В начале 1990-х художник Олег Кулик сделал стремительную, абсолютно провокационную мировую карьеру в роли "человека-собаки". В ту пору акционизм для России был еще совсем внове, а потому по-настоящему шокировал публику. На Западе его агрессивный "собачий" имидж естественно обрел иное звучание – голого, голодного, озверевшего homo soveticus, оказавшегося в ситуации безвременья, лишенного ценностей, социальных и моральных рамок. В таком качестве он попал в культурную историю; многие музеи мира хранят в своих собраниях документальные свидетельства тех отчаянных акций. Для многих он так и остался "человеком-собакой". Однако, в реальности путь его куда более извилист и сложен – от мучительных попыток постижения себя и Бога в Монголии, Индии и Тибете, грандиозных постановок в знаменитом парижском театре Шатле и усилий по разделению сакрального содержимого Мавзолея на всех россиян поровну.

О своих подвигах и прозрениях рассказывает Олег Кулик:

– В далекие 1980-е, несмотря на все сложности советского времени, мы все-таки умудрялись что-то смотреть и читать о мировом художественном процессе. Помню, мы сидели как-то в мастерской у одного из классиков московского концептуализма Ивана Чуйкова в компании американского художника-акциониста Крис Берда. Ваня показывал западные художественные журналы, там я и увидел впервые фотографии акций с голыми человеческими телами. Мне они напомнили отчеты из психбольницы, я не понимал, где здесь "произведение искусства" и чьи здесь тела – актеров или самих художников. Они-то и стали моим первым сильным впечатлением от перформансистов – Вито Аккончи, Марины Абрамович, группы Гутай. В ту пору все эти отчаянные художники были героями. Это сейчас, особенно для Запада, перформанс – разновидность театрального шоу, может и очень зрелищного, но абсолютно не провокативного, неожиданного или скандального. А тогда перформансисты были настоящими безумцами, по ним бегали крысы, в них стреляли... Каждый их жест был протестом против системы, попыткой выхода из нее. Но сам я, в ту пору такой закомплексованный и зажатый, представить себя в голом виде перед публикой никак не мог.

Потом начинается перестройка, и весь тот круг людей, с которыми я общался в Москве, стремительно уезжает. Кто по грантам, кто по договорам с различными западными галереями. За два-три года просто никого вокруг не остается. И было ощущение, что все востребованы, а кто не востребован, тот просто говно. И вот этим говном как раз и оказался я.

А ведь когда-то был вполне счастливым советским ребенком из киевской партийной семьи. Помню, как лет в тринадцать я шел по набережной Днепра и плакал, переживая, насколько же мне не повезло родиться в такой прекрасной стране! Тогда как во всем остальном мире идет нескончаемая борьба за справедливость, здесь, в СССР, все проблемы решены и люди невероятно счастливы. Только потом, лет в пятнадцать, прочитав “Архипелаг Гулаг”, стал понимать, что это “не совсем так”. Мой отец на своей партийной работе был вынужден постоянно изымать диссидентскую литературу, различные западные издания и порнографию. Вот на них-то я в итоге и вырос – на Джордже Оруэлле, Александре Исаевиче Солженицыне и на порнографии. Хотя жил при этом неплохо: меня возили в школу на персональной белой “Волге”, у семьи был свой личный катер на подводных крыльях, дом полная чаша, заграничные поездки…

С началом перестройки все бывшие институции рухнули, а у меня самого наступило полное разочарование. С этим моментом как раз и совпала моя инициация как перформансиста в галерее "Риджина". Тогда туда приехали английские феминистки во главе с Патрисией Кокс, делавшие отпечатки голых человеческих тел. Это было минималистическое искусство, очень формальное. Я предложил разместить эти скульптуры-отпечатки на подиуме из русского снега. Они-то и заставили меня им позировать. Пришлось согласиться – надеялся, что все пройдет легко, вроде как в шутку. Но когда в галерею зашла публика и мне пришлось раздеться, началась жуткая психологическая ломка. Кругом же люди! А ты сидишь совсем голый и спиной чувствуешь их взгляды, разговоры, насмешки. Тогда я впервые почувствовал себя произведением искусства, по-настоящему увидел себя со стороны. "Этого не может быть! Это – не я!" – пронеслось у меня в голове. Потом меня попросили встать, и тут началось самое страшное. У мужчин же на том месте, где сидят, растут волосы. А эти бабы английские мало того что меня не побрили, так еще и плохо помазали мне задницу. Так что вставал я с этого слепка, наверное, час, вопя от боли. В общем, это было сродни насильственной эпиляции.

