Вышла из печати третья книжка журнала "Иностранная литература" за 2015 год, целиком посвященная писателям, поэтам и эссеистам Литвы.

В номер, помимо отрывков произведений литовских классиков разных поколений, вошли воспоминания Томаса Венцловы о Москве 1960-х, рассказ о неслучившемся литовском выпуске самиздатовского журнала "Синтаксис", беседа с работающим в Москве литовским театральным режиссером Миндаугусом Карбаускасом, пьеса популярного во многих европейских странах драматурга Мариуса Ивашкявичюса "Мистр", эссеистика, новеллистика, мемуаристика. Столь подробную информацию о состоянии литовской литературы российский читатель получает впервые. На вопросы Радио Свобода отвечает одна из составителей "литовского номера" "ИЛ", переводчик Мария Чепайтите:

– Концептуально "литовский номер" журнала выстроили два человека – я и Рута Мелинскайте-Мелине, представительница литовской стороны. Я – представительница московской стороны, то есть половина меня, знающая литовский, понимает все изнутри Литвы, а половина меня, которая живет в Москве, понимает, что интересно русскому читателю. И вот мы решили, что раз уж литовцы живут не только в Литве, раз уж есть огромная Литва эмигрантская и была огромная Литва ссыльная – а в 1990-е годы они, наконец, объединились, то главная тема должна быть такой: "Литва рассеяния и собирания".

– И в этой связи обложку журнала украшает репродукция чудесной картины Стасиса Эйдригявичуса – три лежащих друг на друге литовца, символизирующие разные исторические судьбы народа?

– Эйдригявичус, между прочим, еще в советские годы переехал в Польшу. Польша им гордится как своим знаменитым художником, а Литва им гордится как своим знаменитым художником. Он – замечательный художник, можно сказать, художник-сказочник. Эйдригявичус написал эту картину в 1990 году. Снизу изображен тот человек, который остался в 1944 году в советской Литве, то есть на своей родине. Сверху на нем лежит тот, кто вынужден был уйти в эмиграцию – они считали, что уходят только на время, потому что думали, что скоро вернутся. А еще сверху лежит – в такой защитной форме, непонятно, живой или мертвый – тот, кто ушел в леса, был арестован и репрессирован. Два "верхних" брата словно давят на нижнего, а он ничего не может про них рассказать, потому что в советское время каждая семья скрывала, что кто-то из ее членов – эмигрант, или кто-то, ушедший в леса, сосланный или репрессированный.

Эта картина – визуальное подтверждение большой проблемы, которая существовала до 1990 года практически для каждого литовца. Наконец все братья собрались, поделились мнениями, не очень нашли общий язык, честно говоря, но все-таки как-то могли разговаривать. А через какое-то время началась следующая эмиграция: начали уезжать дети и внуки братьев, изображенных Эйдригявичусом. А потом их дети и внуки стали эмигрировать – в новых условиях и по другим причинам. Сейчас Литва – вновь страна с огромной эмиграцией.

Embed share

Переводчик Мария Чепайтите - о литовской литературе

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:10:20 0:00

Скачать медиафайл

• 64 kbps | MP3

Pop-out player

– В советское время читающей российской публике были известны имена литовских поэтов и прозаиков лучше, чем сейчас. Значительная часть этих литовских литераторов представляла советский официоз. Процитирую цитату из одной партийной книги 1948 года: "Литовская советская литература теперь уже не сиротка, не Золушка, а любимая сестра в великой семье братских литератур народов СССР". Формально это так и было: тиражи книг литовских писателей в советское время, конечно, выросли. Другой вопрос, что именно переводилось на русский язык и что не переводилось. Назовите, пожалуйста, несколько имен тех крупных по литовским меркам писателей, которые были недоступны советскому читателю?

– Прежде всего это Альфонсас Ника-Нилюнас, замечательный поэт, который покинул Литву в 1944 году. И все его поколение – это и Йонас Айтсис, и Генрикас Радаускас, поколение очень образованных молодых людей, выпускников литовского университета (сначала он был Каунасский, а во время войны его перевели в Вильнюс). Они были бы абсолютно новой литовской интеллигенцией. Но, к сожалению, они покинули страну и выпускали книги за рубежом. Можете представить себе, кто их тогда читал… Их имена редко звучали в Советской Литве, о чем я пишу в статье о номере "Синтаксиса", который должен был выпустить Александр Гинзбург в 1960 году. Но, к сожалению, его посадили, и журнал так и не вышел. Гинзбург хотел выпустить литовский номер, большую часть которого должны были представить эти замечательные литовские эмигранты. В "литовском номере" "Иностранки" представлено и другое направление, документальное – это дневники "лесных братьев", партизана Дзукаса, которые были найдены в архивах КГБ и впервые опубликованы только в независимой Литве. Русскому читателю в советское время было недоступно не только это, но и, скажем, произведения Томаса Венцловы после его эмиграции в 1977 году. Можно еще прибавить вашего коллегу Саулюса Томаса Кондротаса, который тоже эмигрировал из Литвы и долго работал на Радио Свобода.

