"Этот город весь изъязвлен войной. Война прошлась по телу Лисичанска, избороздила души его жителей. Каждый день территория, отвоеванная ею, увеличивается. Едешь по центру – и взгляд все время упирается в войну: зияющие провалы выгоревших зданий, свисающие со столбов струпья проводов, куски ракет и снарядов, которые воткнулись в землю и в дома, покореженные машины, подвалы и бомбоубежища, где находятся люди, цепляющиеся за войну. Не могущие с ней расстаться. И обстрелы, обстрелы, обстрелы. А в промежутках между обстрелами – гнетущая, ненормальная для города тишина и только похрустывание битого оконного стекла под ногами".

Таким я увижу Лисичанск через несколько дней.

А поездка туда начинается с урока тактической медицины. Мне дают его в Киеве волонтеры-парамедики из Англии Сара и Стив. Они поддерживают Украину: у Сары на плече даже татуировка сделана – британский и украинский флаги. Ребята учат меня основам первой помощи на войне. Большой прямоугольный пластырь, которым можно залепить сквозную дыру от пули в груди, запоминается мне надолго… Но главная наука – как наложить турникет, специальный кровоостанавливающий жгут.

– Надевай его на руку как можно выше, затягивай стропу как можно туже, закручивай фиксирующий стержень, другой рукой подписывай время! – командует Сара.

Надеваю выше некуда, затягиваю, появляется ужасно неприятное ощущение, рука немеет так, что, кажется, больше никогда не оживет. Время подписываю с трудом.

– Отлично! – это уже Стив. – Больше всего люди погибают от потери крови, и на спасение у тебя есть три минуты. А турникет можно наложить за двадцать секунд. На всякий случай, прикрепи его сверху к бронежилету, чтобы не терять потом время. И не забудь про шлем.

За эти месяцы я привыкла к войне, но все равно не по себе, когда в центре огромного европейского города тебе буднично, типа "зонтик захвати, вдруг дождь", напоминают о бронежилете и шлеме.

На Донбасс я еду с командой БАЗА UA, небольшой волонтерской организации, которая занимается доставкой гуманитарки, тренингами по первой помощи и эвакуацией. Ребята из БАЗЫ – типичный средний класс, все они оставили свои дела и бизнес с началом войны, вывозили людей во Львов и в Польшу, потом постепенно переместились на Донбасс, поняв, что здесь они нужнее. Энтузиазм парней прекрасен и завораживает.

Вообще украинский энтузиазм и волонтерство не могут не завораживать любого, столкнувшегося с ними. Горизонтальные связи украинского общества поразительны, и там, где государство не справляется или справляется плоховато, всегда приходят на помощь волонтеры, которые как сказал один друг, "делают, что от них "потрiбно" – и еще чуть-чуть".

Ночуем в Славянске, утром запрыгиваем в два ярко-красных бронированных "Мерседеса-Спринтера", когда-то развозивших по Германии инкассаторов, третья машина – внушительных размеров скорая помощь с надписью Ambulance – подарок из Англии.

Расстояние от Славянска до Лисичанска чуть меньше ста километров. Сначала асфальт, несколько блокпостов, проверка документов – оговорюсь, у меня за все мои дни на Донбассе не проверили документы ни разу, – эх, одномерный мужской мир, не замечающий женщин! – дорога становится ýже, обычных машин мало, есть какое-то количество военной техники, почти не видно людей и нет никаких признаков хозяйственной жизни на полях – все как затаилось, замерло, пытается стать незаметным, слиться с землей.

Вдруг – как привет из недавнего мирного прошлого – самодельный билборд с надписью: Холодное пиво. Водка. Сигареты.

Какое там пиво, в самом-то деле…

Километров за сорок до Лисичанска выходим из машин, надеваем бронежилеты и каски – дальше будет по-настоящему опасно. Эта вечно сползающая на глаза каска, которая, вдобавок, задевает очки – самая неприятная вещь в моей экипировке. Голова начинает мгновенно чесаться от пота, пыли и жары. Я пытаюсь приладить застежку под подбородком, но ровно эта чертова зеленая кастрюля на мне не сидит, так и ношу – фик-фок на один бок…

Парни встают в круг, и кто-то один говорит слова самодельной и очень искренней молитвы:

Боже, благослови наш путь, нашу дорогу, сохрани этих молодых людей от военных действий. Дай нам сил принести сегодня максимальную пользу людям, послужить даже тем из них, которые не хотят уезжать, пробуди их сердца к здравому смыслу, чтобы мы смогли их забрать, вывезти в безопасное место. Пусть твои ангелы идут впереди нас, защищая от пуль и обстрелов. Мы доверяем нашу жизнь в твои руки. Аминь.

Мы едем дальше. Маленькие белые облака стоят неподвижно. Небо ясное и голубое. Спокойный простор.

И вдруг, внезапно, после очередного поворота на горизонте появляется лес тонких труб Лисичанска, а между ними, сразу с нескольких сторон, вертикальными змеями – черные наползающие на небо клубы дыма как из преисподней. Опасность становится почти осязаемой, в самом составе воздуха будто разливаются невидимые молекулы и атомы войны, делая этот воздух жестким, неживым, непригодным для простой человеческой жизни.

Черные клубы дыма – спутники обстрелов – я буду видеть каждый раз, подъезжая к городу.

