Вышла книга стихов о войне.

Непонятно, как говорить о ней. Потому что вроде бы для разговора о стихах есть один язык, одна система координат, а для разговора о войне – какой-то другой, какая-то другая. И в этой другой системе координат стихи ничего не значат. Не могут ни остановить войну, ни приблизить победу...

Проблема в привычке думать о поэзии как о чём-то важном. Не в последнюю очередь – о поэзии, отражающей глубинный опыт войны и вообще катастрофы. Конечно, ещё Оден предупреждал, что "от стихов ничего не меняется" (в самом точном переводе Игоря Вишневецкого), но чтение Пауля Целана или блокадных стихов Геннадия Гора наводило на другие мысли: о поэзии настолько подлинной, что, по слову Хармса, может разбить оконное стекло (и впустить какой-то другой воздух в затхлое помещение национальной культуры), о подрыве защитных механизмов, блокирующих эмпатию, наконец, об экзистенциальной ценности свидетельства, без которого всё проходящее проходит просто так. (Тут уместно в скобках заметить, что чтение лидера новой украинской поэзии Сергея Жадана – по крайней мере, после 2014 года – наводило ещё и на мысль о поэзии как инструменте национального строительства и преодоления общенациональных травм, но как о возможности, которой у русских нет.)

И вот мы читаем сегодняшние стихи, отражающие опыт войны и катастрофы, и обнаруживаем, что, в целом, всё это не работает. Может быть, конечно, потому, что не народилось Целанов и Горов, но это самый поверхностный ответ. Может быть, потому, что не авторы не те, а читатели: мы слишком близко к этим текстам и к условиям их появления – для того, чтобы ударил электрический разряд, нужно некоторое расстояние. Может быть, потому, что в информационном поле, где стихи о катастрофе непосредственно соседствуют с хроникой этой катастрофы – не отвлечённо-обобщёнными сводками, как в прошлом веке, а прямыми свидетельствами, блогами тех (иной раз даже и поэтов), кто сидит под бомбёжками, вывозит потерявших всё беженцев и на фронте защищает свою страну и своих близких от вторгшейся орды; в этом соседстве стихи начинают восприниматься как менее важное, не фигура, а фон. А может быть, как ни парадоксально, потому, что о катастрофе и травме (того или иного рода) русская поэзия упорно твердила и до 24 февраля – и ровно поэтому ей нечем ответить на очевидный запрос: после случившегося надо говорить по-другому.

То есть я хочу сказать, что больше, чем когда-либо, сегодняшнее восприятие книги русских стихов о российско-украинской войне определяется не свойствами книги, а свойствами русских стихов, свойствами сегодняшнего восприятия и – да, свойствами войны.

* * *

Эта книга называется "Поэзия последнего времени". Её выпустило петербургское издательство Ивана Лимбаха, издающее художественную и гуманитарную литературу самого высокого уровня с 1995 года; это прямая заслуга бессменного руководителя издательства Ирины Кравцовой, редактировавшей и новую антологию. Лимбаховская линейка поэтических изданий невелика, но состоит преимущественно из масштабных собраний сочинений важнейших русских поэтов XX века, от Леонида Аронзона до Веры Марковой, – весной же этого года первой реакцией российского профессионального книжного сообщества на войну стал вышедший у Лимбаха сборник стихов на военную тему Виктора Кривулина, написанных 20, 30 и 50 лет назад, но то и дело попадающих в самую больную точку сегодняшнего дня:

те же мы кого когда-то на расстрел
уводили на рассвете конвоиры
кто расстёгивая кобуру
по ночам врывается в квартиры
и кровавым следом по ковру
тянется из той литературы...

– тут тебе и про то, одни ли и те же "мы" оказываются жертвами и палачами (ср. сегодня у Марии Степановой: "пока мы спали мы бомбили Харьков"), и про то, не из литературы ли тянется за этими "нами" кровавый след (в свете безжалостного вопроса из Украины об ответственности Пушкина и Достоевского – вопроса, от которого невозможно избавиться, как на него ни отвечай).

Антологию составил Юрий Левинг, профессор Принстонского университета, автор крупных исследований о Мандельштаме, Набокове и Бродском, а также нечасто публикующийся поэт (в книге есть и его собственные стихи). На 576 страницах книги находятся стихи 126 авторов, написанные с 23 февраля по 25 июля 2022 года и, по большей части, немедленно обнародованные в фейсбуке или телеграме. Они так и расположены – по дням. 23 февраля в двух стихотворениях по дорогам идут танки, в третьем, у замечательной русской поэтессы Елены Михайлик, давным-давно перебравшейся из Одессы в Австралию, против заправляющего земными делами зла встают на борьбу сверхъестественные, сказочные существа (а больше, в общем-то, и некому). 25 июля (этот день в хронологии войны ничем особым не примечателен – просто подвели черту и стали готовить книгу в печать) Виталий Пуханов вспоминает своих родителей из поколения прошлой большой войны ("Спасибо вам, отец и мать, / Я научился побеждать, / За вами наблюдая" – с горькой, чёрной иронией: ничего ваша победа, которой уже вторые полвека клянутся всуе вожди, вам не дала), а Юлия Фридман, тоже замечательная, но в некотором роде андеграундная поэтесса, перетолковывает в совершенно мизантропическом ключе, напоминающем о Егоре Летове, сюжет про изготовление деревянного человечка Буратино ("Под твоим инструментом трещу и дрожу заранее, / Это страшное чудо уже расцветает во мне") – и составитель отмечает в сноске, что этот сюжет приходит на ум многим из тех, кто пытается как-то осознать себя в новой реальности.

То есть это не книга стихов о войне. Или, вернее, да, о войне, конечно, – но в более широком смысле: о разрушении всего прежнего мира. Что заставляет задуматься об одном из обвинений, вновь и вновь высказываемых и в адрес "Поэзии последнего времени", и других реакций русской культуры на войну: значит, прежде-то у вас мир был целый, не разрушенный? После Крыма с Донецком, после грузинской войны 2008 года, после чеченских войн? Это всё вам, значит, было окей? И составитель невольно подливает масла в огонь, замечая в предисловии, что "новейшая поэзия на русском языке занимается освоением метафорической “черной дыры”, образовавшейся на месте привычной уютной жизни до 24 февраля". Насчёт жизни не скажу – может, у кого и была уютной; но вот вам два коротких стихотворения:

на кладбищах средь мнимой тишины
лежащие у вечности в залоге
без устали читают монологи
что нам прямоходящим не слышны
мне кажется в том нет большой вины
что я в конце извилистой дороги
пройду путём коротким и пологим
по темноте кладбищенской стены
по немоте
где разве только боги
в эфире слышат исповеди те
и делают пометки на листе
и ангелы взлетают по тревоге

(Демьян Кудрявцев)

Его ведут на стирку и он бесполезно сопротивляется
В центрифуге несколько минут можно жить
Эта жизнь и пронесётся перед глазами
Человека кому посчастливится умереть от пули или сердечного приступа
Когда тебя вращают нет точки где ты мог бы замереть как звезда
И кажешься смотрящим людям солнцем в круге барабана
Отжимая твою жизнь она гнетёт центростремительное ускорение
Не забывая поддать чуть по касательной

(Ильдар Насибуллин)

Сможете ли вы угадать, какое из них относится к "Поэзии последнего времени", а какое – к поэзии предпоследнего времени (взято из "предвоенного", вышедшего в конце 2021 года номера поэтического журнала "Воздух")? Не сможете. И все сквозные мотивы послефевральских стихов, перечисляемые Юрием Левингом в предисловии, – распад алфавита; дыра; остановка или сбой в течении времени; нехватка или порча воздуха, – все без исключения легко обнаруживаются и в дофевральских. Потому что не только для украинских, грузинских, чеченских коллег, но и для нас – с временем, воздухом и алфавитом были большие затруднения и 20 последних лет, и все сто. А что до прошлых войн, то в том же предисловии Юрий Левинг признаётся, что рабочим названием книги было "Время У" – потому что 20 лет назад уже была очень важная для русской поэзии антология "Время Ч" (2001, издательство "Новое литературное обозрение", составитель Николай Винник), собравшая стихи о чеченской войне.

* * *

Со стихами о войне в узком смысле – другая сложность, и она тоже, как нехватка воздуха, тянется за русской поэзией издавна и издалека. Официальная советская культура обязывала своих участников, играющих по правилам, откликаться на узкий круг тем, принудительно объявленных общественно значимыми. Независимая русская поэзия, сопротивляясь этому, дала негласный зарок: не писать о том, что не прожито лично и непосредственно самим собой. Именно потому, например, в русской поэзии так мало Праги 1968 года – а главное из того, что об этом написано, написано как бы не вполне про чехов и не вполне про советские танки: "Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом" (Наталья Горбаневская), "Я не Палах" (Всеволод Некрасов). Исключение – стихи о Чехии Сергея Магида, но он-то как раз и был в это время в Праге сам, как солдат-срочник.

И с афганской войной было примерно так же – если не считать бессмертного, но ретроспективного "Они опять за свой Афганистан" Елены Фанайловой. Но с чеченской было иначе, потому что чеченская война, в отличие от нескольких предыдущих советских/российских войн, была у всех (значит, и у поэтов) в телевизоре и в газете. Она-таки стала частью личного опыта. Поэтому русских стихов о катастрофе Чечни набралось на целый том "Время Ч", однако и в этом томе самое главное – поэма Михаила Сухотина "Стихи о первой чеченской кампании", в которой проживание ужаса, хлещущего из медиа, переплетено с проживанием всякого приватного, вроде бы мелкого, но неспроста вливающегося в тот же поток.

Украинская война – поправим лишний раз: российско-украинская – и, задним числом, поправляем выше: советско-афганская, российско-чеченская, – потому что мы, конечно, и так сами знаем, какая там константа в позиции агрессора, но с той стороны нас ловят на этой недоговорённости: что ж, эта война сама, что ли, там завелась, в Афганистане, в Чечне, в Украине? Да, российско-украинская война – это война уже не в телевизоре, а в соцсетях (понятно, речь не о глубинном народе, который так и живёт в XX веке, в телевизоре, а живущая в том же XX веке власть ему этот телевизор, сделав выводы из чеченского раунда, как следует подкрутила). И русская поэзия обретается в тех же соцсетях, что и любая другая репрезентация этой войны. Собственно, Юрий Левинг не скрывает, что почти все стихи антологии взяты им из соцсетей, из своей френдленты и далее по ссылкам.

Но когда из этих соцсетей, из новостной ленты русский поэт извлекает материал для высказывания о том, что сейчас для него самое главное, – выясняется, что у него большие проблемы с позицией, из которой это высказывание возможно. Потому что норма для современной (русской и не только) поэзии – предоставлять голос слабейшему, угрожаемому, жертве. Однако именно эти жертвы сами не безгласны – и благодаря тем же соцсетям, и в силу того, что от их лица говорит украинская поэзия, демонстрирующая прямо сейчас исключительную консолидацию. Конечно, антология показывает нам и авторов, не видящих тут морального затруднения и смело выступающих даже и от лица украинской армии:

Через месяц война уже быт, ты на ней как бык, привязанный к бороне
старики с голыми руками идут на танки, и эти танки уже в огне
и мольфары встают рядом с лейтенантами и сражаются наравне

(Вера Полозкова)

Но таких текстов очень немного. Значительно чаще русские поэты с ужасом и отвращением описывают своих соотечественников (словцо "зоотечественники" когда-то ввели в русскую поэзию, независимо друг от друга, Иван Ахметьев и Михаил Яснов). Сообщения о мародёрстве российских солдат под Киевом вызывают волну сходно устроенных стихотворений:

Папка мне привёз с войны
детские ботинки.
Мамке он с войны привёз
новые серёжки —
там следы чужих волос,
грязные немножко.

(Леонид Каганов)

И лифчик, немного в крови,
как дар драгоценный любви
своей посылает жене.
Наш папа сейчас на войне.

(Алексей Олейников)

Военных и мирных валим. Она говорит – да ну!
Он говорит – по ходу зашли тут в хату одну,
Нашёл пять тысяч зелёных – а хата уже горит.
Она говорит – ни фига се, теперь закроем кредит.

(Татьяна Вольтская)

Он пишет жене: взял духи и айфон
она ему – золота больше
бери подороже, ищи под бельём
хоть годик как люди потом поживём
а там, глядишь, будет и Польша.

(Константин Рубахин)

При всей понятности побудительного мотива в этих реконструкциях незатейливого изуверства глубинного народа есть какая-то экзистенциальная избыточность: сколько их ни зарифмовывай, голые оригиналы телефонных перехватов действуют сильнее. Читатели антологии, вероятно, читали об этом всё то же самое, что и её авторы, – и готовы сразу перейти к резюмирующей части:

Пока ты, со стыда сгорая,
пристойный принимаешь вид,
пылают чьи-то хаты с краю
и площадь в городе горит.

Но, это пламя отражая,
в него глядят и те глаза,
которым плач и кровь чужая —
всё будет Божия роса.

(Юлий Гуголев)

Стыд и ужас – два чувства, одушевляющие большинство военных стихотворений Гуголева, может быть, самого художественно значительного из сравнительно старших авторов антологии. Совсем уж инфернальным холодом веет в тексте о патриотическом уроке в начальной школе:

Ну-ка, это у нас кто такой?
Это кто тут такой с автоматом?
Кто приносит лишь мир и покой
вот таким же ребятам, девчатам?

Стыд и ужас тут сосредоточены в речевой фигуре "у нас", совмещающей в себе сюсюкающую манипуляцию тоталитарной педагогики и принудительный риторический жест казённой пропаганды. Вообще, конечно, как видно буквально из каждой цитаты, наведение на резкость обеспечивают в этой книге личные местоимения. Которые, как известно, для того и нужны, чтобы говорящий мог определить своё место относительно других людей. И тут возникает ещё одна фундаментальная развилка. В одну сторону отправляются тексты на "мы" – вроде демонстративно растянутого по вертикали (не спешим, задерживаем взгляд на каждом прохожем) описания невинной московской прогулки у Вячеслава Попова:

кругом
молодые
старые
бодрые
и усталые

идут избегая наледи
не знают
что все мы нелюди

В другую сторону движутся тексты на "я":

Я говорю: демон вышел на волю.
Мне говорят: позаботься о своём психическом здоровье.
Я говорю: его пасть черна от крови.
Мне говорят: это видео было смонтировано, потом убитые
встали и пошли получать гонорар.

(Наталья Ключарёва)

Это не вполне однозначное распределение, потому что самоощущение типа "мы" иногда формально выражено через "я":

Я – часть, как ни крути,
Чудовища, сдавившего в горсти
Всё тёплое, живое...

(Татьяна Вольтская)

Однако по смыслу, конечно, тут две разные грани ужаса и отчаяния: зло вокруг, которому ты не в силах противостоять, и зло, частью которого ты являешься не только с точки зрения внешнего наблюдателя, но и в своих глазах. Эта вторая позиция в книге представлена шире, но в не слишком рефлексивном виде – за вычетом стихотворения в прозе одного из лидеров младшего поэтического поколения Дмитрия Герчикова "Ты родился в 2004-м в разгар Второй чеченской кампании..." (где второе лицо, конечно, не равно первому и предлагает самоидентификацию скорее читателю): это подробная внутренняя биография призывника, попадающего на фронт, не успев очнуться от своей ничем не примечательной дремотной личной жизни, безразличной к беспрерывным тревожным звоночкам извне (легко читаемый подтекст: готовы ли мы его за это осудить? вправду ли мы чем-то лучше?). Попытки отделить себя от "них" поневоле оказываются более аналитическими:

Это те, кого если встретишь на улице, нужно скорее сваливать,
Те незнакомцы, с которыми мамы запрещали нам разговаривать.
Потные руки, в метро в час пик хватающие за колено,
Подростки на даче, которые меня трёхлетнюю заставляли трогать их члены.

(Аля Хайтлина)

– вот кто подрос и пошёл в Украину убивать и насиловать. Они всегда были где-то рядом, и мы себя с ними не путали. На эту же тему подробно размышляет Мария Малиновская, описывающая в маленькой поэме "Открытое небо" российских отдыхающих на пляжах Доминиканы осенью 2021 года – тех, в ком она ретроспективно видит группу поддержки войны.

Случай Хайтлиной (в прошлом известной как Алина Кудряшева, звезда интернетной поэзии рубежа 2000-2010-х) заслуживает особого внимания. Она пишет по стихотворению на каждый день войны, это похоже на своего рода обет, в антологию включены 24 текста – и многие из них отражают совершенно особый опыт: поэтесса живёт в Германии и работает волонтёром, занимаясь приёмом и размещением украинских беженцев.

Как выбраться, как приподняться?
Встречаешь семьями.
Сегодня спасено пятнадцать.
Убито семьдесят.

Пятнадцать встречено, накормлено,
Почти поселено.
Но толку в том, когда укором нам
Другие семьдесят.

Здесь тоже есть и ужас, и вина – но недостаточность действия и невозможность действия ощущаются и выражаются по-разному: тот, кто встретил и спас хотя бы пятнадцать, не говорит из позиции жертвы. Тот, кто не встретил и не спас никого, волей-неволей говорит из позиции жертвы – но оказывается в этой позиции как бы незаконно, потому что настоящие жертвы сегодня совсем в другом месте. А помните, сколько было в предыдущей серии, до большой войны, сломано копий на тему недопустимости обесценивания чьих бы то ни было страданий, ведь даже малое страдание от неполиткорректных высказываний или нескромных предложений может надломить чью-то судьбу? И вот пришла война большая – и обесценила всё, кроме жизни и смерти. Но перед лицом этой огромной редукции к чёрно-белому что вообще можно сказать? Не честней ли молчание?

* * *

Всё вышесказанное как бы проскальзывает по касательной мимо вопросов поэзии. Которая всё же не про моральное право на речь, а про сказанное без разрешения, про ворованный воздух. Но Юрий Левинг и ориентирует нас в предисловии, при всех попутных замечаниях о языке и образном ряде, на поэтические тексты как социологический материал: "Художественная ценность не являлась критерием отбора в корпус текстов “Поэзии последнего времени”. Важнее было зафиксировать состояние современной поэзии в статусе свидетельства".

Я вижу разлом между этими двумя фразами. Если не отличать хорошие стихи от плохих, то таким путём можно зафиксировать состояние мыслей и чувств, состояние языка и общества, но не состояние поэзии. Может быть, в сиюминутном измерении состояние поэзии – наименее важное в этом ряду, но за пределы текущего момента без этой сомнительной "художественной ценности" не выбраться.

В поэтическом смысле центром антологии стала, конечно, поэма 25-летней Варвары Недеогло – практически дебютная публикация автора. Её бросающаяся в глаза особенность (из-за которой затруднительно даже воспроизвести её название): в ключевых словах и фразах вместо привычных русских букв используются их модификации из расширенной кириллицы (то бишь значки с разнообразными дополнительными элементами, применяемые в письменностях малых языков России) или просто более или менее похожие литеры из какого-то другого алфавита. Этот визуальный жест показался издателям настолько красноречивым, что они воспользовались им на обложке: название антологии "Поэзия последнего времени" полностью выписано именно так, непохожими на себя символами – по большей части (в отличие от поэмы Недеогло) просто придуманными, но порой и реальными (в "поэзии" на месте "з" старославянская буква кси, напоминающая коронованную змею, в слове "последнего" одну из "о" заменила древнегреческая тета, другую – дореформенная фита). Коротко комментируя работу Недеогло в предисловии, Юрий Левинг отсылает к футуристической традиции, полагая, что непривычное написание привычных слов сто лет спустя по-прежнему обладает освежающей, остраняющей функцией.

Осторожно предположу, что дело не в этом. Начнём с того, что произвольность, случайность этих диких букв, вытесняющих мирные и домашние, сплошь и рядом кажущаяся: уже в названии поэмы в слове "РОССИЯ" над "О" вырастает тильда – но это не только (визуально) поехавшая крыша, а ещё и буква эстонского алфавита, читающаяся как "ы", так что РОссия у Недеогло сразу РЫчит; далее вместо обоих "С" следуют символы, подозрительно похожие на серпы (визуально), но это древнегреческий диграф под названием стигма – и, в самом деле, с тем, что в середине у России удвоенная стигма, трудно спорить. Некоторые расшифровки и интерпретации такого рода предлагает для поэмы в своем изящном эссе Андрей Войтовский, резюмирующий: "Падение блокпостов на границе с Украиной совпадает с очередным падением Вавилонской башни и новым смешением языков. Война физически превращает наши слова и нас самих в доисторических динозавров". Это объяснение тоже не совсем годится, потому что в таком случае искорёженные, записанные не вполне прочитываемыми символами слова и фразы Недеогло связывались бы в её тексте с будущим, с тем, что наступает после катастрофы, – тогда как они, наоборот, оказываются атрибутами прошлого. Первые строки поэмы, если привести их к нормативному виду, освободив от кажущей древние клыки и титла графики и спотыкливого болботания (потому что традиционный властный дискурс давно утратил способность выражаться внятно), складываются во фразу: "В начале было слово, и слово было ВОЙНА".

Поэма Недеогло – манифест поколения, которое никак не может упрекнуть себя за российское прошлое (и не очень может за настоящее): как говорится в поэме, "чеченскую я просидела на пластмассовом горшке". С точки зрения этого поколения путинская военная авантюра в Украине – это заговор пялящихся в прошлое стариков во главе с "человеком с рыбьими глазами", извращённая оргия импотентов (буквально первое, что Недеогло поминает "человеку с рыбьими глазами", – это знаменитый поцелуй маленького мальчика в живот). Как это часто бывает у авторов младшего поколения, начиная с Галины Рымбу и Оксаны Васякиной, ресурсом сопротивления властному дискурсу, дискурсу смерти у Недеогло выступает сексуальное, эротическое начало, "питающая и кормящая сила / горючее страстей". И неспроста среди обвинений, бросаемых в лицо режиму, неожиданно возникает:

мою страну
убивают люди
которые даже не знают
кто такой ярослав могутин

Стихи Ярослава Могутина на рубеже 1990-2000-х были пределом сексуальной раскрепощенности в русской поэзии – но в них же и исследовалась природа насилия и агрессии, рождающихся из сексуальной неудовлетворённости и, что гораздо важнее, эмоциональной опустошённости: мало кто из русских поэтов смог показать с такой беспощадностью, насколько разрушительна жизнь без любви. Но старики не знают того, что важно для молодых, а что важно для молодых – то важно для будущего. Однако эта расстановка акцентов возможна именно потому, что Недеогло пишет поэму не об истреблении Украины, а об истреблении России – и за Россию в большей степени, чем за Украину, жаждет вступиться, не отделяя себя от нее – ведь до сей поры всю жизнь "впитывала / любое горе которым рождала во мне меня родина".

корчит от злости молодую страну
сквозь
кожу
моего
лица
Нʘ
за свободу
родного
края
мы будем драться до кон
ца

Отличная поэма и отличный манифест, интересное развитие самых важных открытий молодой русской поэзии предыдущего десятилетия, и с этими "экзорусскими" (по слову самой Недеогло) буквами тоже удачный и точный приём (хотя и встречавшийся раньше – например, в отдельных стихотворениях Дарьи Суховей). В мирное время это определённо было бы поэтическое событие года. Но на фоне войны – поневоле спрашиваешь себя: как же именно собралась драться за свободу страны лирическая субъектка этого сильного текста? Сколько весят эти декларации в час, когда начинается очередной ракетный обстрел, отправляющий в бомбоубежище живущую теперь во Львове Галину Рымбу, по стопам которой идёт в своей поэзии Недеогло? Нет, поэтесса по-прежнему не виновата в том, что стихи не работают против бомб, – но и мы ведь не можем их читать, не помня каждую минуту про эти бомбы и не ожидая, что после них стихи будут какими-то совершенно другими, чем были до. А они не другие – те же.

В "Поэзии последнего времени" есть и ещё тексты, на которых невозможно не задержаться. Тексты, не просто пересказывающие и комментирующие новостную сводку, а препарирующие самую ткань времени. Вот как у Константина Шавловского:

и распускается война на деревьях
и война орёт по ночам
и поёт по утрам война
за горячей войной переходит дорогу ребёнок
и во сне дорогую мамину видит войну

ешьте войну пока не остыла
мойте войну перед войной

– война вытесняет и замещает любую реальность, оказывается всеохватной. Отличное стихотворение, но именно этим своим кульминационным жестом оно повторяет другое – то, которое пятью годами раньше написала Ия Кива, поэтесса из Донецка, вынужденная переселенка, теперь уже окончательно перешедшая в своём творчестве на украинский язык:

есть ли у нас в кране горячая война
есть ли у нас в кране холодная война
как неужели совсем нет войны
обещали же что будет после обеда
собственными глазами видели объявление
"война появится после четырнадцати ноль ноль"

и вот уже восемь дней без войны
от нас нехорошо пахнет
жены не желают ложиться с нами в постель
дети позабыли улыбаться и ропщут
почему мы всегда думали что война никогда не кончится

То есть пока это выглядит так, что даже самые яркие из включённых в антологию авторов не нашли для происходящего новых, не сказанных прежде слов. Мы помним, что после Освенцима поэзия должна переучредить себя заново – разве не требуется то же самое после Мариуполя? Однако это сопоставление, кажется, льстит русской истории: сравнивать надо с поэтическими традициями в странах, чья история определяется не одной катастрофой, а их непрерывной чередой. Чему мы можем научиться у бирманской поэзии? А у индонезийской?

* * *

Первое, что случилось с "Поэзией последнего времени" после её выхода, – это скандал в Интернете. И отнюдь не по инициативе путинских патриотов, хотя в каких-то маркированных буквой Z литературных пабликах и появился список авторов с припиской насчёт того, что теперь хотя бы точно известно, кого стоило бы расстрелять после победы. Нет, главным застрельщиком конфликта выступил двуязычный (писавший до сих пор на русском и украинском) автор из Львова, лауреат петербургской Премии имени Драгомощенко Даниил Задорожный, обративший внимание на то, что среди авторов антологии оказался донецкий поэт Игорь Бобырев – автор в некотором роде антивоенный, но пишущий 5 июня, уже после Мариуполя и Бучи:

хотя конечно им нет дела
до четырех тысяч погибших
или сколько их там погибло
им не хочется про это знать
[знающий человек всегда недоволен]

Четыре тысячи погибших – это приблизительное количество жертв среди мирного населения восточноукраинских квазигосударств в 2014–2022 годах; сноски к этому тексту скрупулёзно комментирующий различные военные и околовоенные реалии Юрий Левинг не даёт. Бобырев, таким образом, возлагает ответственность за военные действия на другую сторону, переводя на современный поэтический язык российское пропагандистское клише "Где вы были восемь лет?". Удивляться тут нечему: ещё в 2015 году в подробном интервью ныне запрещённому в России сайту "Кольта", под характерным названием "Я хотел привнести в ДНР имперскую русскую культуру", поэт Бобырев, нелицеприятно отзываясь о лидерах "Русской весны", демонстрировал расхождение с ними скорее в методах, чем в целях, – и тогдашняя радикальная фракция российских литераторов, левый альманах "Транслит", отреагировала на это выпуском книги стихов Бобырева "Все знают, что во время войны в мою квартиру попал снаряд" одновременно с переводной книгой Сергея Жадана "Огнестрельные и ножевые", дабы встать над схваткой и осветить ситуацию с обеих сторон.

От содержательного ответа Задорожному составитель и издатель книги фактически уклонились, дальнейшая дискуссия быстро перешла на непарламентские выражения, значительная её часть теперь из Фейсбука удалена или скрыта, так что я обойдусь без цитат и ссылок. Идейно-политическая сторона разногласий более или менее очевидна: в войне, которую империя ведёт на уничтожение достоинства и идентичности соседнего народа, понятая в пацифистском ключе антивоенная позиция оборачивается умиротворением агрессора – но противостоящая ей идея солидарности с правой стороной в борьбе до победного конца придаёт картине бескомпромиссный чёрно-белый характер, оставляя фрустрированным современного интеллектуала, выросшего на представлениях о ценности и важности полутонов и нюансов. Итоги фейсбучной борьбы за полутона и нюансы антивоенной позиции, кажется, лучше всего подвела своим стихотворением Руфь Дженрбекова:

Я против войны, потому что это ловушка, в которую нас заманили враги.

Я против войны, потому что она мешает вести бизнес, ну или надо тогда менять всю бизнес-модель.

Я против войны, потому что она забирает всё внимание, которого мне так не хватает.

Я против войны, потому что братские народы ведь, и вообще народ один, разве ж можно воевать с самим собой.

Я против войны, но начальству виднее.

Я против войны, потому что наша особая историческая миссия заключается в другом.

Я против войны, потому что разве могут русские хотеть войны?

Ну, а все разговоры о том, что задача "Поэзии последнего времени" – отобразить поэтическую реакцию на войну в полном объёме, а значит – с учётом и такого донецкого голоса, как у Бобырева, разбиваются о простой факт отсутствия в книге стихов в поддержку войны. Которые, да, в большинстве своём чудовищно низкого качества (всё-таки для поддержки сегодняшнего российского режима надо быть или слепым и глухим, или запредельно небрезгливым – первое встречается значительно чаще второго). Но ведь нам сразу сказали, что не в художественности дело...

