Украинский волонтер-парамедик Юлия Паевская три месяца провела в плену в самопровозглашенной "Донецкой народной республике". 17 июня президент Украины Владимир Зеленский сообщил о ее освобождении – с тех пор Паевская проходит лечение в госпитале. Радио Свобода поговорило с парамедиком о том, что происходило с ней в плену и как обращаются с украинскими пленными.

Парамедика Юлию Паевскую с позывным "Тайра" задержали 15 марта военные "ДНР", когда она вместе со своим водителем пыталась вывезти детей и женщин через "зеленый коридор" из Мариуполя в Запорожье. С тех пор о ней практически ничего не было известно: семья Паевской ничего не знала о ее местонахождении, а российская сторона отрицала, что парамедик находится в плену. Вскоре после исчезновения Паевской российский телеканал НТВ опубликовал интервью с парамедиком, в котором ее обвиняли в связях с полком "Азов" и попытке сбежать из Мариуполя с двумя маленькими детьми, чьи родители погибли.

Смотри также

"Россия не хочет ее обменять". Волонтерка в плену и в эфире НТВ

Последние восемь лет Паевская оказывала первую медицинскую помощь раненым военным и гражданским в Донбассе и отвозила их в больницы. После начала полномасштабного российского вторжения в Украину Паевская работала в осажденном Мариуполе и помогала раненым. В первые недели войны она сняла на нагрудную камеру кадры, документирующие происходящее на линии фронта, и передала эти записи журналистам Associated Press. Юлия Паевская рассказала Радио Свобода о том, что происходило с ней в плену.

– Как ваше самочувствие?

– Гораздо лучше. Врачи настаивают, чтобы я еще некоторое время побыла в госпитале. Им виднее, я не спорю с врачами.

– В каком состоянии вы были, когда вернулись из плена?

– У меня было ужасное физическое истощение. Были повреждения, которые я пока не могу озвучивать. Была тяжелейшая психологическая травма – с ней я справилась сама. Психика у меня в порядке, но психологически, конечно, очень тяжело. Были последствия контузии, головные боли, сильно упало зрение. Я очень потеряла в весе и выглядела как анорексичка. Сейчас меня уже откормили. Также были проблемы, связанные с моими протезами. Но в общем, могло бы быть гораздо хуже. Я считаю, что мне еще повезло. Возможно, мне помогло то, что я была в очень хорошей физической форме – я готовилась к международным соревнованиям Invictus Games в составе сборной Украины.

– Вы ранее упоминали, что не все можете рассказывать, так как идет следствие. Что это за следствие?

– Это расследование украинской стороны, оно ведется лучшими специалистами. Пока идет следствие, я очень ограничена в том, что я могу рассказывать. И я бы еще подала в суд на тех журналистов, которые сняли обо мне клеветнический сюжет. Для этого мне нужен, конечно, адвокат.

Пока я была в плену, мне предъявили обвинение по уголовному делу, возбужденному в "ДНР". Думаю, что я пока не могу называть статью, но она расстрельная. Статья абсурдная. Это такой же бред, как заявления, что я убила родителей детей в Мариуполе, который полон сирот: непонятно, зачем кого-то убивать, чтобы найти сирот.

– Вы были в плену три месяца. Где вы находились и что с вами происходило?

– Я находилась в Донецке, в СИЗО и еще одном учреждении, которое пока что я не могу озвучивать.

– Можете ли вы рассказать про условия содержания, оказывают ли там медицинскую помощь?

– Когда меня только приняли, у меня было очень тяжелое состояние, потому что в Мариуполе при обстреле я получила контузию. У меня ужасно болела голова, и я просила вызвать мне врача или скорую, но мне отказали. У меня забрали абсолютно все. Меня заставили дать пароль от телефона, что тоже нарушает права человека. Я подпадаю под Конвенцию о защите прав человека, как в любой нормальной стране, но мне не дали даже позвонить родственникам.

Ты абсолютно бесправный, тебе ничего не положено. У меня отобрали и лекарства, которые мне были необходимы. У меня нет щитовидной железы, и мне необходима заместительная терапия – каждый день я должна принимать гормоны. И только из-за того, что я несколько раз настойчиво говорила, что без них я просто умру, через несколько дней мне принесли лекарства. За счет этого я выжила. Разумеется, через месяц я бы умерла без них. Еще у меня есть астма – Сальбутамол мне тоже дали не сразу. И он был не у меня в руках, он был у вертухаев. Если у меня случался приступ, мне нужно было подойти к двери, долго и нудно стучать, пока придет вертухай. Сказать, что у меня приступ астмы, он в ответ "угу" и надолго уйдет. Потом открывается кормушка, и он либо кладет, либо бросает мне Сальбутамол. Отношение скотское, подробности допроса я не могу пока рассказать. Все было жестко, но, наверно, могло бы быть хуже.

За три месяца я ни разу не была на воздухе, меня ни разу не выводили на улицу гулять. У меня был один комплект белья, который был на мне, когда меня забрали. Одни штаны и футболка, и можно даже ничего не просить – тебе ничего не дадут. Девочки просили и ничего не получили. Пару раз нам давали рулоны бумажных полотенец. В крайнюю неделю нам не дали даже мыла, нам нечем было помыть руки и посуду. У меня не было все это время ни расчески, ни зубной щетки, я уже молчу про какой-то крем – это вообще из области фантастики. Условия содержания настолько жесткие, как будто мы какие-то звери. Они нас, наверно, вообще людьми не считают.

– Сколько людей были с вами в камере?

– В одном месте я была с двумя женщинами, потом меня перевели в одиночку, в подвал. А затем в камеру, где было 22 женщины. Это маленькая камера: три на шесть метров. Там жесткий режим: днем можно только стоять, сидеть можно только на двух скамейках, где все не помещаются – нужно меняться. Женщины разного возраста, у кого-то есть проблемы со здоровьем, у кого-то лишний вес. Там были двухэтажные нары, и 22 женщины должны как-то спать на десяти нарах. Женщина, которая со мной спала на одних нарах, однажды упала – слава богу, что она не убилась. Просто чудо, что она не получила серьезных повреждений.

Потому что вызывать врача... У одной женщины был сердечный приступ. И сколько мы ни просили, фельдшер так и не пришел. Она в итоге в порядке, но в один момент приступ может перейти в острую фазу, и мы потеряем человека. Им все равно, это их не беспокоит. Через некоторое время такая же история произошла с другой женщиной. И сколько мы ни звали врача или фельдшера, никто не пришел. Но я бы не хотела оказаться в руках местных врачей. Даже если бы было очень плохо, я бы не стала их звать.

– Они могут сделать хуже?

– Просто поверьте, что этого делать не стоит. Если будет оказана помощь, то минимальная, но на тебя будет оказано ужасное психологическое воздействие. Женщин в СИЗО старались особо не бить, как-то к женщинам они чуть помягче относятся. Но это не касалось меня, например, потому что я у них была образцом какого-то зверя. Они из меня слепили монстра, и младшие чины в это свято верили. Отношение было соответствующее, как будто я действительно убила кого-то.

– Я правильно понимаю, что к пленным там применялись пытки, в том числе физическое насилие?

– Я это комментировать пока что не могу. Как только этап следствия пройдет, я смогу комментировать.

– С кем вы находились в плену?

– Это в основном военнослужащие вооруженных сил и Национальной гвардии. Это контрактные военные и полицейские. Насколько я помню, им были предъявлены статьи по терроризму или содействию терроризму. Это поварихи, деловоды – штабные работники. Они к оружию не особо имели отношение. Им грозят сроки от пяти до пятнадцати и от десяти до двадцати лет за то, что они выполняли свои обязанности, были верны присяге на территории Украины.

Смотри также

"В "ДНР" грозит расстрел". Что будет с украинскими военнопленными?

– Пока вы были в плену, ваша семья не знала ничего о вашем местонахождении и состоянии. Получали ли вы какую-то информацию о том, что происходило снаружи?

– Кто-то где-то слышал новости "ДНР" или России и рассказывал об обстановке на фронте. Мне передавали, что в Украине знают, что я в плену. Кто-то, видимо, увидел, что меня схватили, и позвонил моим друзьям. Иначе меня бы вообще никогда оттуда не вытащили, и я бы там погибла. Спасибо этому человеку, который дал знать, что я схвачена.

Спасибо всем, кто меня вытаскивал – это огромное количество людей во всем мире. И лично президент Зеленский, и Министерство по делам ветеранов, и все мои друзья, и депутаты, и простые люди писали очень много – это была очень большая волна, и, видимо, меня уже не могли прятать. Когда моя дочь выступила на Invictus Games, это тоже сыграло большую роль. Это, конечно, чудо, что я вышла оттуда. Я не рассчитывала, что выживу.

По новостям я делала выводы о том, что россияне не могут захватить Украину, что они отошли от Киева, и линия фронта на востоке – направление Донецка и Луганска – продвигается очень медленно. Я понимала, что они не могут захватить страну и что это дает нам всем надежду, в том числе на освобождение. Потому что помощь международного сообщества чрезвычайно важна – страдают ведь не только захваченные в плен, но и обычные жители. Мариуполь разрушен полностью, я видела, как его убивали. Умирающий город, где трупы лежат на улице, – это все происходило у меня на глазах. Я принимала раненых людей в госпитале, было очень много гражданских и военных: это военный госпиталь, но помощь оказывалась всем. Это громадная катастрофа, и у меня нет слов, чтобы полностью это описать. Местное население не получает информацию из Украины, либо только через интернет, когда есть доступ. Там проблемы буквально со всем. У меня в Мариуполе было очень много друзей, большая часть из них уехала. Оставшиеся говорят, что город в плачевном состоянии и все плохо. Надо освобождать наши территории.

Смотри также

"Город сожжен, Мариуполя нет". Украинские беженцы в Греции

– Вас задержали вместе с водителем. Известно ли что-то о нем?

– Он на свободе в другой стране. Как это получилось – это тоже очередное чудо. Я не знаю, как ему удалось выйти. Он не в Украине, ему удалось каким-то образом сбежать после задержания.

– После обмена в СМИ появились слухи, что вас обменяли на Адама Гриценко – сына зампредставителя главы Чечни в Крыму. Известно ли вам, на кого вас обменяли?

– Нет, он мне не представился и паспорт не показывал. Я видела человека, но кто он – я понятия не имею. У меня очень село зрение, а очки мне не дали. Может, если бы я могла его рассмотреть, то я бы узнала, но очки у меня тоже отобрали в первый же день после задержания.

– Но это был обмен "один на один"?

– Я не могу рассказывать подробности.

– Можете ли рассказать про свое задержание?

– И это я тоже не могу пока комментировать.

– Может быть, вы можете рассказать, как происходила съемка интервью для НТВ? Что происходило за кадром?

– Нет, это я тоже не могу рассказать.

– Тогда расскажите, чем вы планируете заниматься дальше?

– Я планирую рассказывать всему цивилизованному миру о том, что происходит в Украине, как обращаются с ранеными, насколько это бесчеловечно, как сильно пропаганда меняет сознание людей – они действительно как зомби. И никакие доводы рассудка на них не действуют. Например, мне задают вопрос, и я говорю: "Объясните, для чего мне это было нужно, должен же быть какой-то мотив у действия". Это элементарная логика. В ответ: "Ты преступница, ты это сделала. Вот вы в Украине нацисты, ты нацистка". Я прошу объяснить, в чем выражается мой нацизм. В ответ: "Ты нас ненавидишь". А у меня даже к ним ненависти нет. Я долго анализировала, что я чувствовала к людям, которые меня допрашивали. И пришла к выводу, что я отношусь к ним скорее как к пациентам, которым нужна помощь. У меня нет ненависти, я даже не обижаюсь, потому что медик не обижается на человека с болезнью – ему помочь нужно. И мне кажется, что им тоже нужна помощь.

– Планируете вы продолжать работать парамедиком?

– Прямо сейчас я не собираюсь возвращаться на фронт, потому что мне кажется, что информирование мировой общественности гораздо полезнее для страны, чем если я пойду на фронт. О происходящем узнают многие, и это облегчит жизнь тем, кто остался в плену. Больше всего меня беспокоят те, кто остался там. Девушки остались в этой камере, и их страдания продолжаются. Они не получают передачи, они не могут узнать, что с их родными. Тяжелее всего переносить неизвестность, когда ты не знаешь, что с твоим ребенком, что с твоей семьей, жива ли твоя мать. Это все продолжается долгое время, и у них нет никакой возможности связаться с родными. Если сравнивать физическое воздействие и психологическое – когда нет никакой информации, – я считаю, что психологическое даже жестче. Оно длится постоянно и на нетренированную психику производит катастрофическое воздействие.