Мелькает надпись: Лисичанск 15 км, Северодонецк – 22. И вот эти пятнадцать – самый опасный участок дороги. Он полностью открыт и полностью простреливается, угадать тут ничего невозможно. Возможно только проехать на максимальной скорости, став неудобным объектом для прицельной стрельбы. Дима выжимает газ по полной. Шесть минут напряженного молчания под свист шин – и мы в городе. Сто пятьдесят километров в час! Браво, красный спринтер! Единственное, что успеваю заметить по дороге, – в хлам раздолбанный снарядами блокпост…

Лисичанск. Первое, что вижу, как всем смертям назло, – маленькое стадо козочек и бредущую за ними женщину с котомкой. Потом появляются обгоревшие дома с пробитыми стенами и перевернутые на бок искореженные легковые машины. Они выложены на дороге зигзагом, чтобы замедлить проезд транспорта. В одной из этих машин ковыряется мужик, видимо, довыковыривает, что другим не подошло. А мимо него, как ни в чем не бывало, с гордо поднятой головой шагает, опираясь на палку, величественная старуха в белой накрахмаленной панамке...

Кажется, они привыкли здесь ко всему и полностью потеряли чувство опасности.

Рулим на пожарку, куда приходят люди, чувство это не потерявшие и в конце концов надумавшие выехать. Несколько человек там ждут машину от "Восток-SOS", который работает на Донбассе с 2014 года. Рядом – очередь граждан с ведрами, баклажками и тележками за технической водой, ей можно только мыться – нормальной воды в Лисичанске, городе на берегу Северского Донца, нет с середины апреля, электричества – с восьмого мая. И здесь полностью, напрочь отсутствует телефонная связь. Из всех достижений цивилизации она пропадает первой, еще на подъезде к городу. Ощущение, что ты оказался внутри ватного кокона.

Справа от пожарки бродят вокруг своей только что обстрелянной машины корреспонденты The New York Times. Они заклеивают скотчем изуродованное осколками переднее стекло, слава Богу, никто не ранен, но состояние у всех далеко от веселого. Еще бы – смерть передумала только в последний момент и помахала им костлявой рукой.

Завозим продукты и питьевую воду в гуманитарный штаб, расположенный в школе, там же в подвале – бомбоубежище, около него – очередь на получение гуманитарки. Стоят в основном пожилые женщины. Пытаюсь понять, почему не уезжают. В ответ: а кому мы нужны, а где мы будем жить, а работа… – как будто им предлагают выехать в пустыню Сахара. Слышатся звуки выстрелов, но они мало волнуют женщин.

Едем по адресам, полученным от родственников, парни идут в квартиру за пожилой парой, у мужа какая-то совсем печальная стадия рака, я топчусь во дворе, поджидая их. Напротив дома – гараж, вместо машины там стоят сдвинутые столы, за которыми, мирно беседуя, обедает большая дружная компания. Готовят они, как и все остальные жители Лисичанска, тут же, рядом, на мангале, который соорудили сами. Наливают мне супа, компотику предлагают домашнего – как будто и нет в городе никаких смертей, прилетов, раненых.

Уехать не хотят категорически, почему – особо объяснить не могут, одна женщина начинает внезапно плакать и говорить: уходите-уходите-уходите... Захожу в подъезд – в глаза лезет слово Сицилия на ярко-синей крашеной стене. Оказывается, это название местного такси, заказать которое можно было еще совсем недавно, отсканировав куар-код. Я завороженно смотрю из каменного века, в который погрузился Лисичанск, на это присутствие века двадцать первого.

Второй адрес – полная неудача. Молодая женщина с шизофренией и пожилые родители. Лекарств никаких нет. Врача-психиатра в городе тоже нет. Мать не ходит. Все на отце.

Он говорит:

– Мы уже пытались один раз уехать, да она кинулась на людей, пришедших помочь. Я, правда, дал ей таблетки какие-то сегодня, давайте попробуем, – он смотрит на парней с надеждой.

Они заходят в комнату к больной – та начинает что-то путанно кричать, встает, угрожающе размахивая руками…

Мы отступаем. Сумасшедшая остается в городе, не предназначенном даже для здоровых. Война, злобно скалясь, выигрывает у нас этот раунд.

Вообще из почти стотысячного Лисичанска выехало тысяч восемьдесят народа, но оставшиеся – крепкие орешки, не желающие слушать никакие доводы. А кто-то даже обвиняет уехавших в трусости, ставя себя в пример как отчаянно храбрых людей, которые остались сторожить квартиры и дома.

– Приезжаешь в зону обстрела, а тебе смеются в лицо и говорят: нам никакая помощь не нужна, мы тут были, есть и будем с детьми, и нас все устраивает, и вообще, уже четыре месяца прошло, а нас все еще не убило.

– Заявки на выезд нам, в основном, поступают от уже уехавших родственников. Они присылают свои видеообращения, умоляя родных спастись. Я показываю эти обращения, говорю: люди, вы понимаете, что можете больше никогда родных своих не увидеть? В ответ такое, почти равнодушно: да, понимаем. Но не поедем.

– Иногда не понимаешь, или ты дурак, или люди действительно русских ждут, или просто неадекватно оценивают ситуацию и реалии вокруг, – это я цитирую парней из БАЗА UA.

Русский мир русским миром, его никто со счетов не сбрасывает, но главное – это то самое, спасительное, из детства: а я в домике, значит, в безопасности. И тебе кажется, что если ты будешь сидеть тихо, ну вот совсем тихо, сжавшись в комочек, превратившись в пушинку, то тебя никакая ракета не заметит, никакой снаряд не достанет. Главное – тихо. Главное – в комочек. Когда выясняется, что это не так, обычно бывает поздно – ну или почти поздно.