– Весь XX век Литва была небольшой страной на переломе разных миров, и сейчас, в связи с новой общественно-политической ситуацией в Европе, это снова становится очевидным. Мне приходилось слышать разговоры о Литве как мире культурного пограничья. По вашим ощущениям, это пограничное состояние Литвы передается современной литовской литературе?

– Может быть, и передается. Литовская литература очень разная. Главное в литовской литературе – то обстоятельство, что пишущих на литовском языке авторов могут прочитать в лучшем случае 3 миллиона человек. И писатель, и поэт это всегда знают. Да, пограничье в Литве присутствует, Литва понимает, что находится на маршруте движения больших стран, которые находятся с ней рядом. Литву могут перешагнуть, а могут и растоптать.

– У Литвы долгая история. Когда-то эта страна была крупной страной и в союзе с Польшей существенно влияла на судьбы востока и центра Европы, в том числе и на судьбу складывавшегося Московского государства. Какие-то мечты о несбывшемся величии, о той Литве, которая была и которой уже нет и быть не может, характерны для литовской литературы?

– Эти нотки были характерны для Литвы переломных лет. Потому что возрождение любой страны чаще всего, к сожалению, опирается на национализм, без этого никак. А литовский национализм опирается в свою очередь на концепцию великой Литвы, которая была когда-то аж до Черного моря. Но такие настроения со временем проходят. Сейчас появилось совершенно новое поколение историков и литераторов, которым не прошлое величие важно. Мне кажется, что это очень хорошо: литовская мечта о величии, во-первых, не очень реалистична, во-вторых, не очень этична.

– Вы упомянули о том, что в вас есть литовская половина, которая хорошо представляет себе, что происходит сейчас в Литве. Охарактеризуйте, пожалуйста, литовскую литературную жизнь. Литературный процесс в Вильнюсе, Каунасе, Клайпеде – это процесс "литовский литовский" или еще и "русский литовский"?

– Ну, такого русского литовского я почти ничего не вижу. Есть в Литве один яркий представитель русской литовской школы литературы – Георгий Ефремов. Юра много переводил, кстати, для нашего номера. Это человек, который постоянно работает мостом между двумя культурами. Но, на самом деле, в культурных связях Литвы и России – очень много незнания, и незнания с двух сторон. В Литве первый вопрос такой: а как нам узнать, что сейчас важное происходит в русской литературе, потому что мы не можем понять, потому что мы теряемся. В России, по моим наблюдениям, все точно так же – большая культура не всегда замечает малую.

– Вы упомянули о том, что рассеяние литовской литературы по общественно-политическим обстоятельствам состоялось в ХХ веке. Можно сказать, что состоялось ее обратное объединение?

– Состоялось нечто третье. Появилась новая литература, знание которой вмещает в себя знания всех трех "литовских братьев". Появились писатели, которые начитались и эмигрантов, и лагерных всяких воспоминаний, и лучших советских литовских писателей, которых помнят, может быть, и по школьной программе. Появляется новая литература, в которой совмещены все три традиции.

– Что представляет собой литовская литература с точки зрения жанрового подхода – это преимущественно постмодернизм, модные европейские тенденции, нон-фикшн, следование реалистической традиции?

– Есть и постмодернизм, но это течение не очень отражено в нашем номере. Тут ведь еще есть проблема сравнений: надо показывать русскому читателю лучшее, и при сравнении получается, что некоторые жанры в Литве слабее, чем в России. Мы взяли разных писателей, разного толка, но как-то так получилось, что они скорее работают в реалистической манере. Номер "Иностранки" открывает статья критика Юрате Сприндите, она считает, что в литовской литературе совсем нет романов, они как бы совсем уже не получаются, зато очень сильная эссеистика. Литовцы начали размышлять о том, что их окружает. Вообще сформировать специальный номер "ИЛ" (он выпущен, кстати, при финансовой поддержке Института культуры Литвы) – это была непростая задача, невероятно трудный выбор. Мы привлекли экспертов Института литовской литературы и фольклора, они составили свой список авторов, которые, на их взгляд, могли бы наилучшим способом представлять литовскую литературу. Мы решали две главные задачи: как разные тексты смотрятся в букете; что самое интересное для российского читателя, чего он может не знать. Мы учитывали мнение переводчиков, у которых есть свои любимые писатели: которые переводят с литовского просто потому, что нужно хорошие тексты переводить, хотя кажется, это мало кому нужно.

– У вас есть любимый текст в этом номере журнала?

– Мой любимый текст, конечно, тот, который я сама переводила. Я никогда не мечтала о том, что дневники Альфонсаса Ника-Нилюнаса даже в таком суперукороченном варианте могут оказаться в журнале. Параллельно я работала в архиве "Мемориала", совсем по другой тематике, и вдруг обнаружила материалы невышедшего литовского номера "Синтаксиса". Первое имя, которое я там увидела, – Альфонсас Ника-Нилюнас. Этот замечательный человек совсем недавно скончался, очень пожилым. Мы посвятили номер его памяти, а также памяти Ромуальдаса Гранаускаса. Это представитель советской литовской литературы, и он тоже умер во время составления номера. Пусть с грустной ноткой, но и здесь соединены две стороны литовской литературы: реалист советской школы Гранаускас и человек мира Ника-Нилюнас, – рассказала Радио Свобода переводчик и составитель "литовского номера" "Иностранной литературы" Мария Чепайтите.

Пользуясь любезным разрешением редакции "Иностранной литературы", Радио Свобода перепечатывает фрагмент одного из материалов "литовского номера" журнала – это интервью Георгия Ефремова с главным режиссером московского "Театра имени Вл. Маяковского" Миндаугуса Карбаускаса "Мастер превыше всего".

– Попробую хотя бы косвенно потревожить тему неких пограничных ситуаций, вернее – проблему человека в условиях пограничья (или приграничья). Почти во всех пьесах драматурга и сценариста Марюса Ивашкявичюса, за развитием которого я слежу вот уже почти 20 ("Малыш", "Мадагаскар", "Мистр" и др.) так или иначе действует Литва, имеются те или иные сюжетные линии, исходящие из нее или ведущие к ней. А пьеса "Кант", которую ты выбрал для постановки, с подобной точки зрения совершенно нейтральна. Ивашкявичюс вообще – национальный писатель, или вопрос так даже ставить нельзя?

– Наверное, ставить можно, но это вопрос не ко мне. Я никем и ничем не уполномочен делать такие выводы. Талант в принципе не может быть национальным достоянием. Что бы автор ни предполагал, к чему бы ни стремился, существует талант – особенная и отдельная, не всецело зависящая от него категория. И не ему одному принадлежащая. И не только его отечеству. Чье это наследие, чье достояние? Не знаю. Я слышал мнение, будто он как-то удивительно по-литовски сосредоточен… Возможно. Мой учитель [Петр Фоменко] говорил о литовцах, что нам дано слышать, как трава растет. Тогда в этом смысле – он литовский талант. Но без обостренной чуткости, зоркости больших художников не бывает. А Марюс как художник обладает изумительной тонкостью и глубиной… Национальная это способность? Универсальная? По мне, уж лучше давай рассуждать о писателе Ивашкявичюсе, а не о феномене литовского сочинителя, нашедшего воплощение в Ивашкявичюсе. Так будет справедливее.

Мне такая мысль сейчас в голову пришла: рациональное, рассудочное – они скорее всеобщи, универсальны. А проявления сердечности, душевности – более личностны, семейны, провинциальны и национальны.

– Тут многое, вероятно, зависит от колыбельных, которые мы слышим в младенчестве и которые учат нас языку.

​– И мышлению, таким образом. Тут все завязано – и невозможно, не нужно расчленять нас на общее и частное. Тем и прекрасен Ивашкявичюс, что его пьесы необычайно мудры и сердечны. Его умение быть душевно-интимным, говорить из глубины сердца – удивительно. Наверное, это и называется писательским дарованием. Когда мы ставили "Канта", все поражались: как талантливо написано! Если были какие-то претензии, то скорее к тебе как к переводчику. А присутствие Марюса в тексте, за текстом, над текстом – ощущалось очень сильно и благотворно. Он ведь на редкость способен удивляться, он не взрослый, он там ребенок везде. Особенно внутри. И вот это уникальная черта его таланта.

Вот что у него неповторимо национально – юмор. И вообще – качество, владение ремеслом высочайшее. Он профессионал в высшем смысле. И с ним поэтому легко и радостно работать. Мы ведь утомлены и развращены приблизительностью. А он – мастер, он носитель и гарант ответственности и доверия. Это все и в искусстве играет одну из главных ролей.

– А отношение к Богу?

