В этом году с карты Риги исчезли сразу несколько привычных многим поколениям названий. Часть города, издревле называвшаяся Московским предместьем, превратилась в Латгальское предместье (Латгалия – самый восточный регион Латвии, на границе с Россией), Латгальской стала и Московская улица (кроме малой её части, новое имя которой образовано от Ластадии – городского района, находившегося в этом месте 700 лет назад). Улица Тургенева стала улицей Пурвитиса – в честь основоположника латышской живописи, ученика Куинджи и соучредителя "Мира искусства" Вилхелмса Пурвитиса. Улица Пушкина получила имя Карла Мюленбаха – первого латышского лингвиста и первого латышского переводчика "Одиссеи". Улице Гоголя присвоено имя Эмилии Беньямин, основавшей первую латышскую массовую газету и окончившей свои дни в Усольлаге. Улица Ломоносова стала улицей Валерии Сейле – просветительницы, первой женщины в правительстве Латвии (заместитель министра образования в 1922 году). И так далее.

Нечего пенять на деколонизацию, коли российские войска в Украине. Тридцать лет в независимой Латвии никто особо не покушался стереть Пушкина с Ломоносовым с городской карты, но с началом полномасштабной войны возникла общественная инициатива, а на третьем году войны уже и политики в Рижской городской думе собрались сказать своё слово. В публичных дискуссиях по этому поводу иногда, конечно, договаривались и до того, что Пушкин не просто себе поэт, а с придворным чином в структуре имперской власти, но по большей части без претензий к конкретным лицам обошлось: может быть, Пушкин ничем и не плох, но в отсутствие улицы Гёте или улицы Шекспира его имя на карте значит лишь одно: "Здесь была империя". А в имперской системе координат Пушкин с Ломоносовым превращаются в Царь-поэта и Царь-учёного, столь же нефункциональных, как Царь-пушка, которая не стреляет, и Царь-колокол, который не звонит: они уже ничего не значат сами по себе, а призваны означать величие нации, к которой принадлежат, и в этом качестве выносятся вовне. Вплоть до ковровой бомбардировки всего мира, включая Мали и Сомали, стандартными метровыми бюстами Александра Сергеевича – история давняя, глубоко довоенная, ещё из тех времён, когда на другие бомбардировки не было ресурса (в новости упоминается инициатива некой писательской организации, но это операция прикрытия, конечно: ничего, кроме пропагандистских акций на непонятно чьи деньги, за этой организацией не числилось, а рулил ею никому не ведомый персонаж, чей вклад в литературу ограничивался книгой "Агропромышленный комплекс Узбекистана сегодня и завтра").

Что ж, надо посыпать голову пеплом и бороться за неимперскую русскую культуру. То есть искренне внимательную к соседским голосам, говорящим на других языках (и потому требующим перевода) или даже на том же русском языке (потому что столетия имперского подавления привели к тому, что на собственном языке многим народам и культурам сказать о себе практически невозможно). Большой новости в этом нет, скажу я как переводчик с украинского и латышского. Правда, не совсем понятно, каким образом представление об украинской культуре как яркой, глубокой и разнообразной, основанной на горилке и галушках не в большей мере, чем русская – на тюре и медовухе, или же, аналогично, о грузинской культуре как поле действия изощрённых интеллектуалов, а не как производстве чачи и чурчхелы, могло бы проникать в российских условиях из узких профессиональных кругов, читавших украинские блоки журнала "Новый мир" или грузинские блоки журнала "Октябрь", в народные массы, исправно поставляющие пушечное мясо для военных авантюр режима: высокая культура бессильна изменить лицо страны, если не отстроены сложные механизмы передачи смыслов с одного культурного этажа на другой. Механизмы же эти – образование, медиа, в конечном счёте политика. Здоровое общество – то, в котором всё это более или менее работает: существенные достижения культуры получают широкий медийный резонанс и оперативно становятся предметом научного внимания, университетского, а затем и школьного изучения. Как это работает в России, мы знаем. Следовательно, в краткосрочной перспективе любые усилия русской культуры по улучшению себя не дали и не дадут ровно ничего. Но разве русская культура когда-нибудь рассчитывала на краткосрочную перспективу?

Я раздумываю об этом заново, перечитывая недавнюю статью украинского театроведа и режиссёра Олены Апчел "Глубинная травма и интеллектуальная лень", опубликованную сразу на нескольких языках и вызвавшую за несколько дней довольно широкий общественный резонанс. Собственно русской культуре в ней посвящены буквально несколько фраз, резюмированных формулой: "В своих целях Россия использует всех художников, даже тех, кто думает, что они против режима". Формула эта замечательна тем, что у России в ней есть субъектность, а у отдельных художников нет (они только думают, что они против чего-то там, а на самом деле их просто используют), и этим они отличаются от художников и интеллектуалов других стран и народов, которые в статье выступают всё же сами за себя. Однако основная мысль Апчел в другом: она выступает против доминирования имперских (как в настоящем, так и в прошлом) культур вообще и обращается с горькими упрёками, в частности, к английской и немецкой культуре. Вы занимаете слишком много места, говорит она. Вы должны "подвинуться, освободить место для голосов казахских, грузинских, крымскотатарских, ичкерийских, молдавских, украинских, литовских интеллектуалов, которые будут описывать свою оптику, новую и неожиданную для Европы оптику порабощённых и борющихся с империей". Но вопрос ещё шире: в другом месте в статье Апчел подробно говорит о греческой культуре, понесшей тяжёлый ущерб от колониализма (в силу которого её сокровища по сю пору остаются в музеях Лондона и Берлина) и по-прежнему воспринимаемой имперскими нациями как малая и провинциальная, не заслуживающая разговора на равных. Греция не была британской или германской колонией, так что колониализм здесь мыслится предельно расширительным образом: как любая эксплуатация сильными странами слабых.

Смотри также

Ирина Берлянд: "Про "братский народ" уже стыдно говорить"

Тут есть над чем задуматься. Понятно, почему сегодня миру важнее услышать голос украинской культуры, против которой ведётся война на уничтожение. Не совсем понятно, что при этом делать деятелям русской культуры, если они, что бы ни делали, всё равно играют на руку России – следовательно, сыграют ей на руку и своим молчанием (между тем как нынешняя война и нынешняя политика ведутся ещё и на уничтожение русской культуры, издевательски выдаваемое за её защиту). Ещё менее понятно, как должна работать эта логика сознательной уступки, если видеть в ней не вынужденную меру военного времени, а долговременную стратегию, которая должна стать новой нормой.

Взять, например, Данию. Эта страна никогда не была колонией; назвать её империей, вероятно, тоже было бы преувеличением. В самобытности её культуры, наверное, никто не усомнится, но и сказать, что эта культура стабильно и разнообразно оказывается в фокусе общеевропейского и мирового внимания, было бы преувеличением. Кажется, большие нации и большие культуры ничем не провинились перед датчанами – должны ли они, тем не менее, "подвинуться" и в их пользу? Иное дело Чехия: она некогда утратила самостоятельность на 300 лет, проведённых под австрийским владычеством, и по меньшей мере сто последних из них сопротивление онемечиванию было едва ли не главным содержанием культурного движения. Следовало ли германоязычным культурам или также английской культуре и французской как-то специально "подвинуться" после того, как в 1918 году чешский и словацкий народы вновь обрели государственность, и требуются ли некие целенаправленные уступки в пользу этих культур теперь, спустя ещё век? Честно говоря, я не знаю, к какому ответу склонились бы сегодня датские и чешские интеллектуалы и деятели культуры: вероятно, кто-то сказал бы, что никакие преференции им не нужны, потому что место их культур и так уникально и не подлежит сомнению, кто-то, напротив, ратовал бы за специальные меры по повышению заметности малых европейских культур на фоне больших, а иные, чем чёрт не шутит, ответили бы, что это не командный забег и говорить нужно о необходимости лучше вслушаться вот в этот и этот конкретный голос, а не в датские и чешские голоса вообще. Тем более что конкретный голос может совершенно иначе преломить эту диалектику большого и малого, будучи – в малой культуре или в большой – голосом иммигранта, квира, нейроотличного, представителя той или иной социальной группы. Правда ли, что именно принадлежность к национальной культуре – то главное, что должно определять поведение художника и интеллектуала и отношение к нему?

Не так важно, кто ты: важно, прежде всего, какие большие человеческие сообщества ты представляешь. Этот взгляд на вещи нельзя назвать новым, и во всех своих прошлых воплощениях – религиозном, классовом, расовом – он вёл, скажем осторожно, куда-то не туда. Но в отдельном человеке поди разберись, а групповая принадлежность – вот она, и вот уже именем Мартина Лютера Кинга, мечтавшего об обществе, в котором цвет кожи не имеет никакого значения, клянутся люди, требующие гендерных квот и позитивной дискриминации...

Ну, а от Пушкина с Ломоносовым, конечно, не убудет, они подвинуться точно могут – и, как ни крути, если первому национальному художнику и первому национальному лингвисту не хватило топонимов в столице, а чужестранным классикам хватило, то что-то здесь не так. Но есть и нюанс. Дело в том, что рижскую улицу Пушкина не так просто считать наследием империи: она получила это название в 1923 году, вскоре после обретения Латвией первой независимости. В том же году будущая улица Ломоносова (название советских времён) была названа в честь публициста-славянофила Юрия Самарина – за то, что протестовал в середине XIX века против политики онемечивания латышей. У Пушкина личных заслуг перед латышами и Латвией не было – но идея культурного и политического истеблишмента молодой республики была не в этом. И когда в 1937 году обновлённая империя решила торжественно отпраздновать столетие смерти классика – не только пышными славословиями внутри страны, но и агитационно-пропагандистскими мероприятиями по всему миру, доказывая, что (словами передовицы в "Правде") "Пушкин целиком наш, советский", – Латвия откликнулась на этот вызов. В Национальной опере при полном аншлаге был представлен "Евгений Онегин" Чайковского, а перед спектаклем на сцену поднялся Эдвартс Вирза, поэт, прозаик и переводчик, культурная икона малосимпатичной, но, конечно, в сравнении со сталинизмом вполне вегетарианской диктатуры Карлиса Улманиса, и произнёс восторженную речь о Пушкине, общий смысл которой сводился к простой идее: "Не уступим Пушкина большевикам!"

Дмитрий Кузьмин – поэт, переводчик, главный редактор журнала "Воздух"

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции​

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться