В берлинском издательстве LIT Verlag вышел сборник "Перед лицом катастрофы" под редакцией Николая Плотникова, российского философа, профессора интеллектуальной истории Рурского университета (Бохум, Германия). В начале войны он обратился к коллегам-интеллектуалам, живущим в России, в Украине, в странах Европы и Америки – с просьбой осмыслить социальные, политические и исторические истоки катастрофы. В истории общественной мысли в периоды тектонических разломов уже были примеры подобных интеллектуальных манифестов: "Проблемы идеализма" и "Свободная совесть", "Вехи" и "Интеллигенция в России", "Из-под глыб", "Самосознание". Они были одновременно и анализом современности, и публичным действием интеллектуалов, своим критическим словом заявляющих гражданскую позицию. "Перед лицом катастрофы" – первая попытка интеллектуального анализа агрессии путинского режима против Украины. Радио Свобода попросило Николая Плотникова выделить ключевые тезисы сборника:

– В сборнике 180 страниц; вот и слова нашлись – хочется сказать – для описания неописуемого; но над всем сборником все равно витает дух немоты, потрясённого чувства. Можно ли этой немоте дать научное определение?

– Безусловно, общее чувство у всех авторов сборника – состояние шока. Тем более что писалось это в течение первого года войны. Первая реакция начала войны и последующих месяцев – состояние оторопи, буквальная утрата дара речи. Многие авторы, к которым я обращался, отказали мне на том основании, что они буквально не могут найти слова для описания происходящего. С одной стороны, эмоциональное потрясение, а с другой – ощущение ненужности слов. Ощущение, что все слова уже были сказаны. В какой-то момент мне даже пришло в голову, что мы все оказались в ситуации мифа об Эдипе. Он же все знал заранее, что убьёт отца и женится на собственной матери, ему все это было заранее предсказано. Но когда это знание стало реальностью – последовал шок внезапного прозрения, который и был переходом в новое состояние знания. Так и у нас: самые мрачные пророчества сбылись. И это усугубляет, конечно, наше состояние – и порождает ощущение бессилия.

– Вы пишете в предисловии к сборнику, что эту войну путинский режим не даёт даже описать, преследуя за отдельные слова, в частности, за слово "война". И эта цензура, пишете вы, направлена уже не столько против речи, сколько против "самой способности отчетливо мыслить". Недавно Госдума предложила отменить в официальном языке использование иностранных заимствований. За всем этим также просматривается попытка путинского режима отменить само мышление.

– Я тоже над этим феноменом размышляю – в исторической ретроспективе; при императоре Павле 1 в 1799 году была, например, такая законодательная инициатива – запретить слово "общество". И вместо него использовать "государство". Конечно, это кажется наивным – все равно что запретить дождь или ветер. Уже после начала войны я участвовал в одном разговоре – который, к слову, так и не был опубликован в России, – где меня предупредили, что "слово "война" мы не употребляем". Я сначала даже понимающе пожал плечами и сказал: да, мол, понимаю, нужно что-то придумать, искать какие-то эвфемизмы. Но в следующий момент я почувствовал, что этот запрет (и самозапрет, стало быть) попросту блокирует мышление. И когда я попытался объяснить моему собеседнику из России, что при такой самоцензуре разрушаются мыслительные связи, он просто меня не понял. Один из базовых принципов феноменологии – "мы мыслим нечто как нечто". Собственно, если мы не мыслим войну как войну, а как нечто расплывчатое, околичное – исчезает и сам феномен. Запрет мыслить войну как феномен уже направляет мысль вбок, в сторону от истины. В другое русло. И это то, что пытается делать цензура в путинской России – запретить отчётливо мыслить предметы. Это делается, возможно, просто бессознательно – руководствуясь принципом "не буди лиха". Но в итоге блокируется вообще сама способность размышлять.

– Тем не менее участвовать в сборнике согласились даже авторы, живущие в России, хотя теперь это небезопасно. Интересно, что было для них мотивом – что в итоге оказалось сильнее страха?

– Это как раз и есть то, о чем мы говорили выше. Попытка разбить скорлупу молчания и возможность вернуть себе реальность, честно описывая ее с помощью слов. И одновременно для каждого автора из России участие в сборнике было попыткой спасти себя – в качестве мыслящей личности. Чтобы внутренняя немота не подавила, чтобы не захлестнули эмоции отчаяния или бессмыслия. Конечно, в России привыкли высказываться в соцсетях более-менее откровенно, но это все же частное высказывание. В новой медийной ситуации участие в альманахе, да еще и в бумажном – это выглядит почти старомодным. Но мне кажется, что именно это и должно подчеркнуть разницу между личной сферой и публичной. И напомнить о том, что именно свободная публичная сфера и является нормой для общества. В России же сейчас выход такой книги невозможен – и даже рецензии на неё вряд ли возможны. По крайней мере, невозможно представить, чтобы рецензенты в России назвали вещи своими именами. А вот для авторов сборника, живущих в России, свободное высказывание было попыткой разорвать немоту – и внешнюю, и внутреннюю – изнутри. И я отдаю должное их решимости – участвовать в этом сборнике потребовало не только интеллектуального, но и личного мужества.

– Вы перечисляете предыдущие интеллектуальные манифесты – "Вехи" и "Интеллигенция в России", "Из глубины", "Проблемы идеализма", "Из-под глыб". Но я вижу существенное отличие. Прежде мыслитель из России, несмотря на все потрясения, мог говорить с позиции универсалистской, с позиции человека мысли, человека мира. Теперь ни один русский интеллектуал не может встать "над схваткой", ни у кого из нас не может быть прочной моральной позиции. Ибо мы все ощущаем вину за войну, которую развязала Россия.

– Все прежние сборники возникали в разных ситуациях публичного пространства. Скажем, "Вехи" (1909) и "Интеллигенция в России" (1910) возникли в ситуации частичной отмены цензуры. Наоборот, "Проблемы идеализма" (1902) вышли в ситуации цензуры, когда открытое высказывание пряталось в форму абстрактного философского языка. "Из-под глыб" (1974) вышел вообще за границей, в эмиграции. Отчасти наш сборник больше всего и напоминает "Из-под глыб" – он также построен по принципу объединения авторов, живущих как в России, так и за границей. Но все авторы в данном случае ищут точки соприкосновения; и попутно еще каждый из них спрашивает себя: "Кто я сейчас? Кем я являюсь в данной ситуации?" Я действительно вынужден признать, что сейчас моральная ситуация каждого из пишущих сама по себе уже под знаком вопроса.

Вот эти лозунги из прошлого – "внутреннее совершенствование", "жить не по лжи" – они выглядят сейчас отчасти странно, почти неуместно в ситуации войны против украинского народа. Как ложный морализм. И все авторы это хорошо чувствуют. Особенно на фоне торжествующего пантеона официозных "традиционных нравственных ценностей", которые, как мы понимаем, всего лишь попытка прикрытия бандитской морали…

– Да, все эти официальные словосочетания – "морально-нравственные ценности" – давно уже ничего, по сути, не означают и не вызывают никаких эмоций у населения… Что не отменяет, впрочем, "суд совести и просто суд", как пишет еще один из авторов сборника, философ Михаил Маяцкий.

– …Это в своем роде попытка государства заговорить, заколдовать реальность, усыпить мораль с помощью слов. И, надо сказать, им это удалось; недаром всякая попытка разговора об ответственности, о вине и стыде сегодня воспринимается столь болезненно. Потому что заблокирована сама возможность размышлять об этом свободно в российском обществе. Но это не значит, что люди не задают эти моральные вопросы самим себе. Авторы сборника тоже задают их самим себе, но публично, открывая пространство для нового морального дискурса, в котором станут возможными "суд совести и просто суд".

– В нескольких текстах упоминаются имена конструкторов наступившего ада – Александра Дугина и Александра Проханова. Можно ли говорить, что именно они подготовили философскую базу для вторжения – и в целом для русского неоимпериализма? И какова именно философская ценность их трудов?