– Мне кажется, Марюс ответил на это в "Канте": "Когда я не знаю – верю". Не понимаю – верю. Это как в математике, где заданы некоторые аксиомы, и мы избавлены от необходимости их проверять и доказывать. Правда, опыт и вера – явления не фиксированные, не раз навсегда данные. В какие-то периоды кажется, что ты все знаешь и понимаешь, тогда вере почти нет в тебе места. А бывает наоборот. Сам путь познания и самоопределения в мире – немыслим без веры. Понимание добра и зла вне веры – невозможно. Мы вот сейчас заняты Львом Толстым, еще и потому эти вещи так для нас актуальны.

– В связи с этим вопрос: насколько необходимо и уместно тут упомянуть о вашей новой работе – спектакле о Толстом?

– Мне показалось, что грехом было бы не спровоцировать Марюса на такое дело: замахнуться на Толстого. Это всегда страшно и небезопасно, поскольку Толстой предельно злободневен. Всегда и во всем. И когда существует такой… как бы сказать… преемник и ретранслятор, как Марюс Ивашкявичюс, – хочется уступить соблазну и взглянуть на Толстого сквозь эту призму. Это ведь будет не композиция по Толстому, а оригинальная пьеса Марюса Ивашкявичюса.

– Почему-то хочется сейчас вспомнить Юрия Петровича Любимова. Я в 1964 году жил на Таганке в двух шагах от тогдашнего Театра драмы и комедии, и мой трепет перед сценой возник именно там и тогда. Интересно было следить, как со временем изменялось общее восприятие Таганки – от восторга перед бунтарством к некоторому привыканию, как к некоей уже данности, традиции. Для тебя это важно – низвержение канона, преодоление устоявшегося?

– Ты употребил верное слово "трепет". Вот у меня трепет возник поначалу не перед театром, а перед русским языком. Я его учил в школе, еще в Шяуляе, и потом… И это не проходит. И уже не пройдет наверняка. Если вернуться к национальному самоощущению, я бы так сказал: литовец силен именно способностью воспринять, вместить и освоить значительно больше, чем предполагает и предлагает литовская история, география, фонетика. Сама литовская история – это история синтеза, срастания нашего опыта – рационального и чувственного – с другими культурами. Литовец (в моем представлении) кровно ощущает радость обретения. Представь, вот хуторянин собирается и едет на рынок: запрягает повозку, празднично одевается, внутренне готовится… К чему? Вот к этому приятию незнакомого, чужого, общего. И в этом понимании – я литовец и Марюс литовец. Мы, мало изменяясь в лице, способны очень меняться внутренне. Тут важна потребность в еще одном пространстве, космосе, хаосе… И мои перемены, мои метаморфозы по порядку шли так – русский язык, потом эмиграция, потом театр.

– Как ты попал в Москву?

– Я был безработным артистом. Наступила пора, когда в Литве не было никакой работы, и перед многими, практически перед каждым вторым, встала проблема отъезда. Это 1997-й. Я этакий молодой неудачник. И у меня страсть к русскому языку, к России. Мне чудится, что я там нужен. И она мне нужна – ее пространство, там есть где разгуляться. В том числе и театру. Вот Фоменко… Стихийно-игровой русский театр. А у меня появилась такая возможность – приехать, присмотреться, разобраться. Приехал и остался… Есть ли тут какой-либо мятеж, бунт? Не знаю. Важен вектор, момент, результат движения, поиска. Способность постижения – и достижения задуманного. Наверное, главное во мне – ремесленник, профессионал. Художника я в себе не очень вижу. Он в тени. А профессионал, иначе говоря, умелец – он превыше всего…

…Профессионалу менее всего важен произвол, своеволие. Выше стоит долг, обязанность перед окружающими, делом, временем. Востребованность, социальная необходимость диктует тебе выбор. Это не сумма твоих фантазий, а их экстракт, квинтэссенция. Не "мне нужно", а "от меня нужно". Если обо мне: я всегда с трудом улавливаю, что мне, собственно, самому требуется, а вот что от меня надо другим – это понятно и непреложно.

– Не могу тут не вспомнить один разговор с Марюсом. Речь зашла о "так называемой" творческой свободе, и он вдруг признался, что многое "судьбоносное" с ним случилось, как говорится, из-под палки. Денежные затруднения принудили участвовать в конкурсе, режиссер уговорил написать историческую пьесу и т. д. И так сложилась некая сюжетная линия судьбы, о которой заранее никто и мечтать не мог.

– И со мной так случилось, что прямо с первого курса, с первых этюдов – от меня постоянно чего-то требовали и ждали, а я все время не соответствовал. Но тут ведь так: если ты верно выбрал главную дорогу, тогда чужие требования и просьбы на этом пути – они тебя подталкивают, подтягивают, побуждают работать и развиваться. Главное, чтобы эти призывы, просьбы, тычки не прекращались. Иначе… Ну понятно, что тогда. "Из-под палки" – это правильно.