Специальный докладчик ООН по вопросам пыток Элис Джилл Эдвардс 10 сентября в интервью изданию The New York Times рассказала, что считает пытки частью государственной политики России. По ее словам, российские силовые структуры и военные используют в Украине пытки как системную практику по отношению к мирному населению на оккупированных территориях, а также к украинским военным, оказавшимся в плену. Как заявила Эдвардс, речь идет о действиях, одобряемых руководством России: "Пытки организованы так, что являются частью государственной политики устрашения и наказания с целью получить информацию или признание". Представитель ООН рассказала, что несколько раз обращалась к российским властям, чтобы они обратили внимание на случаи насилия со стороны силовых ведомств и военных, однако ответа она не получила. По ее мнению, отсутствие реакции Москвы равнозначно молчаливому одобрению насилия и пыток.

"Команда против пыток" в августе отметила свое 23-летие, и в августе же Минюст внес эту организацию в список "иностранных агентов". Ранее подобный статус был присвоен ликвидированному "Комитету против пыток". "Команда против пыток" защищает права тех, кто стал жертвой насилия в местах заключения, а также старается наказать посредством суда виновных в них сотрудников силовых структур. Несмотря на начавшееся преследование, организация продолжает работать в России. Сейчас она обращает внимание на ситуацию, связанную с продолжающейся войной. Руководитель "Команды" Сергей Бабинец опасается новой волны насилия по отношению к гражданам России после того, как с фронта в мирную жизнь будут возвращаться все больше и больше участников боевых действий.

– Мы неоднократно становились свидетелями того, как различного рода войны сказываются на последующей мирной жизни населения, – рассказывает Сергей Бабинец. – У нас есть перед глазами живой пример – это первая и вторая чеченские кампании, когда реабилитацией военнослужащих занимались только правозащитные организации, например Союз комитетов солдатских матерей России, а государство не обращало внимания на эту проблему. К мирной жизни возвращалось огромное количество людей как минимум с посттравматическим расстройством, а как максимум с физическими травмами. Некоторые имели такие сильные ментальные нарушения, что, естественно, невозможно было вернуться просто так в мирную жизнь, невозможно было продолжать существовать так, как ты существовал до участия в боевых действиях. И огромное количество сотрудников правоохранительных органов, которые во время КТО (контртеррористическая операция – официальное название, которое дали войне в Чечне российские власти. – Прим. РС) отправлялись в длительные командировки в Чеченскую республику, потом возвращались и начинали применять в своих родных регионах то, чему они там научились, в том числе методы пыток. Это и Нижегородская область, и Ханты-Мансийск, и Оренбург, и много-много других регионов. После войны в Чечне был очень большой всплеск, огромное количество жалоб на пытки. Многих заявителей объединяло то, что те люди, которые их пытали, бахвалились тем, что "да я вот Чечню прошел, да я вот то-то и то-то видел, а вы тут все плохие", и так далее.

Мы видим в перспективе, что после окончания так называемой "специальной военной операции" (так российские власти называют войну в Украине. – Прим. РС) огромное количество людей, которые в ней участвуют, вернутся к мирной жизни. У нас сейчас меняется законодательство о правоохранительных органах, которое упрощает вхождение в структуры МВД людей, вернувшихся с военной службы. Мы полагаем, что как раз основное место, куда эти люди пойдут работать, будут правоохранительные органы: полиция, органы ФСИН, может быть, органы ФСБ, Следственного комитета и так далее. Эти люди будут, скорее всего, заниматься охраной общественного порядка на улицах, будут участковыми. Они будут общаться с простыми, рядовыми гражданами, которые ни в каких боевых действиях, естественно, не участвовали и даже не видели и не знают, что это такое. А будут ли эти возвращающиеся в мирную жизнь люди нести светлое и доброе, очень большой вопрос. Потому что мы не видим, чтобы уже сейчас государство выстраивало систему реабилитации людей после возвращения из районов боевых действий. Мы не видим, чтобы те люди, которые сейчас приезжают на временную побывку, демобилизованные, спокойно вливались в жизнь. Мы, наоборот, становимся свидетелями того, что каждый день у нас появляются новости о том, что тот или иной бывший военнослужащий, бывший участник какой-нибудь частной военной компании совершил правонарушение или даже преступление.

Что это значит? Это значит, что в дальнейшем, скорее всего, насилие будет применяться там, где это насилие применять не нужно. Возможно, будут применять и пытки. Мы предполагаем, что опять будет огромный всплеск насилия, а бороться с этим уже будет некому, потому что у нас планомерно, шаг за шагом выкашивается правозащитное сообщество, членов правозащитного сообщества отправляют за решетку, выгоняют за границу России, в том числе представителей СМИ. И помогать людям будет некому, люди останутся один на один с системой, которая будет их избивать, убивать и насиловать. Поэтому, если меня услышат российские чиновники, которые как-то связаны с этой ситуацией, не хотите работать с правозащитниками – не работайте… Просто спрогнозируйте свое будущее немножко наперед и подумайте о том, что вам, вашим детям, родственникам будет небезопасно ходить по улицам, которые будут охранять такие ППСники, с посттравматическим синдромом. Замкнет у него что-то в голове, и он вам по голове как раз и ударит.

Embed share

Под завалами России: права и война

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:27:29 0:00

Скачать медиафайл

• 32 kbps | MP3
• 128 kbps | MP3
• 64 kbps | MP3

Pop-out player

–Не стало ли вам сложнее работать после того, как началась война?

– Практика касаемо дел, связанных с превышением должностных полномочий, не сильно изменилась. Стало чуть больше оправдательных приговоров в отношении сотрудников правоохранительных органов, хотя оправдательных приговоров в отношении силовиков было всегда на порядок больше, чем в отношении простых, рядовых граждан. За последний год мы дважды столкнулись с, как мы их называем на нашем сленге, "оправдашниками", но все равно мы их пытаемся обжаловать.

Количество обвинительных приговоров не сократилось, ежегодно наши юристы отправляют за решетку несколько сотрудников, мы дотаскиваем такие дела до суда. По всей стране количество осужденных из года в год все-таки немного снижается. Это не мы считали, это Верховный суд посчитал. Но какой-то прямой взаимосвязи с боевыми действиями мы здесь не видим, так происходит из года в год, начиная с 2012–13 года.

– На другие категории дел повлияла война?

– Да, естественно, это касается всех политических дел, связанных с так называемой "дискредитацией", с "фейками". В этом случае дела гребут под одну гребенку, – говорит Сергей Бабинец.

– Война повлияла в том смысле, что помимо того, что появились упомянутые абсурдные статьи, за которые начали привлекать людей, сейчас очень сильно увеличилось число дел по обвинению в шпионаже, госизмене, за экстремизм, терроризм, – говорит юрист Центра защиты прав человека "Мемориал" (она пожелала дать интервью Радио Свобода анонимно для сохранения своей безопасности, однако редакции известно ее имя. – Прим. РС). Некоторые дела, по моему мнению, связаны с тем, что не у всех выдерживает психика из-за того, что происходит, и люди начинают протыкать шины в машинах с наклейками буквы Z, бросать бутылки в военкоматы и так далее. Люди пытаются бороться, как-то высказывать свое недовольство, у них накипает, и увеличивается количество приговоров по таким делам. Но в остальном я не могу сказать, чтобы правоохранительные органы стали работать иначе: система отлажена годами, и быстро она вряд ли изменится.

– Вы работали с делами, связанными с гражданами Украины, которые находились в российских колониях, но после начала войны их не отпускали на свободу. Расскажите, пожалуйста, почему так происходило?

– Например, человек был осужден, когда Крым еще был частью Украины, но после аннексии его перевезли отбывать наказание из Крыма в какую-то российскую колонию, мордовскую, например. То есть он не мог легализоваться, потому что он находился в заключении. И когда он освободился, его нужно было депортировать. Но началась война и непонятно было, как его депортировать, потому что в Украине идут боевые действия. Таких людей помещали в миграционную тюрьму. Но там очень хорошо работает сарафанное радио, люди в центрах временного содержания иностранных граждан передают друг другу информацию о том, что есть кто-то, кто может помочь. По таким, можно сказать, тюремным контактам они рассказывали об этом другим гражданам Украины, которые там содержались, и у нас было несколько дел. Но это дела довольно сложные, а организация "Русь сидящая", где я тогда работала и куда они обращались, – небольшая, и мы не могли помочь всем. Мы консультировали, а когда мы писали грамотные обжалования решений о нежелательности и о депортации, людей из этих центров отпускали. При этом сотрудники Миграционной службы оказывали давление, просили заявления отозвать, и бывало, что в этом случае люди в центрах оставались дольше. Я сталкивалась и с тем, что людей депортировали в "ЛНР", например, и не давали им получить документы. Все происходило так быстро, что приехать и оперативно отреагировать на происходящее было невозможно: должен был быть суд, а девушка из заключения написала мне в шесть утра, что ее уже депортируют, – рассказывает юрист Центра защиты прав человека "Мемориал".