– Здесь мы, как и в случае с пропагандой "традиционных ценностей", должны коснуться новой реальности, создаваемой российскими медиа. Дугин – это феномен именно медийный. Но его невозможно сравнивать с медийными фигурами западной философии, такими как Жижек или Слотердайк, которые не являются академическими мыслителями, но у них есть философское высказывание, которое связывает их с академическим философствованием. В случае же с Дугиным (Проханов вообще, на мой взгляд, никакого отношения к философии не имеет) эта связь с полностью отсутствует, хотя он даже успел побывать профессором соцфака МГУ. У Дугина нет никакого собственно философского высказывания, хотя он и пользуется фрагментами философских дискурсов, включая Хайдеггера. В большей степени он напоминает полумистических учителей мудрости, например, Рене Генона или Рудольфа Штейнера. Дугин – это попытка не столько рационально, сколько суггестивно оказать влияние на сознание, чтобы сформировать чувство ресентимента. Собственно, его идеи – протоптанная дорожка, наезженная колея, которая призвана убедить нас в том, что существует некое вечное экзистенциальное противоборство между Западом и Востоком. Конфликт мифических цивилизаций, в ряду которых Россия является некоей отдельной цивилизацией. С точки зрения философии все это, в принципе, не является чем-то заслуживающим внимания. Другой вопрос – насколько такой дискурс можно считать причиной преступных действий государства. И здесь я достаточно скептичен в отношении влияния на Кремль Дугина и даже Ивана Ильина, который, кстати, был философом в большей степени. Тем не менее их влияние на механизмы принятия решений в Кремле и даже на формирование той изоляционистской ментальности, которая там царит, очень в малой степени можно допустить. Скорее это выглядит сегодня как попытка задним числом оправдать решения власти – идеологически и даже метафизически.

– Философ Елена Петровская пишет в сборнике: в основе русского мышления – "пренебрежение к живому и земному во имя транценденции – Бог, Великая Неизвестность, Запредельная Бездна или всего лишь Вертикаль". Но за всеми этими абстракциями зияет, так сказать, одно большое Ничто. А ничто и есть сама смерть, замечает Петровская. Когда пытаемся понять природу нынешнего режима в России, мы также упираемся в это определение; и даже война есть воплощение ничто. Эта "ничтойность" помогает понять саму природу режима?

– Да, это тема, которая повторяется в нескольких статьях сборника, в частности, в тексте Анатолия Ахутина, который называет войну Путина "нигилистической". И это продолжение того "ничто", о котором пишет Петровская, говоря о метафизической природе власти. Мне кажется, это Ничто путинской идеологии – доведённая до предела мысль о изоляционизме как о генеральной идее, за которую цепляется почти любой авторитарный режим. Сейчас это не просто отрицание какого-то "коллективного Запада", но и отрицание самих основ, на которых построена Россия. Конечно, спор западников и славянофилов всегда присутствовал в русском культурном поле, но он означал лишь отношение России к Западу (и дистанцирование от Запада сменялось, наоборот, разрядкой или сближением). Сейчас путинский режим намерен радикально разорвать с Западом как с миром вообще. И эта попытка разрыва как раз и упирается в ничто, в пустоту. Что и объясняет отчасти, почему у нынешней войны нет ни целей, ни четко сформулированной миссии. Попытки объяснить ее "неизбежность или необходимость", опять же, задним числом – это просто фантомы, которые созданы для прикрытия пустоты. Война обнажает, таким образом, абсолютно нигилистический нерв этой власти.

– Режиссёр Дмитрий Мамулия как-то сравнил пандемию с творчеством одного из самых мрачных европейских философов – Эмиля Чорана. В самом отрицании Времени, будущего и самой жизни у путинского режима тоже есть что-то чоранское, вам не кажется?

– В радикальном пессимизме Чорана есть действительно сильное нигилистическое начало. Даже сильнее, чем у Ницше, для которого нигилизм в отношении европейской цивилизации все-таки был условием новой "переоценки ценностей". То, что чистое отрицание ведет к поражению, показал уже Гегель в знаменитой диалектике Раба и Господина из "Феноменологии духа". В 20-м веке судьба всей европейской культуры была истолкована марксистами и левыми теоретиками вроде Лукача, а с другой стороны, либеральными теоретиками вроде Фукуямы или консерваторами вроде Кожева именно через призму этой диалектики. И это действительно очень притягивающая модель: борьба за признание, которая в какой-то момент должна обостриться до такой степени, что на кон ставится сама жизнь. Нынешний российский режим дает нам понять, что ради утверждения своей воли он готов не только уничтожить своего противника, но пожертвовать своей жизнью и жизнью всего человечества в ядерной катастрофе. Гегель пишет, что Господин при таком раскладе может добиться своего: но – и это на самом деле очень глубокая мысль Гегеля – все равно это будет мнимое торжество. Потому что, даже заставив другого подчиняться, Господин не приобретает, таким образом, признания в качестве равноправного субъекта в глазах другого. И подобное самоутверждение есть лишь нигилистическая иллюзия Господина. Эту мысль подхватил и выразил Александр Кожев в своём анализе: чтобы добиться признания со стороны Другого, нужно самому научиться признавать его как равноценного субъекта. В то время как нигилистическая воля Господина, отрицающая самостоятельность Другого, терпит в итоге поражение.