В 1993 году многие из уехавших в 1989-90-м начали возвращаться. Но вместе с тем, было понятно, что в стране не происходит "чудесного преображения". Институций никаких нет, денег – тоже. А когда расстреляли парламент, произошло и вовсе полное крушение иллюзий. В тот самый момент у меня появляется желание уйти из искусства. Возникает ощущение, что я – человек, проснувшийся в чужом для него времени, вокруг ничего не понятно. Как будто разрушили стену зоопарка, и все животные, вместо того чтобы разбежаться, кинулись жрать друг друга. И у меня вдруг впервые возникла мысль, что я – такое же в сущности животное, просто чуть менее агрессивное, но запуганное, могущее полагаться только на свои зубы. Но все-таки я художник, поэтому и хотел уйти как художник, сделав какой-то яркий, выразительный жест. Вот тут-то у меня и родилась идея человека-собаки, защищающей галерею, в которой ничего нет. Мне тогда было тридцать три года, и решение уйти из искусства воспринималось мною как трагическое. В то же самое время в Москве появился художник Александр Бренер, у которого тогда был имидж "одинокого поэта", полностью оторванного от реальности. В общем, я решил прийти к галеристу Марату Гельману и поделиться своей идеей стать собакой, рабом, потерявшим своего хозяина, человеком, имя которого уже не "звучит гордо", человеком-животным. Гельман на это мое предложение сначала заржал, но через три дня позвонил и сказал "да". Я начал тренироваться перед женой, подбегал к ней голый и лаял, стараясь в образе собаки быть максимально убедительным. А она в ответ смеется: "Какая собака? Просто голый мужик. Смешно!" Было понятно, что если я выскочу в таком виде на улицу, публика в ответ тоже будет ржать. И тут появилась идея с Бренером: я должен охранять не пустую галерею, но "человека-поэта", "человека-художника", "чистую идею". Бренер согласился. И вот приближается день акции, я начинаю ощущать эйфорию, но вместе с тем и страх, что все это не получится. За час до акции вдруг прихожу к Марату, говорю: "Слушай, я ничего не чувствую! Может, как невесте перед свадьбой, сбежать?" А тот уже дверь перед публикой любопытной закрыл и мне предлагает: "А ты выпей для храбрости!" И я – опа! – выпиваю. И вдруг у меня эта водка поперек горла встала, меня стошнило. И тут слышится команда: "Выходим!" Двери распахиваются, Марат их ногой выбил, выскакиваем на улицу. Бренер первый, я за ним и тут же ударяюсь мордой в какого-то оператора! Тот едва не падает. Бренер держит меня за шею, и от этого у меня начинается что-то вроде асфиксии, кислородного голодания. Все длилось минут семь, но я не помню этого состояния. Только огни, крики. Помню, как на кого-то натыкаешься, какая-то на тебя едет машина, ты отпрыгиваешь, падаешь... Казалось, это длилось вечность. После акции упал в машину и уехал. Меня натерли водкой, потому что я весь был в царапинах. И тут уже по-настоящему стошнило. Для меня это был первый опыт трансгрессии, потери себя. А после этого началось! Про меня стали писать все – газеты, журналы, телевидение. Поэт Андрей Вознесенский обозвал это "бунтом против машин", западные издания увидели в моем образе взбесившегося homo soveticus, утратившего все рамки и ориентиры. А вот из русских, напротив, никто не воспринял это как "портрет России". У меня же самого было ощущение, как у непьющего человека после сильной пьянки. Ему говорят: "Вы прыгали по столу, приставали к жене начальника, били посуду!" А он-то, бедный, ничего не помнит и выслушивает все это с диким ужасом.

