Иван Толстой: Наш собеседник сегодня – поэт и переводчик с итальянского Евгений Солонович.

Для начала он читает стихи Монтале в своем переводе:

Зло за свою держалось непреложность:
то вдруг ручей, задушенный до хрипа,
то выброшенная на берег рыба,
то мертвый лист, то загнанная лошадь.
Добра не знал я, не считая чуда,
являемого как бы ненароком
то в сонной статуе, то в облаке далеком,
то в птице, звавшей улететь отсюда.

Вы обо мне судили
только по оболочке,
суть же внутри, в середине,
а не в заглавной строчке.
Не оболочка ли, кстати,
стала всему виною?
Был лишь сургуч печати
между вами и мною.

Игорь Померанцев: Вы родились в Симферополе. Лично для меня Крым – это такое, в меру давнее Средиземноморье. Выбор профессии как-то связан с вашим местом рождения?

Евгений Солонович: Нет, никак не связан с местом моего рождения. Институт иностранных языков, выбор итальянского связан с радиопередачами, когда не могли с утра до вечера говорить о достижениях в сельском хозяйстве и промышленности, поэтому перемежали все эти передачи музыкой, классикой. Классика была оперная и неаполитанские песни. Таким образом, выбором языка я обязан нашему советскому радио.

Первое время я зарабатывал тем, что работал с итальянскими делегациями, в основном профсоюзными, которые приезжали в Советский Союз. Это, конечно, мне очень помогло расширить или углубить мое знание языка. Скажем, обсценной лексикой меня мои преподаватели в Инязе не снабжали, и благодаря этому потом, когда я начал переводить, мне было значительно легче.

В Риме я сейчас около недели. 21 апреля день рождения Рима, этому дню посвятили марафон переводов Белли – это один из поэтов, которого я переводил, книги его издавал. Это знаменитый римский поэт, который писал на римском диалекте, поэт, открытый для Запада в основном Гоголем, переводить которого, поскольку это диалект, мучительное удовольствие. Нужно было в основном аналоги искать в просторечьях, в пословицах и поговорках. Поэтому я называю в одном из предисловий своих переводы Белли мучительным удовольствием.

Иван Толстой: Евгений Михайлович, вы прожили такую долгую и интересную жизнь, начинали свою переводческую деятельность в первые послевоенные годы, это ведь была совершенно другая эпоха с другой атмосферой. А можете ли вы вспомнить, что это была за атмосфера, как бы вы ее сейчас охарактеризовали?

Евгений Солонович: Поскольку я писал уже свои стихи, мне хотелось переводить – это было легче публиковать. Я стал в основном заниматься переводами поэзии.

Игорь Померанцев: Евгений Михайлович, вернемся в прошлое, далекое прошлое. Вы окончили Институт иностранных языков в Москве в 1956 году – это, можно сказать, звездный час оттепели. Ваша кафедра, итальянская кафедра, была все-таки окном в зарубежье или это был типичный советский оазис?

Евгений Солонович: В Инязе были отделения переводческие и педагогические. Так вот, итальянский язык был только в переводческом отделении. У меня были очень хорошие преподаватели. Как я уже сказал, знанию моих преподавателей, обучению у них я обязан отсутствием у меня знаний обсценной лексики. Обсценную лексику я постигал, получив свободное распределение, работая с итальянскими делегациями – и не только расширял знание языка, но поскольку итальянцы народ певучий, я многие песни подпевал и таким образом изучил хорошо эту область. Потому что я напевал и напеваю до сих пор по-итальянски итальянские и неаполитанские песни. Например, у меня есть такое стихотворение, сейчас я вам его прочитаю, потом вы поймете, почему я его вам предлагаю послушать.

Скажите, девушки, конечно, ей,
Подружке вашей из соседней школы,
Что вряд ли я не спал ночей,
О ней мечтая, но когда глаголы

"дружить", "любить" спрягал, боясь заснуть,
Сон мог и подождать еще чуть-чуть.
А девушки не знали, кто она,
певцу внимая с видом виноватым.
Я, кажется, тогда учился в пятом.
Менялись имена и времена
и голос то на сцене, то за сценой,
а песня оставалась неизменной.
Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я не сплю ночей, о ней мечтаю,
Что всех красавиц она милей и краше,
Я сам хотел признаться ей,
Но слов я не нашёл.
Очей прекрасных огонь я обожаю,
И на земле иного счастья не желаю,
Что нежной страстью, как цепью, я окован,
Что без нее в душе моей тревоги не унять.

Иван Толстой: Евгений Михайлович, я хочу вернуться в те времена, к которым относится это стихотворение и эта ваша влюбленность. Вас приглашали переводить итальянские фильмы?

Евгений Солонович: У меня с синхронным переводом были сложности, поэтому иногда мне давали текст, я, одним ухом слушая, переводил эти тексты. Но я не считаю это удачным опытом.

Иван Толстой: Приглашали ли переводить некие запрещенные фильмы итальянские?

Евгений Солонович: Нет, этого не было. Тем более что в мое время запрещенных фильмов не было, а были фильмы, которые имели огромный успех и в Италии, и у нас. Запрещенных фильмов не было у нас, до нас они не доходили.

Игорь Померанцев: К примеру, я думаю, Пазолини не показывали в Советском Союзе.

Евгений Солонович: Нет, не показывали. Пазолини, кстати, я больше занимаюсь как поэтом.

Игорь Померанцев: Знаменитая итальянская кухня – это разные региональные кухни. Итальянская поэзия тоже региональная, то есть разная?

Евгений Солонович: В какой-то степени да, потому что есть диалекты. То есть есть чисто итальянский язык и есть диалекты. Так же, как, скажем, у поэта Джузеппе Джоакино Белли римский диалект. Первая моя книга переводов – это были стихи сицилийского поэта, который писал на сицилийском диалекте. И вот, я помню, мне попала в руки книга его стихотворений на диалекте, которого я не знал, но дело в том, что параллельный текст был перевод на итальянский язык, переведен он был известным очень поэтом, сицилийцем по происхождению, Сальваторе Квазимодо.

Читаю вам стихи Монтале:

Принеси мне подсолнух, навеянный далью,
посажу его в почву, сожженную солью,
чтобы он к небесам, голубому зеркалью,
желтый лик обращал — свою жажду и волю.

Всё неясное к ясности смутно стремится,
тают абрисы тел в акварельных размывах,
краски – в нотах. Итак, раствориться –
это самый счастливый удел из счастливых.

Принеси мне частицу палящего лета,
где прозрачны белесые очерки мира
и где жизнь испарилась до капли эфира, —
принеси мне подсолнух, безумный от света.

Иван Толстой: Какова история вашего знакомства с Монтале?

Евгений Солонович: Это крупнейший поэт итальянский ХХ века – Эудженио Монтале, мой тезка. Познакомился я с ним таким образом: в юбилей Данте я участвовал в торжественном заседании в Париже, там меня познакомили с Монтале. Это знакомство ограничилось "здрасьте – здрасьте". Меня ему представили как известного переводчика. Я от него сразу услышал: "Вы знаете, тут недавно в Милане был Евгений Евтушенко". Дальше идет пауза и потом продолжение: "Он читал километры стихотворений".

Потом я с ним встретился в Милане, меня к нему привел мой автор Джованни Джудичи. Он встречался с Монтале у него дома и спросил у него: "А можно я приду со своим переводчиком русским?" Таким образом я у Монтале был в гостях. Но вылился их разговор в обсуждение конкретных каких-то итальянских поэтических дел, я сидел и слушал, не вникая в содержание.

На этом личное знакомство с Монтале закончилось, но переводить я его стал позже. Журнал "Новый мир" одно время собирался устроить такую рубрику "Поэты - лауреаты Нобелевской премии". Поскольку Нобелевская премия была и у Монтале, меня попросили редакторы "Нового мира" сделать несколько переводов. Я сделал эти несколько переводов, их опубликовали вскоре, и переводы имели большой успех. На этом разговор о стихах Монтале можно закончить, если не считать того, что прошло какое-то время после публикации в "Новом мире", и я написал стихотворение "Переводя Монтале". Сейчас я вам его прочитаю наизусть, потому что это одно из моих любимых стихотворений.

Понимая, что вряд ли, навряд
все твои разгадаю загадки,
вновь и вновь возвращаюсь назад,
за спиной оставляя закладки.
Принимаю на тайной волне
неразборчивые шифровки,
адресованные и мне,
да, да, да, говорю без рисовки.
Где другой прикусил бы губу,
бормочу: та-та-та, та-та-та,
ложный след то и дело беру,
или против теченья гребу,
незадачливый взломщик метафор,
нарушитель волшебных табу.
За тебя против зла ополчаюсь,
за тебя объясняюсь в любви,
третьим лишним в гондоле качаюсь
с Беатриче твоей визави.
Пробиваясь к тебе наугад,
твой поверенный, твой переводчик,
я ловлю твой прощающий взгляд
сквозь туман герметических строчек.

Игорь Померанцев: Евгений Михайлович, вы поэт и переводчик. Кто на кого больше влияет, когда вы переводите? Мне лично кажется, что современные поэты Италии выбрали свободный стих, а вы, снова-таки мне кажется, поэт-традиционалист.

Евгений Солонович:

У меня свободных стихов почти нет. Я тут танцую от печки, в основном это сказывается и на моих переводах, не только на моих стихах. Собственно говоря, верлибров у меня не было никогда. Но, тем не менее, я не примыкаю к тем, кто отрицает возможность верлибра в стихах. Я вспоминаю, как в свое время в журнале "Иностранная литература" был один из редакторов, который говорил так: "Я такие стихи (имея в виду верлибр) могу сочинять за ночь по сто штук". Это, конечно, было большое преувеличение. Тем более что у нас были поэты, которые владели верлибром. Тем не менее, я на всю жизнь запомнил, что он говорил: за ночь я могу переводить тысячу строк.

Иван Толстой: Евгений Михайлович, Пушкин говорил, что переводчики – почтовые лошади просвещения. Какие вещи вам приходилось объяснять итальянцам о России?

Евгений Солонович: Когда у нас говорят о советской школе перевода, я всегда говорю, что советской школы перевода не существует как таковой, существует русская школа перевода, имея в виду действительно наших классиков, которые переводили.

Игорь Померанцев: Среди итальянских поэтов ХХ века было много сторонников фашизма и коммунизма. Их политические взгляды как-то для вас бросают тень на их стихи, на их поэзию?

Евгений Солонович: Я вам расскажу историю, связанную, кстати, с тем же Монтале. У нас Монтале не хотели печатать, я предлагал, мне говорили: "Нет, пессимист, не будем его печатать". В один прекрасный день я прихожу к издателю с газетой "Унита", где напечатано поздравление Монтале с Нобелевской премией, и подписано оно секретарем Коммунистической партии Италии. Это открыло дорогу Монтале для наших читателей. Сначала, правда, издали прозу Монтале, но с отдельным добавлением стихов.

Игорь Померанцев: Вы переводили донос ярого сторонника итальянского фашизма?

Евгений Солонович: Нет, никогда.

Иван Толстой: Евгений Михайлович, а если я свой вопрос о почтовых лошадях просвещения разверну в обратную сторону и спрошу: какую итальянскую мысль, какую политическую мысль вы в своих переводах несете русским читателям? Есть ли что-то специфически итальянское, что вы очень чувствуете, и любите, и хотите передать в своих переводах?

Евгений Солонович: У меня есть книга "Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича". Начинается она издалека – она начинается с Данте, потом Петрарка и так доходит до нашего времени.

Иван Толстой: Что объединяет этих людей за 700 лет, которых вы перечислили?

Евгений Солонович: Объединяет их, собственно говоря, то, что следующие поколения наследуют предыдущих.

Игорь Померанцев: Евгений Михайлович, у вас богатый преподавательский опыт, причем не только в Москве, но и в Италии. Это разный опыт?

Евгений Солонович: Опыт разный, конечно. Я приехал сюда и в Сиенском университете для иностранцев меня пригласили выступить с творческим вечером, свои стихи читать, переводы читать. Начал свою нынешнюю гастроль с этого Сиенского университета. Надо сказать, что с большим интересом, не без удовольствия явно слушали и мои стихи, которые я отобрал для этого вечера творческого, и переводы.

Иван Толстой: Евгений Михайлович, когда вы оказались в Италии в первый раз? И оказалась ли сама Италия не похожей на ваши представления о ней?

Евгений Солонович: В первый раз я оказался в Италии в конце 50-х годов, попал я туда как переводчик спортивной делегации, спортивной команды. Это была сборная СССР по водному поло. Это была моя первая встреча с Италией и надолго оказавшаяся последней. Потому что когда я вернулся (а это был год перед Олимпийскими играми, которые были в Италии), мне сказали: мы думали, что ты поедешь туда на них, но теперь никуда не поедешь, потому что ты ходил сам по себе в Италии, когда остальные знают только дорогу на рынок или в бассейн. Так что на какое-то время я лишился возможности бывать в Италии.

Потом со временем, когда я уже был принят в Союз писателей, я стал ездить переводчиком с советскими писателями и поэтами. Это, конечно, расширило мое представление об этой стране, о ее литературе. Я этим обязан, в частности, Союзу писателей. Поэтому, когда меня спрашивали потом: "А когда было лучше – до этого или после этого стало?", я сказал: "Понимаете, если говорить всерьез, я много потерял". И перечислял поликлинику Литфонда, дома творчества. Ну, что поделаешь? Ничего не поделаешь.

Игорь Померанцев: Агрессия России в Украине бросает тень на отношение к вам, к современным русским поэтам в Италии?

Евгений Солонович: Вы знаете, скорее нет. Хотя странные бывают случаи. Когда я сюда приехал в этот раз, я летел через Ереван, до Еревана со мной летел мой сын из Москвы, а дальше он перебрался в Грузию, где мой внук, его сын, в консерватории, он тоже музыкант, как и мой сын.

Я прилетел в Рим, в Риме меня должна была встречать моя переводчица и моя приятельница Клаудиа Скандура, она меня не встретила почему-то, рано утром я прилетал. Я поехал к ней на такси. Таксист стал обсуждать со мной эту самую войну нашу, но обсуждал со мной странным несколько образом: он очень тепло говорил о Путине. Когда я кому-то рассказал, мне сказали: "Это у таксистов одна из любимых тем". Не знаю, я каждый день на такси не ездил здесь, мне это показалось странным. Конечно, на отношении к нам, простым смертным, сказывается эта война. Никому, конечно, она не нравится, даже на расстоянии большом. Иногда я даже видел лозунги какие-то, которые тоже не лучшим образом отзывались о нашем президенте в связи с этой войной.

Стойте, а как же предвестие
важного поворота?
Не говорило ли что-то
о новой в жизни главе?
Так кора и осталась
как бы моей подноготной,
пламя так и питалось
простотой приворотной.
Не наступите часом,
это не тень, я сам.
От себя оторвать бы с мясом
ее, подарить бы вам.

Еще одно:

Верхушки тростника все глянцевитей

на светлом, и примером постоянства

сухие ветки из своих укрытий

суд простирает в душное пространство.

Час ожидания встает из моря,

где облачное древо не окрепло

и, не укоренившись, вскоре

разваливается, как горка пепла.

Далекая, тебя здесь не хватает,

как долго ты, тоскливей нет предела:

тебя здесь нет – все рушится и тает

все кануло, исчезло, опустело.