– Чувство нашего коллективного стыда – перед Украиной и миром – теоретик культуры Олег Аронсон интерпретирует как вину демократии в целом – перед теми, кто оказался на обочине прогресса. Война, иными словами, – это месть большинства меньшинству. Как бы вы прокомментировали этот тезис?

– Неудача демократии в России, проблема постсоветского транзита обернулась проблемой для всего мира. Поскольку у нас демократия возникла только для демократов. Или тех, кто считает себя такими. Проблема демократии в России в том, что она не стала хотя бы в малой степени идеей, разделяемой массами в форме представительства, участия разных и многообразных слоев общества в политической системе. Хотя формально демократические постулаты были даже записаны в Конституции России, но по факту эта система никакой демократией не являлась. В частности, в нашем сборнике историк Александр Дмитриев рассказывает, почему в РФ не возникло собственной политической идентичности как демократической нации, а Мария Меньшикова говорит о политических следствиях войны для самосознания левых. Испытывать стыд – вполне естественное демократическое чувство, пишет Олег Аронсон, по отношению к большинству – к тем, кто оказался лишен бонусов частной экономики и свободного мира. Это общее чувство стыда тесно связано с понятием sensus communis, что в переводе означает здравый смысл. И я бы поддержал мысль Олега, что чувство стыда является реакцией общества на нарушение так сказать демократического габитуса, т. е. модели политического поведения в демократическом обществе. Я вспоминаю, например, поражение партии Герхарда Шредера на выборах 2005 года. Формально она заняла второе место – но проиграла; Шредер при этом делал вид, что он-то и является победителем, и будет формировать правительство. Или когда Шрёдер сразу после прекращения своих полномочий объявил, что переходит работать в "Газпром" в качестве члена совета директоров. Очень многие немцы тогда описывали свою реакцию на это поведение как то, что называется сегодня словом "кринж" – когда тебе стыдно не за себя, а за другого – за демонстративное попрание самих принципов солидарности демократического представительства. И я бы описал это общее чувство как проявление демократического здравого смысла. И именно этот общественный стыд, пусть и незаметно, является несущей конструкцией демократий – наряду с институциональными требованиями.

– Один из авторов сборника, Сергей Зенкин, рассматривает ситуацию заложника и заложничества сегодня в широком смысле. В сущности, он описывает ситуацию, в которой сегодня оказался российский интеллектуал, который выступает против агрессии: он – заложник как собственного молчания, так и говорения. Какова, на ваш взгляд, миссия интеллектуала сегодня и какова стратегия его поведения?

– Есть две важные вещи в тексте Зенкина. Во-первых, он прекрасно, со ссылкой на Эмануэля Левинаса формулирует метафору того, что нужно делать. Каков долг заложника? – "Держать лицо". Это необычайной ёмкости и важности фраза. У нас привыкли считать, что задача интеллектуала – прежде всего сохранить внутреннюю свободу. Я не согласен с этим тезисом, хотя бы в силу того, что внутренняя свобода не содержит никакого перехода к свободе политической и, по сути, часто является оправданием бездействия. Но "держать лицо" – это публичный поступок, а не частный. Он открывает пространство солидарности. Например, в какой-то момент от интеллектуала требуется не говорение, а молчание, скорбное молчание, когда другие вокруг славят тирана. Или вот "не донести" – это в нынешней России тоже поступок не только для интеллектуала, но для любого порядочного человека. В какой-то момент, напротив, от интеллектуала требуется открытое, гласное высказывание. Второй момент, который я бы выделил в тексте Зенкина, – необходимость точного формулирования понятий, невзирая на какие-либо цензурные ограничения. И в этом также состоит долг интеллектуала в условиях несвободы, диктатуры. Вопрос о том, что такое человек в ситуации войны, затрагивается также и в контексте визуальной культуры у Константина Бандуровского, понимания любви и ненависти у Анны Винкельман и философского понимания войны и тирании в разговоре с Александром Доброхотовым.