В какой-то день забегаю в подъезд, женщине помогаю воду питьевую с колонки донести, а там, прямо у лифта на первом этаже, сидит компания соседей, празднуют день рождения.

– Поехали, – говорю. – Это будет лучшим подарком вам всем.

Все машут руками, не-не, мы здесь, а одна женщина, поджав губы, отвечает:

– Мы вон день назад пытались уехать, дочка из Киева договаривалась с полицией, приходим на пожарку с вещами – а там обстрел. Мы еле обратно добежали. Получается, это Бог нам сказал не ездить.

– Господи, твоя воля! Он передумал, вот же, я стою перед вами, посланник того же самого Бога, спасение ваше, – почти богохульствую я. – Собирайтесь и поехали!

Она, не вступая в дискуссию о Боге, просто отказывается. Потом начинает реветь, пишет дочке записку: "Мы живы. Не плачь. Держись. Все буде добре" – и спрашивает робко:

– Вы же передадите?

Около местного Красного Креста я разговорилась с Аленой, милой молодой женщиной, ожидавшей эвакуационный транспорт вместе с сыном.

– Коровы, коровы, там у соседей коровы остались. Мы их кормить ходили, ну ведь не бросишь же!

Да запросто бросишь. Тем более сын растет…

– Муж пошел кормить в очередной раз. Минут через пять взрыв раздался. Прямо в поле его и убило, живот распороло. Похорон не было – мы уже не смогли туда пойти, чтобы собрать то, что от него осталось.

– Когда это случилось?

– Вчера, – отвечает Алена бесстрастно. – Утром мы вещи взяли и пошли на эвакуацию. Поедем к дочке в Эстонию.

Больше я ее ни о чем не спрашиваю.

Абсурд лисичанской жизни не может не броситься в глаза любому, кто сюда приезжает впервые: вот горит "Сельпо", в которое прилетело, а люди напротив жарят на мангале мясо, тетки какие-то стоят болтают. Через несколько дней во время близкого обстрела я вижу, как из подъезда выпархивает парочка, девушка в короткой клетчатой юбке и атлетический юноша. Молодые люди садятся на скутер и куда-то отчаливают под грохочущие звуки артиллерии. Так и не знаю, что это было – акт отчаянной храбрости, безумства или полного равнодушия к собственной судьбе…

Самое радостное спасение за этот день – Наташа и трое ее детей, Лиза, Артем и Богдан. Забираем их из подвала общежития, где семья провела месяц. Наташу провожают соседи, обнимаются, плачут, но на предложение уехать отвечают отказом и уходят, не разрешая нам хотя бы посмотреть, как они в этом подвале устроены.

Машина заполнена людьми и вещами. В основном все молчат и очень напряжены. Лиза обнимает огромного плюшевого мишку. Иногда кого-то от тряски начинает тошнить – и тут мы вспоминаем, что так и не купили таблетки от укачивания, и единственное, что можем предложить, – обрезанную ножом пластиковую бутылку из-под воды.

Мы выезжаем на шоссе. Мы едем на ночлег в чудесное место абсолютного добра и покоя – маленькую церковь пятидесятников в Ясногорке.

Утром в церковь приезжает автобус "Ангелов Спасения", на полу в автобусе неподвижно лежит на матрасе старая женщина. Знаю про нее: из села Приволье, что в нескольких километрах от Лисичанска, инсульт, зовут Людочка, волонтеры должны были вывезти еще несколько дней назад. Несколько дней назад и приехали, но забрать смогли только дочку с детьми. Инсультную Людочку, для которой была нужна специальная перевозка, пришлось оставить в доме с мужем. Война приближалась, Приволье закрыли, проехать туда могли только военные и полиция. Людочкина дочка методично обзванивала всех подряд, умоляя вывезти маму. Волонтеры звонили военным и полиции. Мама все это время лежала на полу, стонала и слушала звуки взрывов.

И вот вывезли.

Ее переносят в комнату, мы с церковной сестрой Сашей вытаскиваем из-под Людочки грязный провонявший нечистотами матрас, снимаем набрякший памперс, я беру влажные салфетки и начинаю протирать ее старое немощное тело. Людочка стонет.

– Людочка, ну ведь так лучше? – спрашиваю.

Стон.

– Моргните, если лучше.

Моргает.

Я вытираю ее салфетками дальше, парализованная рука с грязными ногтями не разжимается, приходится так и оставить.

Сестра Саша виртуозно поворачивает Людочку на бок.

Мы надеваем на нее чистую рубашку, Людочка опять стонет.

Сестра Саша говорит:

– Смотрите, как у нее волосы все свалялись на затылке.

Находим ножницы. Сестра Саша придерживает голову, начинаю тихо, прядку за прядкой, обрезать колтуны – как у старой собаки.

Кажется, освобожденной голове становится полегче.

Людочка засыпает. Спит она совсем неслышно.

Одна женщина, ночевавшая на соседнем матрасе, говорит вдруг:

– Вот ведь, как вы нами-то не брезгуете!

Я отшучиваюсь. Журналистика ведь вообще профессия не для брезгливых, а волонтерство, особенно вот такое, полевое, и подавно. Да и как же брезговать, думаю я про себя, когда вы все тут, в этой комнате, на этих матрасах, в этом внезапном движении, в этих внезапных смертях и неожиданной гибели оказались по вине моей страны, как же брезговать-то…

На следующее утро Людочку увозят к дочери.

У нее на руках она и умрет через пять дней.

Обычно мы у них оказывались под вечер: длинные ласковые вечерние тени уже бродили по церковному дворику, везде цвели розы и, самое главное, здесь было поразительно тихо, горел свет, и из крана текла вода. Здесь можно было зарядить телефон, позвонить родным и выдохнуть в трубку: мы живы.

– Танюшка, мы сегодня выехали! В чем стояли, в том и побежали, ехали в такой пыли. Щас смывать с себя пойду, а то там жили как в деревне – в тазик воды. С миски черпачком. И посуду так же. Посуду помыли – отнесли в нужное место, чтобы двойная польза была.

– Моя ты дытына! Прямо из Вовчеяровки и забрали нас. Мы там как в гетто были. Сильно никуда не высовывались, стреляли ж со всех сторон.

– Наташа, привет, моя зайка, привет моя дочечка, доця моя! Мы выехали. Дом размолотило…

Это начиналась территория мира, и я наблюдала от человека к человеку, как сходило напряжение с лиц, как немного уползал от людей страх войны.

Главный в этой церкви – правильно она называется церковь Христиан Веры Евангельской – брат Юрий (здесь все друг другу братья и сестры), ему помогают несколько молодых мужчин и две славные женщины – сестра Саша и сестра Наташа. Это они мгновенно накрывают длинный, предназначенный для большой дружной семьи, стол, ставят миски с хлебом и обязательный суп – так бывает всякий раз, как привозят эвакуированных. Однажды мы ввалились к ним уже после комендантского часа с кучей народа и вещей – вся церковь мгновенно пришла в движение, тащились подушки, матрасы, выволакивалось все, что можно. Людей разместили прямо в молельном зале, но все матрасы были как обычно застелены идеально выглаженным чистым бельем. И ни разу на моей памяти не было, чтобы кому-то чего-то не хватило. И никто ни разу ни на кого не повысил голос, и никто ни разу ни на кого не обиделся. И все друг друга любили.

Я думаю, это и есть настоящие братья и сестры и настоящее служение.

Еду с Русланом и примкнувшим к БАЗА UA на время Максом. Вокруг постреливают, но так, вроде не очень близко, время есть. Руслан везет инсулин старушке – дочка из Польши передала через десятые руки. Старушка радуется. Потом рассказывает о тяжелой жизни без электричества, но слава Богу, хоть колодец есть во дворе, а дед вон лежит, не встает почти. Над старушкиным забором нависают темные зрелые вишни. Вишнями усыпана и земля вокруг.

– Доча, – обращается ко мне старушка, – да заберите эти вишни хоть все! С корнем вырву, да и отдам вам, на что оно мне!

Ребята записывают на видео послание от старушки в Польшу:

– Доченька, – говорит старушка, – как я за тобой соскучилась, сил нет…

Потом плачет и добавляет:

– Приезжай домой, здесь так хорошо!

Внезапно стрельба усиливается, бахает ближе и ближе. Старушка, утирая слезы, уходит прятаться в погреб.

Мы едем дальше, и уже под непрекращающиеся звуки стрельбы парни бегут вдоль домов и деревьев за женщиной, которую просили вывезти родственники; я отстаю и вдруг слышу детские голоса за забором. Толкаю калитку – по двору, заваленному всяким хламом, мечутся две девочки и мальчик. Грохочет уже так, как будто прямо у них во дворе и стреляют.

– Дети, – ору я. – Дети, почему вы одни? Где взрослые?

Я ору что-то еще, не помню что, мы забегаем в дом, который весь шатается и трясется. Боги мои! Посреди этого грохочущего кошмара сидит молодая женщина и кормит грудью ребенка.

– Немедленно собирайтесь! У вас есть две минуты!

В такие моменты вся нарощенная за жизнь шелуха, вся розовая пена мгновенно спадают с тебя, остается главное – бросить вызов войне, победить ее единственным возможным способом – не дать этой твари убить человека, спасти – мужчину, женщину, ребенка.

Уберечь. Увезти. Закрыть собой.

– Как вас зовут? – кричу через грохот.

– Даша. Я Даша Галич.

– Дети ваши?

– Мои.

Откуда-то появляется Дашин папа, крепкий мужичок Юра, и неприметная женщина – мама. Юра велит детям покидать хоть какие-то вещи в мешки и идти со мной и примчавшимся на помощь Русланом, мгновенно собирает документы, сует их Даше в сумку. Сам уезжать отказывается.

Тут грохочет так, что разлетаются в сторону щепки от дверной притолоки.

Выбегаем из дома, Юра несет младенца, прикрывая его голову руками.

– Папочка, папочка, – умоляет Даша, – поехали с нами, пожалуйста, папочка!

– Я хочу посмотреть, чем все это закончится, – говорит он и остается.

Говорю ж, крепкий мужичок. Внешне немного на художника Пикассо похож.

Я тащу какой-то Дашин мешок с детскими шмотками, кажется, что сейчас осколки полетят прямиком в нас, главное – всем как можно быстрее запрыгнуть в машину и мчаться прочь. Запрыгиваем, Руслан дает по газам, мы мчимся, дети сидят тихо, мальчик зажимает уши руками.

Это было не страшно, а как-то бездонно. Не описать.

Оставляем Дашу с детьми в бомбоубежище, сами с Русланом и Максом мчимся искать по адресу еще одну старушку, с трудом находим дом, стучим бесконечно долго, Руслан показывает видео от внучки, которая, чуть не рыдая, умоляет бабушку выехать к ней в Днепр в отдельную квартиру.

– Я никуда не поеду, – говорит бабушка, глазом не моргнув. – Это моя земля. Я хочу умереть здесь, здесь мои батькИ.

