Продолжаем публикацию отрывков из книги об Иосифе Бродском, над которой работает литературовед Глеб Морев. Мы опубликовали главу, посвященную попытке поэта нелегально покинуть СССР, затем фрагмент о первых публичных выступлениях и публикациях поэта. Он завершался упоминанием о знакомстве Иосифа Бродского с Анной Ахматовой.

Взаимоотношениям Ахматовой и Бродского, чья фактология суммирована Р. Д. Тименчиком^[1], посвящена обширная научная литература^[2]. Основным предметом дебатов при освещении этого сюжета является вопрос о природе влияния, которое личность и творчество Ахматовой оказали на молодого Бродского: было ли это влияние поэтическим (литературным) или лежащим по преимуществу в сфере "человеческого".

Сам Бродский, говоря об отношениях с Ахматовой, многократно (хотя иногда и с оговорками) утверждал последнее, делая акцент именно на личности Ахматовой: "Не думаю, что она оказала на меня [литературное] влияние. Она просто великий человек", – сформулировал он в первом же публичном обращении к ахматовской теме в интервью лета 1973 года^[3]. Позднее, в 1986 году, в посвященном Ахматовой разговоре с Натальей Рубинштейн Бродский добавляет к уже сложившемуся у него к этому времени нарративу о знакомстве с Ахматовой (как известно, сама Ахматова называла такие устные мемуарные конструкты "пластинками") одну существенную деталь, позволяющую, как кажется, понять специфический контекст того "величия", о котором применительно к Ахматовой он всегда говорит.

На протяжении двух или трех месяцев <...> я продолжал наезжать в Комарово, либо сам, либо с кем-нибудь из моих друзей, и навещал Анну Андреевну. Но это носило характер скорее вылазок за город, нежели общения с великим поэтом. Во время этих встреч я показывал Анне Андреевне свои стихотворения, которые она хвалила, она мне показывала свои. То есть чисто профессиональный поэтический контакт имел место. Это действительно носило, скорее, характер поверхностный. Пока в один прекрасный день, возвращаясь вечером из Комарово, в переполненном поезде, набитом до отказа – это, видимо, был воскресный вечер. Поезд трясло, как обычно, он несся на большой скорости, и вдруг в моем сознании всплыла одна фраза, одна строчка из ахматовских стихов. И вдруг я в какое-то мгновение, видимо, то, что японцы называют сатори или откровение, я вдруг понял, с кем я имею дело. Кого я вижу, к кому я наезжаю в гости раз или два в неделю в Комарово. Вдруг каким-то образом все стало понятным, значительным. То есть произошел некоторый, едва ли не душевный, переворот^[4].

На уточняющий вопрос интервьюера, какая строчка имеется в виду, Бродский отвечает цитатой из "Пятой" из "Северных элегий" Ахматовой: "Меня, как реку, / Суровая эпоха повернула".

Р. Д. Тименчик справедливо отмечает, что Бродского, "поклонявшегося Баратынскому", мог привлечь "выразительный стиховой перенос, кажется, наследующий свою семантику из enjambement’ов Баратынского"^[5]. В то же время существенно, что "Пятая Северная элегия" (1945) – один из главных автометаописательных текстов Ахматовой, в центре которого стоит проблематика поэтической биографии в том специфическом ракурсе, какой придавали ей обстоятельства российской истории после 1917 года, где Поэт оказывался не только противопоставлен пореволюционной "суровой эпохе", но и "объективно" становился ее жертвой ("мне подменили жизнь"). При этом финальной (и главной) смысловой точкой стихотворения Ахматовой является ее кажущийся парадоксальным отказ от признания себя исключительно объектом государственного насилия и утверждение своей победительной субъектности и неповторимой ценности (в том числе творческой) сложившейся во враждебных обстоятельствах биографии, противопоставленной абстрактно-благополучной "несостоявшейся жизни" ("Но если бы откуда-то взглянула / Я на свою теперешнюю жизнь, / Узнала бы я зависть, наконец…"). Представляется, что именно понимание внешних обстоятельств как материала, в противоборстве с которым (во многом таинственно) строится неординарная биография Поэта, сохраняющего независимость – личностную и творческую – и вопреки всему утверждающего таким образом свое "величие", привлекло молодого Бродского (после 1956 года сделавшего, как мы помним, выбор в пользу отказа от принятия советских "правил игры") в этом тексте и – шире – в фигуре Ахматовой. Она стала для него персонификацией фигуры Поэта ("великого поэта") в традиции, актуальной для русской культуры со времен Пушкина – как некоей высшей нравственной инстанции, равной верховной власти и ведущей с ней (зачастую полемический) диалог. Обучение языку этого диалога и стало для Бродского важнейшим уроком, полученным им у Ахматовой, – и именно об этом, как представляется, он говорил, вспоминая Ахматову, Соломону Волкову:

Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение, потому что в ее присутствии ты как бы отказывался от себя – от того душевного, духовного – да не знаю уж как там это называется – уровня, на котором находился – от "языка", которым ты говорил с действительностью, в пользу "языка", которым пользовалась она^[6].

Именно влиянием поведенческого и поэтического языка Ахматовой определяются, на наш взгляд, сложившиеся у Бродского как раз в годы общения с ней ключевые нравственно-эстетические принципы – отказ "чувствовать себя жертвой"^[7], отказ от "драматизации" угнетающих внешних обстоятельств^[8] и признание "независимости" высшей ценностью^[9]. Отношение к Ахматовой как к обладающему полнотой Знания учителю зафиксировано в письме Бродского Я. А. Гордину от 20 ноября 1964 года: советуя Гордину показать Ахматовой рукопись о декабристах, он замечает: "Она знает (и) об этом больше всех"^[10]. В 1990 году Бродский подытожит: "Ей я обязан девяноста процентами взглядов на жизнь"^[11].

Характерно, что вызвавшее у поэта "душевный переворот" стихотворение Ахматовой, написанное в 1945 году, в момент чтения его Бродским не было опубликовано^[12]. Ситуация как бы наглядно воспроизводила для молодого автора целостную картину существования поэзии в СССР: великие стихи остаются в рукописи, в то время как печатные поверхности заняты километрами рифмованной графомании. Все это не могло не оказать самого существенного воздействия на выбор Бродским модели литературного поведения; огрубляя, этот выбор может быть описан так: или быть "непечатным", как Ахматова, или идти путем заурядного советского стихотворца, пробиваясь в печать с помощью компромиссов. Для двадцатиоднолетнего Бродского ответ был очевиден.

* * *

Социокультурный выбор, осуществленный Бродским и еще несколькими ленинградцами (Дмитрием Бобышевым, Анатолием Найманом, Евгением Рейном), составившими в 1961–1964 годах ближайшее литературное окружение Ахматовой (называвшей эту группу молодых поэтов "волшебным хором"^[13] и соотносившей ее с группой акмеистов, к которой когда-то принадлежала она сама^[14]), находил ощутимую поддержку с ее стороны. По воспоминаниям А. Г. Наймана, "Ахматова однажды назвала нас “аввакумовцами” – за нежелание идти ни на какие уступки ради возможности опубликовать стихи и получить признание Союза писателей"^[15].

Ситуация этико-политического выбора, в которую были поставлены и Бродский, и остальные члены "волшебного хора", имела для Ахматовой свойства автопроекции: после большевистского переворота 1917 года ей самой пришлось делать подобный выбор, причем уникальная позиция "самоустранения <...> из [советской] литературной жизни"^[16], которую она окончательно заняла к середине 1920-х годов, характеризовалась беспрецедентным для тогдашних писательских кругов радикализмом, распространявшимся и на участие в официальных литературных институциях. В 1929 году в знак протеста против травли Е. И. Замятина и Б. А. Пильняка Ахматова выходит из Всероссийского союза писателей. В 1934 году она – единственная из сколько-нибудь заметных писателей, живущих в СССР, – не подает заявления на вступление в создаваемый Сталиным Союз советских писателей^[17]. Несмотря на некоторое формальное смягчение (вызванное инициативами власти в 1939 году) этой позиции, Ахматова вплоть до конца жизни сохраняет внутреннее дистанцирование от официального литературного мира, даже в биографии Мандельштама, позиционируемого ею с конца 1950-х годов в качестве ближайшего литературного соратника, отказываясь принимать и понимать его усилия по интеграции в СП в 1937–1938 годах^[18]. Политическая составляющая ее влияния на Бродского эксплицировалась самой Ахматовой в дружеском кругу (в контексте преследований молодого поэта властями): "Будут говорить: он антисоветчик, потому что его воспитала Ахматова. “Ахматовский выкормыш”"^[19].