– Философы Мария Майофис и Илья Кукулин дают интересное, на мой взгляд, определение "эмпрессия" – неологизм от слов "эмпатия" и "агрессия". Я бы сказал, что этим словом удачно описывается феномен российской пропаганды. Которая не просто утверждает насилие, но и хочет, чтобы это насилие полюбили. Также авторы напоминают нам, что манифесты послевоенного гуманизма были написаны в разгар Второй мировой – вспомним Сартра или Ханну Арендт. Посильная ли это сегодня задача для интеллектуала – сформулировать Россию постпутинскую?

– Вопрос о будущем присутствует во многих статьях сборника. Увы, мы наблюдаем сегодня у большинства мыслителей фиксацию на современности – только на текущем, на происходящем. Эта позиция заслоняет, блокирует размышления о горизонте будущего. И в этом смысле, мне кажется, одна из задач политика и интеллектуала – исходя из того, что мы сейчас переживаем, как понимаем меру ответственности, – все же говорить о том, каковы принципы, с которыми мы будем действовать в будущем. В этом смысле очень важными представляются недавние 15 пунктов политической программы Алексея Навального. Наше отношение к преступлениям режима и последствиям войны – это так или иначе вопрос о том, как будет существовать Россия в будущем. То, что Майофис и Кукулин называют новым гуманизмом, я бы назвал новым пониманием универсализма. Того, что Россия живет в мире, а не вне его. В 1990–2000-е годы считалось, что демократическое сознание установится автоматически с введением частной собственности и рынка; теперь нам всем приходится расплачиваться за эти иллюзии. Это представление о некоем логическом автоматизме было тотальной ошибкой. Теперь необходимо думать над тем, чтобы демократия в России будущего стала реальным взаимоотношением общественных сил, а не просто торговой маркой нескольких властных элит.

– Наконец, рассмотрим тезис философа Оксаны Тимофеевой о войне как о коллективном влечении к смерти; можем ли мы экстраполировать это фрейдистское понятие на поведение российского режима в целом – и назвать его самоубийственным? Ведь, развязав войну, режим тем самым уничтожает самое себя?..

– Когда мы говорим о психоанализе, то есть опасность переносить индивидуальный психологический феномен на большие массы людей или целую культуру – тогда это получается мифологизация. Но в анализе Тимофеевой речь идет о структурных элементах политического режима. В которых – и здесь мы еще раз вспомним о тезисе Елены Петровской – "влечение к смерти" используется как категории для исследования состояния власти и общества в условиях тирании. Война есть не психологическая, а логическая составляющая этого властного сознания. Для преодоления этого инфернального состояния нам нужна, прежде всего, идея возвращения к жизненному, земному проекту. Ситуация почти напоминает историю постнацистской Германии – когда зацикленность на идее "вечного рейха", кульминирующая во "влечении к смерти", преодолевается в ходе Re-education – за счет литературы, образовательных практик и практик общественного участия – чтобы утвердить в обществе прочные нормы демократического сознания. Кстати, социолог Александр Бикбов в своем тексте для нашего сборника справедливо напоминает о том, что необходимо преодолевать не только буквальное, но и умозрительное представление о том, что Россия "вечно ходит по кругу": "анализ и прогноз, основанные на тезисе о "вечной" российской автократии, способны показывать точное время лишь дважды в сутки".

Однако, мы не должны забывать о главном: условием всякого разговора о будущем, этического, политического и просто человеческого, является признание реальности того кошмара, который происходит прямо сейчас: идет война, чудовищная и дикая, развязанная путинским режимом против Украины. От постоянного присутствия войны в сознании и на экране ее реальность размывается, она становится страшной повседневностью. Однако наш долг – помнить о том, что страдания украинцев, гибель десятков тысяч людей нельзя искупить ничем.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться