпиграфами для многих сочинений.

Суть спора, однако, вызывает у меня сегодня сомнения, причем именно сегодня. Тогда казалось: ну с Бродским спорить трудно. А сегодня, по-моему, это легче сделать, чем тогда, потому что Бродский говорил, что западный рационализм привел советских солдат в Чехословакию в 1968 году. В конце концов ведь "Капитал" Маркса, а не романы Достоевского, породил коммунизм и советскую власть. Танки в Чехословакию вторгались под знаменем западных теорий.

Я не уверен, что это правильно было тогда, и совсем не уверен, что это правильно сегодня, потому что давно в русской жизни нет никакого "Капитала" Маркса, уже не ставят памятников Ленину, уже нет советской власти, уже нет коммунизма. Но путинские войска оккупируют Крым, сражаются в Украине, по-прежнему российские солдаты угрожают восточноевропейской свободе. Это никак уже не связать с Марксом. С другой стороны, и с Достоевским это тоже нельзя связать. Делать Достоевского ответственным за изгибы и ухабы русской истории, по-моему, совершенно неправильно, но характерно для писателей, которые преувеличивают влияние литературы на что бы то ни было, я и сам такой.

Интересно вспомнить, что Бродский написал еще и маленькое эссе о Достоевском, оно так и называется по-русски "О Достоевском”. Оно было написано по-английски и вышло в альманахе "Русика-81" в переводе Александра Сумеркина. Сам Сумеркин рассказывал, что Бродский дважды переделывал его перевод и заново переписал. (Это, кстати, объясняет, почему Бродский не мог переводить сам себя, потому что когда он правил русский перевод, то появлялся другой текст, отличный от английского). Бродский говорил, что кроме четырех стихий, есть и пятая – это деньги. Она самая важная, потому что мы с ней сталкиваемся каждый день. В этом блестящем эссе есть очень любопытная идея о том, что Достоевский был мещанин и писал о среднем человеке. И этот средний человек есть основной герой лучших писателей: Мелвилла, Бальзака, Харди, Кафки, Джойса, Фолкнера. Мне кажется, уже это довольно сомнительно, потому что ничего среднего у Достоевского не бывает, у него встречаются только крайности. По-моему, Бродский пытался сделать из Гоголя Чехова, но это не получается, и Достоевский выпирает из этой схемы.

Зато главная фраза в этом эссе, по-моему, объясняет Достоевского лучше, чем что бы то ни было. Бродский писал: "Конечно же, Достоевский был неутомимым защитником добра. Но если вдуматься, не было и у зла адвоката более изощренного". Очень глубокая фраза. Но еще интереснее, как он объясняет природу этой странной теодицеи, почему Достоевский стал защитником зла. Бродский уверяет, что в этом виноват наш язык, "потому что русский язык зиждется на "хотя". Любая изложенная на русском языке идея тотчас перерастает в свою противоположность. И нет для русского синтаксиса занятия более увлекательного и соблазнительного, чем передача сомнения и самоуничижения".

В другом месте Бродский сказал "Мы народ придаточного предложения", и эта фраза, поясняет нам, как работал Достоевский. Это понимание Достоевского изнутри, оно демонстрирует нам, как Бродский читал других авторов и объясняет, почему он был великим учителем чтения.

Соломон, а теперь давайте коснемся сюжета “Достоевский и музыка”.

Соломон Волков: Самым известным и влиятельным музыкальным произведением на сюжет Достоевского, является, конечно же, опера Прокофьева "Игрок", сочиненная им в 1916 году, но впервые поставленная в Брюсселе по-французски в 1929-м. В 1974-м был эпохальный спектакль, поставленный Борисом Покровским в Большом театре, я был на этом спектакле, он оставил незабываемое впечатление, до сих пор помню его в деталях. Исполнялся он также много раз и в Мариинском театре под управлением Гергиева, и Гергиев привозил в 2001 году эту оперу в Метрополитен-Опера, я тоже был на этом представлении, опера пользовалась большим успехом.

Александр Генис: Соломон, "Игрок", конечно, феноменальное произведение и очень известное. Но в целом Достоевский не стал источником сюжетов для оперы, как, скажем, Пушкин. Разве сочинения Достоевского не подходят для оперных сюжетов?

Соломон Волков: Подходят! Я убежден, что будут обращаться к Достоевскому еще не раз, не два и не десять, но это, вероятно, проект для будущего – освоение Достоевского в музыке в мировом масштабе.

А сегодня я хотел бы представить нашим слушателям малоизвестную, но заслуживающую всякого внимания оперу Юрия Буцко, композитора, который умер в 2015 году, ему было 76 лет. Я Буцко знал очень хорошо, мы с ним часто общались, часто встречались. Он написал оперу по "Белым ночам" Достоевского в 1968 году, я тогда учился в аспирантуре ленинградской Консерватории. Буцко показывал ее тогда у нас в Ленинграде. Сюжет известен: четыре ночи блужданий по ночному Петербургу. Мечтатель, главный герой, это автобиографический образ Достоевского, и Настенька. У них роман, как этот роман развивается – это все описано замечательно музыкой Буцко. Этот язык – поздний Рихард Штраус или ранний Альбан Берг. В то время эту музыкальную идиому заново начала осваивать группа композиторов, связанных и с Москвой, и с Петербургом, Банщиков, Арзуманов, Кнайфель – круг моих друзей. Мне бы очень хотелось, чтобы эта опера, показывающая Достоевского с новой стороны – как лирического автора, нашла бы свое место на подмостках оперных театров мира.

Послушаем фрагмент из арии Настеньки из оперы Юрия Буцко "Белые ночи".

(Музыка)

Вы слушали подкаст Александра Гениса “Взгляд из Нью-Йорка”. В этом эпизоде мы с Соломоном Волковым отмечали 200-летие Достоевского.

Нас легко найти в эфире и на сайте Радио Свобода. Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts,Yandex music. Пишите мне в социальных сетях, оставляйте свои комментарии и приветствия в аккаунтах "Свободы" и на всех подкаст-платформах.

Подписывайтесь на подкаст "Генис: Взгляд из Нью-Йорка" на сайте Радио Свобода

Слушайте наc на APPLE PODCASTS – GOOGLE PODCAST – YANDEX MUSIC