Одной из составляющих ахматовской поддержки бескомпромиссности "аввакумовцев" было демонстративное противопоставление Бродского, уже к 1962 году выделяемого Ахматовой из этого круга в качестве бесспорного лидера, молодым корифеям тогдашней "официальной" поэтической сцены в СССР, в первую очередь – Евгению Евтушенко и Андрею Вознесенскому. Таким образом, к Ахматовой восходит сыгравшая, как мы увидим далее, в литературном и биографическом самоопределении Бродского немаловажную роль тема его "соперничества" с этими вождями оттепельной советской поэзии.

Сам Бродский позднее вспоминал об этом так:

Единственное отталкивание, которое имело место быть [у Ахматовой], это отталкивание от молодых людей в Москве, которые, как ни горько и ни стыдно, представляли русскую поэзию за рубежом в то время. И были весьма популярны как, впрочем, они и сейчас популярны среди молодежи. Я имею в виду Евтушенко и Вознесенского^[20].

В этот период Ахматова, всегда внимательная к биографическому тексту, особенно увлечена вопросами литературной биографии и связанной с ней проблемой места в поэтической иерархии – прежде всего применительно к себе самой и к Осипу Мандельштаму, чья поэзия после многолетнего перерыва возвращалась тогда к читателю. С точки зрения Ахматовой, ее литературный путь, искаженный, с одной стороны, цензурными запретами в СССР, а с другой – эмигрантской дезинформацией и непониманием, нуждается в "правильном" освещении, возможном только при сохранении ее контроля над необходимой для этого информацией. Этот же принцип, впоследствии взятый, по нашему мнению, именно с подачи Ахматовой на вооружение Н. Я. Мандельштам, используется ею при подходе к восстановлению места Мандельштама в русской литературе. Но если работа по автоканонизации и канонизации Мандельштама есть, в сущности, ретроактивное исправление ошибок прошлого, то литературная биография Иосифа Бродского, разворачивающаяся на глазах, становится для Ахматовой полем синхронного развитию этой биографии приложения усилий по новому, представляющемуся ей справедливым картографированию литературного поля.

Как замечает Р. Д. Тименчик, блокноты Ахматовой, откуда она читала вслух и давала в копиях стихотворения молодого поэта своим литературным знакомым, "послужили в известном смысле каналами распространения текстов Бродского"^[21]. Помимо этого, она становится своего рода проводником поэзии Бродского в "большую" печать^[22]: впервые поэтическая строка Бродского в сопровождении "говорящих" посвященным инициалов "И. Б." опубликована в качестве эпиграфа к стихотворению "Последняя роза" в январском номере "Нового мира" за 1963 год^[23], где подборка Ахматовой соседствует со ставшими литературной сенсацией рассказами Александра Солженицына "Матренин двор" и "Случай на станции Кречетовка". Ситуация, беспрецедентная в истории русской литературы: первое обозначение в печати молодого автора происходит в статусном обрамлении текстов живого классика. Современниками этот жест был прочитан как наименование Ахматовой своего "избранника" – поэтического преемника^[24].

Именно Ахматова становится той авторитетной литературной инстанцией, которая инициирует использование применительно к Бродскому номинаций "первого поэта" и "гения". Происходит это прежде всего в полемическом контексте противопоставления Бродского популярным советским авторам (и несмотря на известный первоначальный скептицизм ахматовской аудитории):

"Стихи И. Бродского. Как-то я все не могу поверить, что Бродский гений, хотя Анна Андр<еевна> это и утверждает"^[25].

"<...> она мне очень пренебрежительно говорила о Евтушенке, очень пренебрежительно об Ахмадулиной <…> И потом сказала: “А вот великий поэт – Бродский”"^[26].

Летом 1963-го Ахматова роняет такую фразу: "Вы даже представить не можете, какой расцвет поэзии ожидает Россию". Я спрашиваю: "Ну а кто, какие поэты, как вы считаете?" – "Бродский". – "А еще кто?" – "Бродский. Разве этого недостаточно?"^[27].