Бахает капитально. Рябину у входа на участок трясет так, что ломаются ветки. Пятнадцать минут уговоров, упрашиваний, взываний – все без толку. Бабушка подхватывает выбежавшую собаку и скрывается за железной голубой калиткой с надписью "Живут люди".

Пригибаясь под обстрелами, мчимся обратно.

Пока мы уговаривали упрямую бабушку, Антон и Филипп на втором "спринтере" привезли семью: мама, мальчик и раненый в ногу папа, не вовремя вышедший за водой. И это папе еще очень повезло: соседа, который вышел вместе с ним, убило. На дне машины на специальных мешках лежит найденный благодаря соседям человек с инсультом, неговорящий и полупарализованный, им занимается парамедик Джон.

Даша, дети, семья с раненым папой, ещё несколько старушек и старичок Федорыч на костылях, которого привозят еще из одной поездки Антон и Филипп, едут на ночлег в церковь, Антон и Джон отвозят парализованного в приемный покой.

Прекрасный день!

Весь этот день я пытаюсь что-то фиксировать хотя бы на мобильный, потому что наводить на резкость, выставлять диафрагму или менять выдержку на моей маленькой пленочной "лейке" уже почти не получается. Сколько раз я стояла перед этим выбором – быть журналистом или спасти человека.

И всегда энергия спасения за меня выбирала человека.

Я никогда об этом не пожалела. Энергия спасения давала силы жить дальше.

Через день парни вывозят Александру Петровну, школьную учительницу математики. Из уважения и любви все вокруг зовут ее профессором. Александре Петровне девяносто лет, и это ее вторая за жизнь эвакуация. Первая была в сорок первом году из Ленинграда.

В подъезд дома, в подвале которого находилась вся их прекрасная компания бомбоубежных сидельцев, попал снаряд. Снаряд мог и подвал разворотить, да спасло большое ореховое дерево, которое росло во дворе. Дерева больше нет, остался кусок ствола, весь посеченный так, что теперь он похож на старое мочало.

Александра Петровна в лихо заломленном беретике сидит в инвалидном кресле посередине бусика как королева-мать, все остальные пассажиры – на двух скамейках вдоль бортиков. Трое ранены, у одного еще и контузия, мы отвозим их в больницу. Оставшиеся ночуют, как обычно, в церкви у пятидесятников, а утром приезжает автобус "Ангелов спасения". На нем все едут до Покровска, откуда каждый день на Львов ходит бесплатный эвакуационный поезд.

Брат Александр на руках заносит Александру Петровну к "ангелам", усаживает на сиденье поудобнее. Лисичанск сегодня закрыт из-за усилившихся обстрелов, и я отправляюсь в Покровск.

Едем. Болтаем о математике и жизни – редкий случай, когда вот так можно просто поболтать, обычно говорим только по делу: все ли документы с собой, где телефон, заперта ли квартира и все такое прочее.

– Не понимаю, – вдруг говорит Александра Петровна, – что Путин творит. Он вроде так хорошо все делал, а сейчас...

– Ага, вот в 14 году он хорошо все сделал?

– Это не он, – уверенно отвечает учительница. – Это Порошенко начал войну. Расстрелял с самолета людей в Луганске. Награбил сто-о-лько денег. Америка черт знает что вытворяет. Америка сюда запустила войска. Наемников посылает. И чего странного, что мне Путин нравится?

– Ну он же войну начал…

– Где он начал? Он просто за русских и русский язык.

– А вам запрещали по-русски говорить?

– Да. Здесь вообще вышел закон, что нельзя по-русски говорить.

– Вам запрещали?! Прямо говорили: закройте рот?

– Да. Так и сказали, я за хлебом пошла у нас на РТИ: обслуживать не будем, в магазине говорите по-украински.

– В Лисичанске, где все говорят по-русски, вам, пожилой женщине, не продали хлеба?

– Да.

Соседи по автобусу начинают смеяться, один, бывший дальнобойщик, говорит: да я во Львове зашел в столовую, по-русски со мной там говорили…

Александра Петровна, не обращая на него внимания, продолжает:

– Здесь всегда было много русских. А уже все учебники по-украински. И физика, и химия даже!

Я понимаю, что доказывать что-то бесполезно, и спрашиваю:

– А у вас в Лисичанске в начале войны телевидение работало?

– Да. Россию смотрели.

– А Украину смотрели?

– Ой, Украина такую чушь несла, что невозможно было слушать. Вранье одно. А Россия всю правду говорила…

– А чего вы теперь эвакуируетесь?

– Потому что война идет.

– Так ее же Путин начал! На Киев самолеты полетели русские…

– Нет, когда на Донбасс пришли войска, Путин говорит – мы защитим русских, вот он что сказал.

– И что в результате – вот, вы русская, вам девяносто лет, и вы едете неизвестно куда…

– А сейчас неизвестно куда, потому что везде все стреляет.

– Так это ж Путин так сделал.

– Нет, он русских защищает.

Я понимаю бесполезность спора, мне становится ее жалко, мы сворачиваем на какую-то нейтральную тему.

И все-таки, как так получается, что учительница математики математические дважды два и всякие формулы косинусов и тангенсов понимает, а дважды два житейские вычислить никак не может?