– Сергей, можно ли рассматривать размещение в миграционных тюрьмах как пытки, ведь речь идет о людях, которые должны быть освобождены после окончания срока их заключения?

– Здесь, наверное, каждый кейс нужно рассматривать по отдельности. Но само по себе длительное удержание в условиях, ограничивающих права и свободы, может расцениваться как нарушающее права человека на свободу, личную неприкосновенность, а возможно, даже унижающее человеческое достоинство обращение. Мы видим, говоря о других мигрантах, не о тех, которые были упомянуты, что их могут годами держать в миграционных центрах, а там условия максимально приближенные к условиям следственного изолятора. При этом человек ни в чем не виноват, его просто нужно отправить на родину, – рассказывает Бабинец.

– Могу сказать, что насилие к тем, кто обращался к нам, никто не применял, их просто там содержали, – говорит юрист "Мемориала". – Хотя многое зависит от начальника этого центра. Как говорят те, кто там находились, да, там довольно суровые условия, как в СИЗО. Мне присылали фотографии из этих центров: кровати, телевизор работает нон-стоп. То есть условия там тяжелые, питание хуже, потому что за этим особенно никто не следит.

– У нас есть зеркальная ситуация по делу исправительной колонии номер 14 Нижегородской области, где было огромное количество, несколько сотен заявлений о пытках, – говорит Сергей Бабинец. – Там было возбуждено уголовное дело в отношении начальника колонии Василия Волошина. Он сбежал за границу, сначала жил длительное время на Северном Кипре, откуда его выдать не могли, потому что это непризнанное государство, а потом переехал в Украину, где жил у родственников. Там он был задержан, потому что находился в розыске по линии Интерпола. Его готовили к депортации на территорию России, он уже сидел в СИЗО, а мы думали: "Ну, наконец-то, Василия сейчас пришлют, и мы сможем его отправить за решетку". Но начались боевые действия. Всё, его не могут депортировать, потому что нет больше никаких отношений между Украиной и Россией. Этот человек находится под домашним арестом. Но и он, и мы стали заложниками сложившейся ситуации.

– Международный "Мемориал" и Правозащитный центр "Мемориал" были признаны "иноагентами", позже ликвидированы по решению российского суда. "Команда против пыток" внесена Минюстом в список "иноагентов" в день 23-летия с момента основания… Возможен ли в таких условиях какой-либо диалог с властью?

– Диалог с властью не только возможен, он продолжается, он не останавливался. Люди, которые с нами общаются, чиновники разного ранга, честно говоря, не пугаются реестра. Как мы общались с омбудсменами, так и общаемся. Как мы работали вместе с уполномоченным по правам человека в Российской Федерации Татьяной Москальковой, так мы и общаемся. Более того, у нее в экспертном совете есть несколько "иноагентов", и ничего, ей это не мешает работать. Я не могу сказать, что от нас после этого "подарка" кто-то отвернулся. Мне кажется, что этого никто не заметил.

Пока ни один из наших заявителей, с которыми мы работаем, не написал заявление о том, что он просит прекратить работу с нами. Но, как показывает история, бывают единичные случаи, когда люди говорят: "Нет, я не готов обращаться в организацию, которая имеет статус "иностранного агента". Особенно это было заметно в самом начале, только когда эта вся эпопея с "иноагентами" началась, и это реально казалось чем-то страшным: "иностранные агенты", шпионы вокруг и все такое. Сейчас же, хорошо, ты один среди 700 "иностранных агентов", но люди, когда ищут помощи, поддержки, понимают, что государство им не готово помочь. Более того, не то что не готово, оно не хочет. Оно хочет, чтобы человек страдал, чтобы его пытали, чтобы он мучился. В таком случае человек идет за помощью куда угодно, и ему абсолютно наплевать, "иностранный агент" это или нет. Мы считаем, что это, естественно, полнейший бред, и никакими "иноагентами" мы не являемся и никогда не являлись, "Команда" защищает интересы и права только граждан Российской Федерации, которых пытали. И мы пытаемся в суде опротестовать принятое Минюстом решение.

– Сергей, в конце августа Команда против пыток отмечала свое 23-летие. Организацию основал правозащитник Игоря Каляпин, который последовательно выступал против пыток – и одним из его учеников был юрист Павел Чиков. И вот Чиков вспоминал в интервью Юрию Дудю, что в нулевые правозащитники проводили даже тренинги по правам человека для сотрудников тогда еще милиции, и в целом между ними существовали некие устные договоренности. Например, если правозащитники находили нарушения в работе отдела милиции – это рассказывал Чиков – они сообщали в первую очередь вышестоящему руководству, в министерства в крайнем случае, но не журналистам. И проблемы решались без привлечения общественного внимания. Спустя 23 года эта практика сохранилась?

– Зачастую за бумажками стоит чиновник, который их читает, который не видит той боли, с которой человек приходит к правозащитникам. Когда это сухой текст, еще и наполненный канцелярским юридическим языком, какой-нибудь прокурор в районе, который это все читает, где-то через две строчки начинает засыпать. И дальше у него возникает мутное поле. А когда вместе с этим обращением приходит живой человек, либо наш юрист, либо представитель пострадавшего, да еще если вместе с тем, кто пострадал, то личный контакт добавляет порой и 50 процентов к шансу добиться справедливости в каком-то даже небольшом кейсе.

Бывали случаи, когда после личных встреч руководители следственных управлений "доставали шашку", начинали ею размахивать, и у нас буквально через час возбуждались уголовные дела по пыткам, хотя мы до этого ничего не могли добиться несколько лет вот этой вот сухой перепиской. В Нижегородской области было дело Дениса Карамчанинова, 18-летнего паренька, которого избил и пытал сотрудник полиции. Мы семь лет бодались и не могли ничего добиться, а потом пришел новый руководитель следственного управления, к нему сходили на личный прием, и он сразу же дал отмашку – возбудить уголовное дело: за несколько месяцев мы дошли до приговора, а сотрудника полиции осудили на четыре года условно. В Москве у нас было, что пострадавшую не опрашивали два с половиной года, а ее избили в Мосгорсуде. И только после огромного количества личных приемов удалось что-то сломить в этом деле, – рассказывает Сергей Бабинец.

– Сложно говорить о диалогах, – говорит юрист "Мемориала". – Как недавно сказал кто-то в нашей организации, иногда мы судимся за то, чтобы в поезде, который едет в концлагерь, окошки можно было открывать по дороге или чтобы они были чуть побольше. Мне кажется, есть вопросы, в которых власть готова пойти на компромиссы, помочь решить проблемы, а есть те, которые невозможно решить компромиссом, на которые невозможно обратить внимание, и по ним, конечно, можно пытаться что-то делать, но это редко приводит к результатам. И тогда у нас остается одна надежда – на международные структуры, ООН, чтобы как-то привлечь внимание широкой общественности к проблеме, чтобы, может быть, России хотя бы стало стыдно, что о ней так говорят в международных органах.

Если сравнивать мою работу с другими профессиями, то это скорее средневековые доктора, которые лечили чуму в XV веке: они особо не могли помочь пострадавшим, но они собирали важную информацию, которая в дальнейшем очень сильно помогла следующим врачам, позволила сохранить знания о том, какая была ситуация. И иногда я даже не знаю, где я нахожусь – ближе к человеку, который действительно может кого-то спасти из-под обломков, либо я, как чумной доктор в Средневековье, просто собираю информацию и сохраняю ее для следующих поколений.

– В каких силовых подразделениях вы чаще всего сталкиваетесь с пытками?

– Проблема пыток и жестокого обращения, унижающего человеческое достоинство, не характеризует всех сотрудников правоохранительных органов разом. То есть нельзя сказать, что, как у нас пишут иногда на заборах, "все менты козлы", все полицейские пытают – это на самом деле неправда. Проблема пыток есть, но пытают, действительно, не все и пытают не всех. Зачастую рядовые полицейские с этой проблемой не соприкасаются или соприкасаются очень опосредованно, то есть сами не пытают либо не взаимодействуют с теми делами, где можно применить пытки. Это могут быть дознаватели, это могут быть какие-нибудь рядовые участковые. Кто применяет пытки? Чаще всего оперативные сотрудники, сотрудники уголовного розыска, ОМОН, спецназ – силовые подразделения, которые могут и чаще всего применяют силу при задержаниях, при сопротивлении и так далее, вот чаще всего на них и поступают жалобы, – говорит Сергей Бабинец.