Однако и со стороны поэзии появление донецкого поэта Бобырева в антологии Левинга сигнализирует о неготовности продумывать и додумывать до конца некоторые неудобные мысли. Потому что "Поэзия последнего времени" составлена на основе молчаливого допущения о том, что русская поэзия остаётся единой, где бы и кем бы она ни была написана. И в прежние времена именно так и было – могу засвидетельствовать я как составитель антологии "Освобождённый Улисс: Современная русская поэзия за пределами России" (2004), где из 244 авторов, представлявших 26 стран, буквально двое заявили о том, что русский язык ещё не делает их русскими поэтами – как английский язык не делает английским поэтом австралийца или индуса. Однако с тех пор утекло много воды.

В "Освобождённом Улиссе" было 65 русских поэтов из Украины. В "Поэзии последнего времени" их, помимо Бобырева, трое или четверо. Самых известных авторов старших поколений – Бориса Херсонского, Александра Кабанова – нет; составитель не мог их не заметить – следовательно, они отказались. Но авторам сравнительно молодым, самым интересным, тем, с чьим выходом на авансцену связывались самые большие надежды (поскольку они наконец перестали полностью ориентироваться на бывшую метрополию и вступили в содержательный художественный диалог с поэзией украинской – а такое культурное пограничье всегда чревато новыми открытиями), – этим авторам и отказываться не понадобилось: за последние несколько лет, а по преимуществу в нынешнем 2022 году, практически все они, как Ия Кива, ушли из русского языка. Александр Авербух, одна из наиболее ярких фигур в русской поэзии 30-летних, выпустивший год назад третью книгу стихов на украинском после первых двух на русском, говорит в недавнем интервью: "Раньше я считал, что в Украине может быть своя русская, русскоязычная украинская литература. Но я разочаровался в этой идее. Я пришёл к выводу, что каждое слово на русском языке всегда будет тянуться к России, как к намагниченной поверхности, от которой нельзя отлепиться, пока не перестанешь на нём писать". Из оставшихся одиночек сильнее всего звучит среди войны голос Станислава Бельского – должно быть, потому, что наряду с собственными стихами Бельский взял на себя обязанность оперативного перевода на русский огромного массива украинской поэзии, так же, как и русская, появляющейся в соцсетях в режиме реального времени; но и его в антологии нет. А те несколько авторов из Украины, которые всё же есть, – растворены и затеряны в общем корпусе текстов. И когда Дмитрий Дедюлин пишет:

милый милый смешной Бармалей
ну куда ну куда он гонится?
разве не знает он
что стальных коней
погубила зима и бессонница?

– можно было бы и не сообщать в сноске, что образ Бармалея взят у Чуковского (а если уж сообщать, откуда растут ноги у этого стихотворения, то не только про Чуковского, но и про Есенина), но критически важно для читателя понимать, что написано это в Харькове, в день очередного ракетного обстрела (именно в этот день 18 марта от путинской ракеты погиб недобитый гитлеровцами в Бухенвальде 96-летний Борис Романченко). Возможно, сам Дмитрий Дедюлин вполне ощущает себя русским поэтом, а не украинским поэтом, пишущим на русском языке, – это его право. И необходимо не потерять его голос – но то, что этот голос в итоге практически неразличим в общем "хоре сирен" (этой идиомой описывает свою антологию Юрий Левинг), вводит нас в заблуждение именно относительно состояния русской поэзии в данный момент времени.

Тут и этическая проблема тоже, что особенно хорошо видно на примере Инны Кулишовой, чья маленькая документальная поэма смонтирована из монологов выживших в Мариуполе:

Так я ее прикрыла только двумя досками
ноги правда видны стою вот Выхожу каждый день
и стою во дворе возле нее
Ей 54 она всего лишь вышла посмотреть
А они А мне 76 Зачем? Вот поправляю доски

– невозможно не задать себе вопрос о том, чем обеспечено моральное право автора работать с этими свидетельствами, но ответ будет другим, если помнить, что Кулишова – наиболее заметный русский поэт из Грузии, документировавшая и российско-грузинскую войну 2008 года. Однако в долгосрочной перспективе, кажется, проблематичнее именно постулированное культурное и литературное единство – там, где, вполне вероятно, прямо сейчас происходит окончательный разлом. Манифестом этого разлома оказываются в антологии два стихотворения русского автора из Казахстана Павла Банникова, в которых вместо лирического я говорит его альтер эго – живущий в России казах по имени Кенжебай (выбранное Банниковым имя как будто передаёт иронический привет самому известному казаху русской культуры – поэту Бахыту Кенжееву):

в этой вашей настолько огромной стране
живущей настолько разными жизнями
что кореец мне понятнее калмыка
вы в заложниках у пространства
страстно крадёте Европу в Москве, в Петербурге,
не видите ваших фамилий на стёртых
табличках в руинах Карлага