"Бродского считала лучшим поэтом. <...> Я высоко ценю Евтушенко и Вознесенского, признался ей в этом. Ахматова не оспаривала их талант, но сказала, что рядом с Бродским таких поэтов как бы и нет"^[28].

Впервые о поэте Бродском мы услышали от Анны Ахматовой. "Как, вы не знаете нашего премьера?" – спросила она с удивлением и нежностью^[29].

Дочь эмигранта Г. М. Воронцова-Вельяминова сообщала о разговоре июля 1965 года: "На его вопрос о том, кто, по ее мнению, лучший из молодых поэтов, она ответила не Евтушенко и Вознесенский, а Бродский. Бродский тогда был мало известен на Западе, да и в России тоже"^[30].

Последняя фраза, точно отражающая социокультурную ситуацию 1960-х годов, указывает на важнейший элемент конструируемого Ахматовой нарратива о новом "первом поэте" России – где, с одной стороны, присутствует санкционированная авторитетом Ахматовой высшая степень поэтического признания (неизбежно актуализирующая в русской традиции пушкинские коннотации^[31]), а с другой – резко контрастирующая с ней советская реальность, не признающая за подобным механизмом негосударственной/неофициальной канонизации никакой легитимности. Это культурное, социальное и в конечном счете политическое противостояние можно символически персонифицировать в виде формулы: Ахматова vs. судья Савельева, где имя Ахматовой будет репрезентировать представление о Бродском как о "Пушкине нашего века"^[32], а фамилия судьи – напоминать о том, что, с точки зрения государства и подавляющего большинства читающей публики в СССР, такого поэта не существует.

Это драматическое напряжение, возникшее на самом раннем этапе писательского пути Иосифа Бродского, будет определять его литературную биографию всего советского периода.

* * *

Столь заметная человеческая и литературная приязнь со стороны Ахматовой, разумеется, не могла не повлиять на самоощущение молодого Бродского. Важнейшим следствием знакомства с Ахматовой стало формирование у него обширной "стиховой “ахматовианы”"^[33] – серии поэтических обращений к старшему поэту, начатой в июне 1962 года стихотворным подношением ко дню рождения ("А. А. Ахматовой" ["Закричат и захлопочут петухи…"]), строка из которого, напомним, через полгода будет использована ею в качестве эпиграфа, впервые печатно обозначившего присутствие имени Бродского в русской поэзии.

Поэтический диалог с автором, который, подобно Ахматовой в 1960-е годы, воспринимается современниками как (живой) завершитель некоей художественной традиции, уже не принадлежащей современности ("последний поэт", в терминологии Р. Д. Тименчика^[34]), создавая небанальную коммуникативную ситуацию, очевидным образом сигнализирует о свойственном "адресанту" чувстве литературного "преемничества". У Бродского это чувство осложнено, как справедливо отмечает Г.А. Левинтон, "непосредственным ощущением близости, причастности, непрерывности не поэтической традиции, а самого существования “поэтов всех времен” (по выражению Кюхельбекера)"^[35]. Последнее объясняет, в частности, и то, почему в диалоге с Ахматовой для Бродского оказываются важны не поиск стилистических сходств, свидетельства "литературного влияния" и т. п., но, прежде всего, манифестация (исторической) общности судеб:

Разделенье не жизнью, не временем,
за пространством с кричащей толпой,
разделенье не болью, не бременем
и хоть странно, но все ж не судьбой^[36].

(Эти строки Ахматова безошибочно выделит в качестве смысловой доминанты посвящения Бродского, цитируя их в ответном подарке – в инскрипте на книге стихотворений 1961 года:

Иосифу Бродскому

от третьего петербургского сфинкса

на память

24 марта

1963

Комарово

И. Б.

Разделенье не болью не бременем

и хоть странно, но все ж не судьбой.

А.^[37])

Маркером такой общности не в последнюю очередь является для Бродского проблемный статус поэта в окружающем социуме ("Не услышу я шуршания колес, / уносящих Вас к заливу, к деревам, / по Отечеству без памятника Вам" ["А. А. Ахматовой", 1962]).

Для Бродского важна здесь вписанность в определенный, соотносящийся с именем Ахматовой поэтический ряд, оказывающийся, что самое существенное, внеположным по отношению к советской современности с ее рестриктивным, политически ангажированным – и, как следствие, чрезвычайно обедненным – пониманием мировой культуры. Следствием такого генезиса поэзии Бродского – а не "содержания" его стихов – становится восприятие ее официальными литературными (и политическими) кругами как "несоветской": "непонятность корней [поэзии Бродского] ведет к ощущению чуждости, а значит – к [ощущению] враждебности", отмечал, говоря в 1974 году об отношении к Бродскому властей, Е. Г. Эткинд^[38].

Не случайно обращение Бродского к классическому для реализации этой установки жанру In memoriam косвенно связано с именем Ахматовой. Речь идет о первом у Бродского тексте "на смерть поэта", обращенном к Роберту Фросту, о смерти которого он узнал в конце января 1963 года в Комарове и которого считал "единственным из всех зарубежных [поэтов], похожим на Ахматову"^[39]. В августе 1962 года Ахматова встречалась с Фростом во время пребывания того в Ленинграде и рассказывала Бродскому об этой встрече^[40].

Значит, и ты уснул.
Должно быть, летя к ручью,
ветер здесь промелькнул,
задув и твою свечу.
Узнав, что смолкла вода
и сделав над нею круг,
вновь он спешит сюда,
где дым обгоняет дух.

Позволь же, старик, и мне,
средь мертвых финских террас,
звездам в моем окне
сказать, чтоб их свет сейчас,
который блестит окрест,
сошел бы с пустых аллей,
исчез бы из этих мест
и стал бы всего светлей
в кустах, где стоит блондин,
который ловит твой взгляд,
пока ты бредешь один
в потемках... к великим... в ряд.

Текст Бродского "На смерть Роберта Фроста" (30 января 1963), очевидно, не вполне удовлетворивший поэта (он никогда не печатал этих стихов), интересен прежде всего как "первый шаг к регулярному приему соположения в стихах Бродского голосов русской и мировой поэзии"^[41] (причем в числе первых явственно обозначено присутствие самого автора^[42]) и как место появления поэтической формулы "к великим в ряд", обозначающей (посмертное) присоединение поэта к сонму выдающихся предшественников.

Эта принципиальная для Бродского установка, закрепленная в 1965 году стихами "На смерть Т. С. Элиота", оказывается "объективно" (то есть, как представляется, без специального авторского умысла) близка пониманию поэзии акмеизма как "тоски по мировой культуре"^[43], разделяемому Ахматовой, и "синхронистическому" восприятию истории ею (и Мандельштамом), когда "существует некий высший уровень, на котором ось последовательности транспонируется в серию актуально сосуществующих явлений, принадлежащих современности и улавливающих будущее, как слово – смыслы"^[44].

Стихи на смерть Элиота предсказуемо встречают чрезвычайно лестную оценку Ахматовой: "Мне даже светло от мысли, что они существуют", – пишет она Бродскому в феврале 1965 года^[45], а самый содержательный ее письменный отзыв о поэзии Бродского, оказавшийся итоговым, знаменательным образом посвящен именно этой, "неоакмеистической" стороне его поэтики – причем в принципиальном для Ахматовой (следующем пониманию ею истории как "вектора, противоположного сознательно полагаемой воле поэта"^[46]) полемическом соотнесении с "официальной" советской поэзией:

Вот в чем сила Иосифа: он несет то, чего никто не знал: Т. Элиота, Джон<а> Донна, Пёрселла – этих мощных великолепных англичан! Кого спрашивается несет Евтушенко? Себя, себя и еще раз себя^[47].

Существенно также, что эта ориентированность поэзии Бродского на – в широком смысле – мировую культурную традицию шла вразрез с тенденциями оттепельной советской поэзии и выглядела крайне нетривиально. Синхронная читательская реакция на эту особенность поэтики Бродского (на примере поэмы "Исаак и Авраам", 1963) сохранена в воспоминаниях Л. Г. Сергеевой:

Обращение совсем молодого человека к библейскому сюжету и личная интерпретация такого сюжета были подобны чуду в Стране Советов начала шестидесятых годов. В это время почти всех поэтов занимала история разоблаченного Хрущевым Сталина и культа личности^[48].