Через минуту мне говорит женщина с соседнего сиденья:

– Мы с этой учительницей рядом в церкви ночевали, вы не думайте, она хорошая. Вы, наверное, считаете, что она сепар, и про меня подумаете, что тоже сепар, но скажите, как бы мне попасть в Краснодар, у меня сын там старший, он меня ждет в Краснодаре, мне надо к нему младшего отвезти и пристроить. Он один жить не может, вот он, вы же видите, у него диагноз, он не здоровый, с детства такой. Пуповина у него обвилась, не дышал долго. Я тоже больная, еле двигаюсь, у меня рассеянный склероз, а когда-то я была тренером по спортивной гимнастике, он сам не выживет, а я долго ухаживать за ним не смогу, получается, его в дом престарелых, а нельзя ему туда, он иногда злой становится, я-то знаю, как с ним быть и как успокоить, и брат знает. Он его точно возьмет и в интернат никогда не сдаст, как же бы мне в Краснодар-то?

Господи, думаю я, вот им-то, этим двум несчастным, пуповиной обвившейся на всю жизнь связанным, за что вот это все, за что? И как ей попасть в Краснодар?

В Покровске всех высаживают еще в одной церкви, побогаче, с кондиционером в молельном зале, но не такой душевной. Снимать в ней не велено, меня так и вообще заподозривают в фальшивой аккредитации ЗСУ и не отвечают толком ни на один вопрос, но обедом кормят.

Узнаю симпатичного мужчину с огромным серым котом, БАЗА UA вывезла его, жену и кота накануне.

– Что вы раньше не выезжали? – спрашиваю.

– Честно вам скажу: помидоры держали. Мы занимаемся помидорами, и у нас они самые первые в Лисичанске. Все нас знают.

– У нас есть даже такой американский коллекционный сорт помидор, называется "Знаменитая клубника миссис Шлаубах", – добавляет жена Алла, агроном. – Я покупаю семена только у коллекционеров, у нас по Украине очень хорошие есть, – вот у мужа с женой в Волчанске, там двуцветные – биколор, они вкусные.

Муж: А черные какие у нас вкусные!

Жена: Да, или вот с антоцианом, полезное такое для обмена вещество, придает помидорам фиолетовый вид.

– То есть вы считали, что помидоры дороже жизни, так?

– Это было, – сокрушенно говорит муж. – А сейчас мы плюнули на все. Наша дача находится прямо за "Детским миром", как раз на "Азот" смотрит. Туда летит – оттуда летит, все на нас. Невозможно – соседей одних убило, вторых убило, третьих убило.

Жена: Да, а помнишь, третьего числа был ужаснейший обстрел, погиб наш друг по огороду, где мои любимые помидорчики детерминантные растут, там и схоронили, и крест поставили.

Муж: Позавчера вечером приезжаем – хороших наших еще одних соседей убило, и я говорю своей Алле: все, я не могу больше, одни лентяи остались...

Жена: Я вам скажу, почему мы еще досиделись – у меня комнатные цветы очень хорошие, адениумы называются, роза пустыни, такие бутылкообразные, целая коллекция. Ну я их полила перед отъездом, распростилась…Еще держало, что квартира у нас целая была, и мы думали: да пока в окна не летит, вроде жить можно…

Муж: В результате собрались за час. И все как отрезало – и томаты, и адениумы.

Я понимаю, что дело не в помидорах и адениумах, а в нормальности жизни, за которую они цеплялись из последних сил, как могли. Психологи, конечно, могут это как-то научно объяснить.

Обратно из Покровска мы возвращаемся с Себастьяном Плохарским, моим товарищем, фотографом и оператором из Польши. Выходим из автобуса на шоссе и идем какими-то закоулками до церкви. Ясногорку пока не обстреливают. Вокруг не то чтобы тихо, просто звуки все обычные, из нормальной жизни. То есть не надо быть в постоянном напряжении. И я запоминаю как момент самого большого счастья эту свободу вот так просто идти по улице, болтать с приятелем, смеяться, рвать красно-черную шелковицу и вишню, облизывать сок с пальцев и не бояться прилетов и смерти.

Каждое утро команда БАЗА UA начинает с заезда на большой склад, загружаем все машины гуманитаркой по полной, и только потом в путь. В этот раз я еду в английской скорой помощи. Сижу сзади, как бы в таком отдельном шарабане, где возят больных, вся заваленная расфасованными продуктами. Вокруг просто какой-то интернационал еды: польские шпроты, паштет и суп с лососем, итальянские консервированные овощи, ветчина в банке и макароны, упакованная в Германии пачка риса из Мьянмы, словацкие протеиновые батончики, украинская сгущенка и три апельсина неизвестного происхождения.

Многие из тех, кому это везется, никогда так не ели, думаю я с какой-то вроде укоризной и тут же понимаю: никто из тех, кому это везется, никогда так страшно не жил.

Ехать сегодня придется дольше – взорван железнодорожный мост, пилим в объезд по проселочной, пыль стоит неимоверная, мне из моего шарабана ничего не видно, маленькое оконце заклеено плакатом с сине-желтым сердечком и надписью Ukraine.

Внезапно совсем рядом раздаются свистящие звуки минометов и каких-то взрывов, настолько рядом, что в нас вот-вот попадут. Игорь впивается в руль, дает по газам, машина виляет по узкой дороге так, что шарабан мой, кажется, вот-вот от нее оторвется, весь этот интернационал еды колотится и бьется друг об друга, краем глаза выхватываю катающийся по полу апельсин, меня болтает в разные стороны, обстрел не прекращается... Острый панический страх за жизнь охватывает меня, я могу только орать, и я истерически ору первые пришедшие в голову строчки –

Но-кто-мы-и-откуда-когда-от-всех-тех-лет-

остались-пересуды-а-нас-на-свете-нет…

Трах-тах-тах, раздается вокруг, трах-тах-тах.