Тем не менее, через несколько недель приходит письмо из Цюриха. В нем написано, что в ближайшее время в Кунстхаусе планируется открытие большой выставки "Знаки и чудеса", устроители которой очень хотели бы видеть мой перформанс с собакой. Я был в полном недоумении: мечтал-то о серьезной карьере художника, а не о кусающей публику голой собаке. Но ведь в проекте участвовали такие всемирно признанные мэтры, как Илья Кабаков и Дэмьен Хёрст. В общем, мы с женой поехали. Перед открытием я объяснил устроителям, что в образе собаки неуправляем, это опасно. Те вдруг подумали и решили, что вся затея может и вправду паршиво кончиться. В итоге мне отказали в участии. И еще сказали, что "нет такого художника". Для меня это был удар, казалось, что все надо мной издеваются. Договорились, что меня вроде бы нет. Но я-то есть! А раз меня нет, то я могу делать все, что угодно. Один против всего мира! И решил, что все равно сделаю перформанс, пусть не в рамках выставки, а на входе. И вот за полтора часа до вернисажа мы со швейцарскими друзьями пошли в парк около Кунстхауса и спрятались за "Упавшую лошадь" грандиозного скульптора Марино Марини. Там я разделся и намазался кремом для подводного плавания. До этого все немножко выпили и в нашей русско-швейцарской компании царил ажиотаж и возбуждение. Но когда я разделся, наступила вдруг тишина. И все как-то стыдливо от меня отдалились, почувствовав, что в воздухе запахло жареным. Тут меня охватило острое ощущение глубокого экзистенциального одиночества и полная потеря сил. От памятника до дверей Кунстхауса было метров пятьсот, этот путь запомнился навсегда. Вижу, навстречу мне идет прилично одетая пара, как потом оказалось, мэр Цюриха с супругой. Поздоровался, они ответили, как ни в чем не бывало. Этот момент был даже запечатлен на фотографии, попавшей впоследствии на обложку журнала Flash Art.

А потом начинается кошмар, длившийся ровно сорок семь минут. Я лаял, бросался на людей, кусался и даже публично обкакался. Кстати, к последнему я целых два дня специально готовился, вынужден был есть невероятное сочетание продуктов в большом количестве и долго тренироваться. Люди вокруг хохотали, возмущались, вызывали полицию, орали: "Уберите этот ужас! Эти русские совсем озверели!" – "Да нет, это самое интересное на выставке!" Кстати, не зря знаменитый теоретик искусства Борис Гройс говаривал: ”На Западе искусство там, где появляется полиция”. А дальше наступил момент, когда надо было заканчивать перформанс. Но как его закончить? Не встанешь же перед публикой и не скажешь: ”Всем спасибо!” И тут являются полицейские, хватают меня за цепь и тащат в машину. Публика визжит. Но благодаря вмешательству полиции драматургия акции оказалась полностью завершенной. А дальше начинаются допросы в криминальной полиции, где я вел себя совершенно омерзительно, лаял, лизал сапоги полицейским. Те решили, что я – законченный сумасшедший. Потом вызвали полицию нравов. Их я стал убеждать, что великий художник и это – моя концепция. Мне предложили на выбор: или год тюрьмы, или 10 тысяч штрафа за эксгибиционизм, нападение на людей, публичную дефекацию. В итоге штраф за меня заплатил музей. В целом же эта акция заставила меня по-настоящему поверить в себя. Стало ясно: ты один в мире, и все в твоих силах. На следующий день мы пошли на другой вернисаж в некую известную галерею, где была туча людей и телевидения. Но стоило нам войти, как разом обернулись на меня. Так я стал знаменитым. А потом понеслось и поехало.