Демонстративный патронаж Ахматовой и резко "несоветские" черты поэтики Бродского приводят к середине 1960-х годов к тому, что в (эмигрантской) критике возникает, с одной стороны, шаблон об "ученичестве" Бродского у Ахматовой, а с другой, имя поэта ставится, по его же формуле, "к великим в ряд", а сам он – на основании по преимуществу внетекстуальных, биографических обстоятельств – объявляется живым продолжателем связанной с поэзией русского модернизма 1910-х–1920-х годов "петербургской поэтики" – "тех представлений о стихотворном искусстве, которые выработались и воспреобладали у нас в золотую пору нашего так называемого серебряного века"^[49].

Иосиф Бродский – большого дарования поэт, и, как о том свидетельствует целый ряд его стихотворений, необычайно рано достигший зрелости. У него есть своя поэтика, непохожая ни на чью другую. И все-таки петербургская она; не сказать о ней этого нельзя. Знаю: он родился в сороковом году; он помнить не может. И все–таки, читая его, каждый раз думаю: нет, он помнит, он сквозь мглу смертей и рождений помнит Петербург двадцать первого года, тысяча девятьсот двадцать первого года Господня, тот Петербург, где мы Блока хоронили, где мы Гумилева не могли похоронить^[50].

Именно открытые Ахматовой для молодого поэта "альтернативные" возможности осмысления себя в поэтической традиции и утверждения на литературной сцене стоят за внешне брутальными эскападами вроде демонстративного ухода Бродского с заседания секции поэзии ЛО СП в мае 1962 года, так впечатлившего советского писателя Николая Брауна. Этот жест следует читать не как наследующий футуристической поэтике скандала (хорошо известной тогдашней литературной молодежи по описаниям молодости Маяковского^[51]), но как свободное выражение позиции человека, не нуждающегося более в санкции советских писательских институций и публично заявляющего о своей авторской независимости. Вызывающая по советским меркам независимость отличает в этот период и поведение Бродского в целом; проявления ее тщательно фиксируются – очевидно, в рамках заведенного после кратковременного ареста в январе 1962 года "дела оперативной разработки" – секретными сотрудниками КГБ в окружении поэта.

Справка начальника ленинградского КГБ полковника Шумилова, составленная весной 1964 года на основе того, что на чекистском языке именовалось "оперативными данными" (то есть по материалам агентурных сообщений), в части, касающейся информации о Бродском после получения им предупреждения КГБ после допросов в январе 1962 года по делу Уманского, начинается с констатации: "Бродский поведения своего не изменил"^[52]. Далее Шумилов фиксирует прежде всего контакты Бродского с иностранцами, априори подозреваемыми в связях с органами иностранной разведки.

По имеющимся у нас оперативным данным, в феврале–марте 1962 года он [Бродский] установил связь с американским стажером ЛГУ РАЛЬФОМ БЛЮМОМ, подозреваемым в принадлежности к американской разведке, и получил от него какую–то литературу. <...>

В своих стихах БРОДСКИЙ пишет о якобы имеющемся в СССР идейном произволе, рожденном диктатурой черни. Не отказался он и от намерения изменить Родине. В отобранном нами в августе 1963 года оперативным путем письме БРОДСКОГО в Польшу он писал, что его единственной мечтой является выезд за границу. Он по-прежнему завязывает связи с враждебно настроенными по отношению к СССР иностранцами.

Так, в ноябре 1963 г. в адрес Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР на имя БРОДСКОГО была прислана бандероль из США от ВИРЕКА ПИТЕРА.

ВИРЕК П. за последнее время несколько раз посетил СССР, по имеющимся в Комитете госбезопасности при СМ СССР данным он связан с американской разведкой. Во время пребывания в СССР ВИРЕК активно устанавливал связь с лицами из числа творческой молодежи для сбора клеветнической информации о жизни творческой интеллигенции в СССР^[53].