Мы мчимся вперед. Все стихает так же внезапно, как и началось. Мы останавливаемся. Из двух красных "спринтеров" выходят остальные ребята. Все решают в Лисичанск сегодня больше не соваться. Мы подъезжаем к разбитой автозаправке, выясняется, что скорую помощь проселочная лисичанская дорога и обстрел укатали, умельцы Игорь и Руслан залезают под нее и мастырят что-то из подсобных деревяшек, я выбрасываю разбитые банки с консервами. Потом посреди варварства войны мы едим апельсины из разорванных пакетов.

Гуманитарку решаем раздать в соседнем маленьком городке Северске, в котором уже тоже были прилеты.

Заезжаем в Северск. Во дворе двухэтажного дома голый до пояса мужчина играет с котятами, сушится белье, скамеечка стоит, трогательно прикрытая серым оренбургским платком. Зеленая травка, цветы, вишня, черешня, котенок залезает под машину, все бросаются его доставать. Потом выясняется, что любитель котят живет в погребе за домом, что в квартиру его на втором этаже попала ракета и вся квартира выгорела, слава Богу, никого в доме не было, а жена его погибла от снаряда в 14-м, он тогда не уехал, а теперь и подавно.

Из дыры, пробитой снарядом в его квартире, открывается вид на луганскую степь.

Едем в центр города. И там на нас буквально набрасывается толпа жаждущих гуманитарки. Они торопятся со всех сторон, мужчины, женщины, дети, старухи с палочками, бегут, отпихивая друг друга, каждый второй сообщает, что дома остался лежачий-неходячий, и ему тоже нужны бесплатные продукты, потом начинаются рассказы о слепых, которые могут идти, но не видят куда, появляется женщина приятной наружности, умоляющая дать ей пакет с едой для девочки, у которой "вместо живота пленка, вы бы только видели!"

– Идемте срочно к девочке, мы отвезем ее в больницу, – предлагает Миша. – Как это – у ребенка пленка вместо живота?

– Ну она не совсем девочка, – отвечает женщина. – Это я так сказала, ей шестьдесят два. Дайте лучше кулек с едой.

В конце подбегают две почти одинаковые старушки в белых вязаных шляпках, рассказывают о страшном своем житье-бытье, о внуках в подвале и прочем таком, что пришло с войной.

– Поедем к вам, заберем и внуков, и всех остальных, и сегодня уже вы будете ночевать в тиши и покое, – предлагает Миша и ей.

– Не-е-т! – истерически кричит одна из белых шляпок. – Где вы были 24 февраля? Тогда надо было нас увозить… Нам теперь этого ничего не надо! Давайте нашу гуманитарку!

В ужасе от происходящего я сворачиваю за угол и вижу во дворе накрытый стол, сидящих за ним молодых женщин и нескольких солдат. Они весело беседуют, вокруг мирно играют малыши, на веревке сушатся детские трусы и майки.

На мой вопрос про отъезд одна из женщин говорит:

– Нас есть кому защитить! – и кокетливо смотрит на солдат.

Я понимаю, как нелепо выгляжу в своей каске и бронике на этой маленькой территории зарождающихся чувств, и отступаю, сделав один снимок на память…

Северск оставляет у всех нас тягостное впечатление.

Конкретные прилеты по городку, разрушения и жертвы начнутся через пару недель.

Единственная награда за этот безумный день – поздно вечером забираем из села Аллу, женщину лет под пятьдесят, Аллины соседи – семья с двумя маленькими детьми – ехать отказываются, игнорируя все доводы Антона и Димы.

Каждый свой день на Донбассе парни из БАЗА UA, рискуя жизнью, заходят в подвалы и бомбоубежища, вытаскивают оттуда растерянных и ошалевших от грохота орудий детей и взрослых, спасают одиноких стариков из обстреливаемых квартир и домов, привозят и раздают гуманитарную помощь, уговаривают, упрашивают, умоляют, проповедуют и Бог знает что еще делают, только бы вырвать людей из лап войны. К концу каждого такого дня они покрываются коркой дорожной пыли, еле стоят на ногах от усталости, а на следующий день едут опять. Так делает любой спасатель, это верно, но я была с этими, и им мое восхищение и благодарность.

Иду по двору многоэтажки. У подъезда на табуретках беспечно сидят и покуривают мужики, на предложение уехать слышу дежурное не-не, мы не хотим, кто там нас ждет, на что мы будем там жить (а на что вы здесь живете?), работы там нет (а здесь, в постоянно обстреливаемом городе без света, воды и телефона, ее много?), – в общем, полный набор. Понимание, что ТАМ ты точно будешь жив, а здесь – неизвестно, вот это простое житейское понимание куда-то из людей девается, остается только ощущение своих стен как маленького счастья и защиты от беды.

Я уже даже и не спорю. Спрашиваю просто:

– Дети, больные есть?

– Детей нет, а вон, поднимитесь на четвертый или на шестой, там лежачий был, соседи за ним присматривали.

Поднимаюсь на четвертый. На двери в предбанник надпись "ЖИВУТ ЛЮДИ". Колочу в нее руками, ответа нет. Захожу внутрь, колочу руками и ногами в двери квартиры. Молчание. Бегу на шестой, колочу там. Выходит женщина с неприметным усталым лицом, она оказывается медсестрой Людмилой, которая и ухаживает за больным.

– Уехать не хотите? – спрашиваю на всякий случай.

– Мы с мужем нет. Мы уж так. А вот Юрия-то Николаевича вы увезите.

Идем в квартиру. Людмила открывает дверь – я вижу в коридоре человека с всклокоченными седыми волосами, тонким лицом, горящими, просто сверкающими глазами. Перед ним почему-то стоит пустая детская ванночка для купания. На человеке надеты одни трусы, прихваченные большой желтой прищепкой. Человек не просто худ – он полностью истощен, и фраза "кожа да кости" перестает для меня быть фразой, превращается в живую, все еще длящуюся, жизнь этого неизвестного, почти убитого обстоятельствами войны мужчины.

– Юрий Николаевич, – обращается к нему Людмила, – вот женщина может вас вывезти.

Он неожиданно легко соглашается.

Мы начинаем собираться. Где что лежит в квартире, он не особо знает. Но паспорт обнаруживаем быстро, добавляем к паспорту пару теплых носков (ноги у меня все время мерзнут, надо теплее, – говорит он жалостливо), кроссовки, еще одни домашние шлепанцы.

Вдруг:

– А сейф! Надо же взять сейф.

Сейф находится, это металлическая зеленая коробочка с торчащим из нее ржавым ключом.

– Может быть, какие-нибудь фотографии, – спрашиваю я. – Вон у вас в шкафу стоят.

– Нет, ничего не надо. Паспорт взяли?

– Взяли.

– А где он?

– Вот, в мешочке целлофановом.

– Я должен проверить.

Проверяет.

Берем роскошное, в розах, плюшевое одеяло с кровати и подушку. Бегу за местными волонтерами, они приходят, примериваются, как снести Юрия Николаевича вниз. За окном слышны взрывы, но никто из нас не убыстряется. Мы понимаем, что это не близко, не наше, в смысле, пока до нас не долетит.

В комнате полный кавардак. На столе лежат неизвестно когда и откуда взявшиеся два французских багета.

– Людмила, – спрашиваю я, – почему он такой худой?

– Он просто почти перестал есть. Жена, когда уезжала, уговаривала его вместе ехать, он все говорил завтра-завтра, она в какой-то момент не выдержала, поехала к дочке, оставила ему полный холодильник еды и еще продуктов всяких, я прихожу – ничего не тронуто, все испортилось.

Жена Юрия Николаевича уехала первого апреля, считая, что и он подтянется, но он не подтянулся, потом перестали работать мобильники, и связь с семьей – любая – была потеряна.

И так он и лежал день за днем, ожидая конца – хоть от чего.

– Юрий Николаевич, миленький, давайте, на одеяле мы вас как-нибудь спустим, ребята вон с четырех сторон возьмутся, мы помаленечку…

– Нет, – вдруг говорит он. – Я сам. А где паспорт?

– Да вот он, и сейф здесь. Поторопимся, а? Вечер скоро…

Я помогаю ему надеть тапочки, спортивные штаны, кофту, он опять спрашивает про паспорт, и наконец мы осторожно выбираемся из квартиры. На лестнице военные тянут какие-то провода. Пришедшие на помощь волонтеры поддерживают Юрия Николаевича, он медленно, приставляя ногу к ноге, спускается по лестнице. Мы с Людмилой несем его вещи.

Пока я вожусь с Юрием Николаевичем, парни из БАЗЫ UA совершают свои ежедневные подвиги: забирают человека, посеченного осколками, забирают мужчину со сломанной ногой; потом кто-то рассказывает им про одинокую бабушку, они поднимаются в квартиру: бабушка лежит голая в собственных экскрементах, сверху плед, рука сломана, воды нет никакой, просит поесть, когда последний раз ела – не помнит. Джон провозится с ней около трех часов, отмывая влажными салфетками и вытирая тряпками. В конце концов ее грузят вместе с ранеными и везут в больницу в Краматорск.

Укладываем Юрия Николаевича на матрасы, укрываем одеялом с розами.

Все, в путь!

Юрий Николаевич оказывается последним эвакуированным жителем Лисичанска – на следующий день военные уже не пускают в город никого, слишком опасно.

Мы едем с ним вместе до Покровска, садимся в эвакуационный поезд, я – до Днепра, он – до Львова. Поезд полон. В соседнем с нами вагоне едет в госпиталь ветеранов войны Раиса Васильевна, родившаяся в апреле сорок пятого года в концлагере в Эссене. Ровно напротив Раисы Васильевны едет в свою первую эвакуацию десятимесячный Ярославчик. Я никогда не думала, что увижу закольцованность истории вот так впрямую.

Я выхожу в Днепре, прощаюсь с Юрием Николаевичем, он встает, держась за столик, и говорит мне, явно волнуясь: погодите, Вика, я хотел вам сказать… вот что я хотел вам сказать: вы очень красивая женщина!

Будет жить, думаю я. Будет жить.

Мы обнимаемся на прощанье, я выхожу из эвакуационного поезда, бреду по платформе, потом что-то во мне ломается, я сажусь на ступеньки днепровского вокзала и долго плачу, жалея всех нас, опаленных войной.

P. S. Вместо эпилога. Даша Галич с детьми находится во Львове, в центре размещения эвакуированных. Судьба упрямой бабушки, которую внучка звала в Днепр, неизвестна. Александру Петровну отправили в санаторий. Юрия Николаевича встретили во Львове родные, с ним все хорошо. Алена с сыном добралась до дочки в Эстонии и живет на корабле. "Женщина с дня рождения" по-прежнему находится в Лисичанске. Специалисты по помидорам живут у друзей в Черкасской области. БАЗА UA продолжает эвакуировать людей с Донбасса. Со второго июля Лисичанск находится под контролем Российской Федерации.