Но самая главная история была связана со Стокгольмом. Мне сообщили о планирующейся у них большой выставке. Тема была такая: Запад, интегрирующий Восток, или наоборот. Я пытался отказаться от перформанса с собакой, но они сказали, что им нужно напряжение, экспрессия, и моя собака – идеальный образ России. Хотел отказаться, но когда получил от них фотографии с поставленной уже для меня будкой, понял, что отступать некуда.

К тому времени я уже занялся серьезными социальными исследованиями, касающимися взаимоотношений человека и животного, а также новой антропологией. Надо было оттаптывать какую-то идеологическую платформу вокруг моей собаки. Словом, участвовать в проекте я согласился, но сказал: как животное отказываюсь от коммуникации с публикой и прошу вокруг моей будки поставить ограждение из полицейской ленты с предупреждением об опасности. Одним из участников выставки был китайский художник Венда Гу, целых два года собиравший по всему Стокгольму человеческие волосы. Из них он сплел огромные, до самого потолка полотна, которыми выгородил весь зал.

А на входе Александр Бренер поставил ударную установку, изображая суперзвезду, со всей силой молотя по барабанам и крича при этом что-то несусветное. И все это чудовищно действовало на психику бедных шведов. Я же тогда, напротив, решил ни на кого не бросаться, а просто тихо лежать в своей будке, размышляя о жизни и чувствуя себя практически Диогеном. В какой-то момент я даже задремал, пока меня не разбудили. Выяснилось, что Бренер решил бросить свои барабаны и начал срывать волосы несчастного Венда Гу. И в этот момент некий весьма уважаемый господин, куратор, подошел к моей будке и стал дергать меня за цепь. В ответ я выскочил из будки и бросился на него. Тот издал страшный, нечеловеческий вопль, я повалил его и прокусил ему икру до крови. И что тут началось! Укушенный мужик начал истошно орать, требуя врача. Я опять разошелся, бросился еще на кого-то. Потом мне подвернулся некий десантник с бабой, исхитрившийся поймать меня за кадык и поваливший. Походя мы сломали чьи-то инсталляции, переполошили художников и публику. В этот момент прибежала полиция, а десантник немедленно засадил мне своим огромным ботинком в лицо. Тут я понял: это уже не игра. Но подбежавшие полицейские повалили меня на землю, надели наручники и увели. Потом последовал жесткий допрос в участке, закончившийся штрафом, равным примерно 245 долларам. Когда я поинтересовался, отчего такая странная сумма, мне ответили, что ровно столько стоит укол от бешенства, сделанный моей жертве. Но так или иначе, я в эти дни испытывал сильную эйфорию, выйти из которой смог уже только по возвращении в Москву. Тогда у меня было на удивление свежее восприятие окружающего мира, как будто я только что родился. Потом выяснилось, что Венда Гу написал во Flаsh Art огромный текст, где говорилось, что во время выставки Кулик якобы рвал зубами несчастных детей. Было понятно, что это конец. Затем широкая западная общественность написала открытое письмо против меня, объясняя, что Кулик – враг свободы, демократии, женщин, детей и инвалидов. Письмо было разослано во все художественные институции, так что на моей карьере фактически был поставлен жирный крест. Я был страшно шокирован, даже не подозревая, что эта созданная ими интрига как раз и стала для меня началом настоящей славы.

Должен все-таки объяснить, что каждый такой перформанс стал очень тяжелым опытом трансгрессии, магического перемещения в пространстве с привычного нам “человеческого” уровня на “дочеловеческий” или, напротив, “надчеловеческий”. При этом само "человеческое" постепенно обрело для меня откровенно негативные черты, как нечто глубоко безответственное, не способное принять какие-то важные для себя и окружающего мира решения, порочное и циничное. Следующая моя, нью-йоркская, акция была, напротив, прекрасно организована. Там была выстроена большая клетка, и вырваться из нее, напасть на людей я уже не мог. Публика приезжала поглазеть на меня целыми автобусами. Успех был грандиозный.

Вообще, я понял, что одну и ту же акцию российская, европейская и американская публика воспринимает совершенно по-разному. В этом смысле мы, россияне, как ни странно, по своей склонности к депрессиям, подозрительности и мрачности очень близки с европейцами. Американцы же, напротив, доброжелательны и по-детски открыты.

С тех пор звать меня стали чуть ли не везде и всюду, но я стал ощущать себя чем-то вроде непременно декоративной составляющей мирового художественного истеблишмента. Мои перформансы стали походить на театральные действа, но ведь, в отличие от театра, перформанс должен быть всегда спонтанен, ты никогда не знаешь, чем он закончится, и это самое в нем интересное. В общем, я решил отказаться от этого навязанного мне "плохого театра" и придумал мою серию "Русское", центром которой стала фигура, похожая на Лаокоона и символизирующая человека, зажатого между физиологией и идеологией. В 2001 году возникает новый проект Deep into Russia в галерее Генты S.M.A.K, где был сделан перформанс "Броненосец для вашего шоу". Позже я повторил этот перформанс в Tate Modern. Там было изображено ночное животное, все облепленное зеркалами и вертевшееся в лучах прожекторов прямо под потолком. Фактически контекст ночного клуба оказался перенесенным в музейное пространство.

В этот же период у меня случаются сильные потрясения в личной жизни, несчастная любовь, на фоне отчетливой коммерциализации жизни, выставок и удачных продаж работ. И опять приходит ощущение дискомфорта. В это самое время, в 2002 году, как раз и начинаются мои поездки на Восток. Трудности первого путешествия по Монголии с учетом тамошнего воздуха, климата, жары, еды заметно отвлекли меня от внутренних переживаний. Мне было тяжело, но, с другой стороны, я как будто вошел в какой-то совсем иной мир, где все было иначе. Первое путешествие длилось три с половиной месяца, я даже купил кусок земли, всерьез планируя там поселиться. Потом поехал в Монголию второй раз, дважды в Индию и столько же в Тибет. Много занимался медитацией и решил для себя в Москву больше не возвращаться. Это было что-то невероятное! Там я искал и находил нужные монастыри, связался с традицией черношапочников, согласно которой просветление должно прийти к тебе, как некое внезапное озарение. Кстати, именно "черношапочники" считаются самыми сильными магами, колдунами, телепатами и волшебниками.

С ними совершил немало серьезных путешествий, "зависая" в разных монастырях. Известно, что многие европейцы, оказываясь в подобных условиях, начинают чувствовать себя крайне дискомфортно. У меня же, напротив, организм начал работать, как часы, и чувствовал я там себя прекрасно. Но однажды случилась вот какая история. С одним тибетским монахом и двумя адептами из России мы поднялись высоко в горы, на высоту почти четырехсот метров. Место было удивительно красивым, и мы решили разойтись на полчасика с тем, чтобы просто побыть в одиночестве. На такой высоте явственно ощущался недостаток кислорода, мое дыхание стало глубоким и учащенным. Взойдя на ближайший холм, я решил прибегнуть к практике холотропного дыхания, дающего очень сильную энергию, но вводящего при этом в глубокий транс. Дошел до вершины холма, сел в позу лотоса и закрыл глаза. И вдруг явственно ощутил, что у меня нет тела, я превратился в один мощный поток энергии. Нет, сам был этим потоком, и им же управлял. Это совершенно невероятное ощущение, описать которое простыми словами практически невозможно! Я точно знал, что в таких случаях необходимо придерживать пальцем кончик своего носа, в противном случае ты можешь просто не вернуться обратно. В сущности это – опыт сознательного умирания. Ты уходишь, а тело твое остается. Через какое-то время (казалось, прошло не больше пятнадцати минут) усилием воли заставил себя вернуться. Но оказалось, что прошло больше трех часов. Ощущение было ужасное, как будто огромную, распухшую ногу засунул в тесный сапог. Почувствовал себя на дне какой-то страшной колючей пустыни, в которой отчего-то должен продолжать жить. Но ведь буквально только что я был с Богом! Когда меня нашли товарищи, уже не на шутку испугавшиеся, что совсем потеряли, я рассказал им о своих переживаниях. Монах посмотрел на меня очень серьезно и позже, когда мы вернулись в монастырь, отвел к настоятелю. Тот признался, что давно наблюдает за мной, и порекомендовал больше не медитировать. Он сказал, что у меня есть немалый опыт сознательного умирания, почерпнутый из прошлых жизней, и что я уже познал безличного Бога. И вот теперь мне предстояло познать Бога личного. А этот, земной мир, напротив, предстояло научиться полюбить. Я вдруг почувствовал себя пойманным за руку школьником, которого непонятно за какие грехи хотят отлучить от самого прекрасного на свете. И спросил настоятеля, где же найти этого личного Бога? Тот в ответ спрашивает: "Стиральная машина у тебя есть?" – "Есть", – отвечаю. "Вот, скорее всего, там-то ты Его и найдешь". Когда у меня в Москве родился ребенок и я стал все время что-то стирать, то понял, наконец, что он имел в виду. Бог находится в мелочах, в деталях. Такие простые вещи, как мытье посуды или подметание пола, должны наполниться глубоким сакральным смыслом, тогда ты действительно окажешься в Боге. И каждое новое воплощение говорит лишь о том, что ты, двоечник, не выучил своих кармических уроков. А сама жизнь – наши прошлые недоработки. Так что главная задача – познать жизнь в самых мелких ее деталях, полюбить и насладиться ею.

Раньше я очень любил медитировать в одиночестве. И вот сижу в тибетском монастыре абсолютно голый, думаю о чем-то своем, и в этот момент раздается звонок из Парижа. Человек с того конца провода представляется директором знаменитого парижского театра Шатле и предлагает мне поставить у них оперу. Я ему объясняю, что нахожусь в монастыре, опер никогда не ставил и вообще мне сейчас не до этого. Звонок из Парижа повторялся три раза. Оказывается, директор Шатле был в Лондоне, видел там мой перформанс и сейчас хочет, чтобы в постановке принял участие не театральный художник, а такой неожиданный, как Кулик. К третьему звонку я уже понял, что мне придется возвращаться в реальность и что из рая меня выгоняют. Еду в Париж. Выбор оперы был предоставлен мне. Но мысль одна: хочу поставить тибетскую пуджу, фактически литургию. А ведь она проводится по очень интересному принципу. Если наша церковная практика делит храм на две части, одна из которых для прихожан, другая для священников, то в Тибете есть еще и аскеты, являющиеся высшей кастой. Они не нуждаются в ярких зрелищах, а нагнетают свое состояние духовного напряжения благодаря барабанному бою. Сами они похожи на людей-тряпочек, жутко вонючих. Когда меня впервые подвели к такому "просветленному" и я наклонился к его ногам, почувствовал страшный запах. Зато потом перевел взгляд на его лицо и не мог отделаться от мысли, что где-то уже его видел. Оказалось, во сне увидел его глаза. Как только вспомнил, то тут же забыл и про запах, и про все остальное, ощутив поразительную легкость. С чем можно сравнить пуджи? Думаю, с костром. Внизу там лежат сучья и бревна, в середине – пламя, а сверху искры, никогда уже не возвращающиеся на землю. Они-то и есть просветленные души. Вот это свое впечатление я и попытался воплотить в постановке пуджи, сделанной по материалам лучшей классической западной литургии. Выбор пал на "Вечерню Деве Марии" Клаудио Монтеверди. И вот начинается постановка, растянувшаяся практически на два года – с 2007-го по 2009-й.