Представленные Шумиловым американскими разведчиками Ральф Блюм (Ralph Blum; 1932–2016) и Питер Вирек (Peter Viereck; 1916–2006) на деле не имели никакого отношения к спецслужбам. Первый был антропологом и славистом, выпускником Гарвардского университета, изучавшим в 1961–1963 годах в Ленинградском университете историю советского кинематографа и писавшим репортажи о жизни в СССР для журнала The New Yorker (впоследствии Блюм станет автором бестселлера "Книга Рун", открытого русскому читателю в 1990 году Виктором Пелевиным^[54]). Питер Вирек был "первым из американских поэтов, с кем Бродский встретился и познакомился лично"^[55]. Вирек, пулитцеровский лауреат 1949 года, был в СССР несколько раз – впервые в 1961 году вместе с поэтом Ричардом Уилбером. Осенью 1962 года он посетил в Москве Ахматову^[56]. Тогда же (или годом позже) состоялось его знакомство с Бродским, с которым они виделись и в дальнейшем – во время приезда Вирека в Ленинград "поздней осенью 1966-го или зимой 1966–1967 годов"^[57].

Смотри также

Страна треснувшего колокола. Джордж Вирек в Советском Союзе

Качество и способ подачи информации в справке полковника Шумилова позволяют сделать предварительные выводы о механизме развития "дела Бродского", завершившегося ставшим всемирно известным судебным процессом февраля – марта 1964 года по обвинению поэта в тунеядстве.

Анализ изложенных Шумиловым фактов показывает очевидную вещь – несмотря на демонстративно нестандартный для советского человека начала 1960-х годов характер, поведение Бродского не содержит в себе ничего, что позволяло бы предъявить ему обвинения в нарушении закона. Ни стихи о некоем "идейном произволе", ни встречи с иностранными гражданами, ни выраженная в частном письме мечта о выезде за границу не являлись в СССР уголовно наказуемыми действиями. Это обстоятельство было ясно и чекистам. Отсюда – искусственное подверстывание фразы из перлюстрированного письма к статье Уголовного кодекса об "измене Родине" (призванное напомнить о центральном, с точки зрения КГБ, эпизоде в "деле" Бродского – истории с несостоявшимся угоном самолета), нагнетание в справке "публицистических" оборотов в отношении как самого Бродского, так и знакомых ему иностранцев и, главное, обвинения в принадлежности последних к иностранной разведке. Голословный характер этих обвинений – ясный и авторам справки – подтверждается хотя бы тем, что, например, "связанный с разведкой" и собирающий, по словам справки, "клеветническую информацию" о советской интеллигенции, а в реальности известный американский поэт Питер Вирек спустя два года вновь беспрепятственно получит визу для посещения СССР.

Представляется, что подлинная причина, по которой дело Бродского в начале 1964 года было доведено чекистами до суда (правомерность которого и призвана подтвердить перед партийным начальством справка Шумилова, составленная по запросу курировавшего силовые структуры Отдела административных органов ЦК КПСС), лежит в бюрократической плоскости.

Согласно внутренним инструкциям КГБ по оперативному учету, "срок ведения дел оперативной разработки по окраскам “измена Родине” (в форме бегства за границу)" – а именно такое дело (ДОР) было, очевидно, заведено на Бродского весной 1962 года после ставшей известной чекистам (и, несомненно, впечатлившей их) истории с самолетом в Самарканде – не должен был превышать двух лет^[58]. Просто прекратить дело оперативного наблюдения означало для КГБ признать необоснованность его заведения. Практика прекращения необоснованно заведенных ДОР в эти годы всерьез беспокоила Москву и вызвала осенью 1964 года специальный приказ председателя КГБ СССР В. Е. Семичастного, где отмечалось:

Нередко дела агентурной разработки заводятся на основании лишь субъективных предположений оперативных сотрудников о возможной причастности отдельных советских граждан к шпионской и иной враждебной деятельности без наличия достоверных данных о проводимой ими подрывной работе. По этой причине во многих местных органах КГБ возникает и прекращается значительное количество бесперспективных дел.

Такая порочная практика отвлекает оперативные силы и средства от борьбы с действительными врагами, объективно ущемляет права отдельных советских граждан, и тем самым наносит ущерб делу обеспечения государственной безопасности^[59].

Нежелание подвергнуться критике вышестоящего (московского) начальства, а также внутренняя уверенность ленинградских чекистов (не лишенная, заметим, веских оснований) во враждебности Бродского советскому политическому строю требовали "результативного" закрытия дела в установленный инструкцией срок. Он истекал весной 1964 года.

В ноябре 1963-го публикацией газетного фельетона "Окололитературный трутень" ленинградский КГБ приступил к завершению "дела Бродского" по заранее, весной 1962 года, задуманному сценарию.