впрочем, что это я, родная,
песок АЛЖИРа до сих пор перекатывается
в моих ботинках

От русской поэзии Казахстана вряд ли ожидается переход на казахский (хотя один из её лидеров Ануар Дуйсенбинов, кажется, к этому склоняется, а другой, Иван Бекетов, уже говорит о такой возможности). Но вот этот смоделированный Банниковым отстранённый взгляд на прежнюю метрополию – вполне мог бы стать одним из краеугольных камней в основании собственной, отдельной национальной словесности на русском языке, готовой произнести приговор:

вам кажется, что всё закончится быстро
надо только перетерпеть
но это ложь: просто
когда пушки слишком далеко
есть электричество и метро
а за словом "мясо" не тянется кровавый след
кажется, что музы ещё говорят
кажется, что это не ваша война

* * *

Антология "Поэзия последнего времени" призвана засвидетельствовать, что "музы ещё говорят" с теми, для кого эта война – увы, наша. Это не первая антология российско-украинской войны – и не последняя.

Ещё летом в Германии вышел не менее толстый том под простым и очевидным названием "Война", составленный Любовью Мачиной, со стихами, написанными между 24 февраля и 24 мая, но разбитый на три раздела: "Голоса из Украины", "Голоса из России" и "Голоса со всего мира". На этих условиях – в книге есть и Кабанов, и Херсонский, и ещё несколько не попавших в антологию Левинга поэтов, чей голос важен для современой русской поэзии, от Линор Горалик до Тани Скарынкиной, – а вместе с ними есть и какие-то совсем уж неведомые и непонятные авторы под никнеймами Karol и Ананастя (представлять полный срез стихотворных реакций на войну – так уж сверху донизу).

Два компактных томика под общим названием "Понятые и свидетели" были изданы тель-авивским книжным магазином "Бабель" в мае и сентябре. Здесь блок русских авторов Украины (старших поколений, естественно) ещё мощнее: есть Ирина Евса, Игорь Божко, Александр Моцар, а подборка Алексея Цветкова – последняя, над которой он работал незадолго до своего толком не оплаканного из-за войны ухода, – заставляет вспомнить, что и он вырос в Запорожье. Составитель Ирина Головинская, в отличие от Левинга и Мачиной, стремилась выдержать высокую эстетическую планку, с определённым уклоном в сторону умеренно консервативных поэтик, и ради этого даже позвала в проект Александра Кабанова (в первом томе) и Сергея Гандлевского (во втором томе) с довоенными, но многое предвещавшими стихами.

В США Юлия Немировская с самого начала войны открыла в Интернете своего рода поэтический депозитарий для стихов, откуда получили возможность черпать переводчики; плодом их работы стали две вышедшие в декабре двуязычные книги: русско-английская антология Disbelief: 100 Russian Anti-War Poems (Немыслимо: 100 русских антивоенных стихотворений) от британского издательства Smokestack Books и небольшой русско-французский сборник Non à la guerre! (Нет войне!) от парижского Editions Caractères.

Наконец, сетевой журнал Roar, выходящий с апреля раз в два месяца под редакцией Линор Горалик, – тоже, в сущности, постепенно складывающаяся антология военного времени, в которой к стихам добавлены прозаические тексты, визуальные и музыкальные работы. Именно с этого проекта, вероятно, берёт начало принцип, в той или иной мере воспринятый всеми последующими изданиями: прежний расклад литературных репутаций обнулён войной, право голоса имеет каждый, нужно сохранить относящийся к новой реальности опыт – и это само по себе является способом противостояния.

Однако у "Поэзии последнего времени" есть важное отличие: эта книга вышла в России.

Мы собрались и помолчали.
И тем нарушили закон.

(Наталья Ключарёва)

Конечно, это подвиг. Упрекать людей, идущих на подвиг, в том, что они нехорошо одеты или что-то не то попутно выкрикнули, – нелепое крохоборство. И – что меняет этот подвиг? Какую открывает перспективу?

Эти вопросы кажутся нечестными, потому что прочитываются как выражение превосходства. Но они относятся и ко мне самому точно так же, как к составителю "Поэзии последнего времени" и её авторам: нет, подвига за мной не числится, но в этой книге есть и два моих стихотворения. Я не лучше и не умнее, я тоже не вижу альтернативы. А какие действия на поле немецкой литературы мы признали бы имеющими смысл в 1943 году? Впрочем, в каком-то из обсуждений русский поэт из Беларуси Юлий Ильющенко сформулировал альтернативу: "Если бы издали для русских антологию украинских поэтов с оригиналом и переводом на русский, было бы окей". Было бы даже не окей, а супер, вот только украинские поэты вряд ли согласятся с этим планом.

"От стихов ничего не меняется", – говорит Оден. И продолжает: "Они выживают". И не объясняет, зачем это нужно и почему это важно. Но до сих пор он всегда был прав. А подробности предстоит обсуждать в 1945-м.