За это время дикого для меня напряжения случилась куча неудач, я услышал в свой адрес массу насмешек. Да и то, что творилось на сцене, было по меньшей мере странным: представьте себе католическую литургию, когда все артисты на сцене обряжены в тибетские одежды. Но именно здесь, в оперном театре, где каждый голос, деталь интерьера и инструмент – уже сами по себе шедевр, началась моя внутренняя гармонизация. Премьера прошла очень успешно. Но еще более удивительно то, что где-то через полгода после премьеры мне опять звонит директор Шатле и приглашает на новую постановку в их театре с вдвое большим бюджетом, чем предыдущая постановка, в четыре миллиона евро. На сей раз они сами предложили поставить "Мессию" Генделя. Сознаюсь, постановка двигалась очень трудно. Во-первых, католическая церковь проявляла самый живой интерес к этому произведению, так что с самого начала встал вопрос о цензуре. В центре внимания постановки стаял принцип бифуркации, благодаря которому человек превращается в Бога. Так что театр вынужден был выставить мне свое условие: в проекте должен принять участие богослов, преподаватель Сорбонны. Через неделю мне пришел огромный текст с комментариями по каждой части. Я же предложил образ Мессии сделать похожим на ваньку-встаньку, на куклу, карлика-акробата. А пророки и цари будут выглядеть, как металлические роботы. Они исполняют свои партии, не обращая внимания на Мессию. Его толкают, он падает, потом встает... Но вот жена директора театра, дама весьма строгая, как оказалось, работавшая в секретариате папы римского, высказала опасения, что образ Мессии может выглядеть неподобающе смешно. И все перепугались. Возник конфликт. Богослов попытался запретить мою версию сцены распятия, настаивая на большей конкретике и достоверности. Кроме того, перед каждой частью должен был выступать знаменитый философ Мишель Серр с современной евангельской интерпретацией темы. Я оказался практически в ловушке, напрочь лишившись творческой свободы, и был готов уже уйти с проекта. Но наутро вышел на улицу, чтобы пойти в театр, и вдруг увидел, что все небо исполосовано крестами, следами от самолетов. Грандиозная картина и своего рода знак! По дороге в театр я прошел мимо церкви и неожиданно вошел внутрь. Обычно в церквях распятие находится вдалеке от входа, у алтаря. А тут вдруг оно, огромное, наваливается на меня прямо у входа! Нечеловечески большое и почти осязаемо живое тело Спасителя. И почему-то внимание мое сразу оказалось прикованным к огромным гвоздям, проткнувшим Его ладони. И в них, в гвоздях, как мне показалось, я нащупал всю суть: что бы ни случилось, Он никогда не уйдет со своего места, никогда не свернет с пути. В отличие от всех нас, способных сбежать, изменить, предать. И тут в один миг я ощутил удивительное спокойствие. Мою прежнюю неуверенность как рукой сняло, и все пошло-поехало. Но в целом постановка далась мне страшно тяжело. Премьера прошла тоже скандально: народ свистел, многие покидали зал. И все же, пройдя через неуверенность, муки и колебания, я вошел в третий период моей жизни и творчества, "человеческий", длящийся и по сей день. Это – обретение благодати Божией, того, что на человеческом языке называется "счастьем". У каждого из нас этот процесс проходит очень индивидуально. К сожалению, многим пережить его в принципе не дано, не все усвоили важные для себя уроки. Процесс обретения "человеческого" очень сложен. У меня родилась дочь, и я, наконец-то, сформулировал для себя "миссию стирания детских пеленок". Помните слова тибетского монаха о "Боге, которого надо искать в стиральной машине"? Он действительно там. Это как некий жизненный баланс, который ты однажды поймал, и с тех пор перед тобой не стоит вопроса о равновесии. Оно просто есть.

Сейчас многие уезжают из России. Смешно сказать, но сам я всегда хотел куда-то уехать. Много раз сбегал из моего киевского дома, от бесконечно нежных и деликатных родителей. Меня в ту пору отлавливали то в Западной Сибири, то на Камчатке. Помню, где-то в далеком 1990 году мы сидели с моей тогдашней женой Милой и на пару плакали, что никогда не выедем за границу, не увидим мир. А потом вдруг, напротив, как взбесившиеся швейные машинки, стали "строчить" по всему миру. Думаю, на карте уже не найти места, где бы я не был. И везде покупал себе либо дом, либо участок. В основном, конечно, мысленно. Всякий раз думал: вот оно – мое место, люди тоже – мои. Их горы, культура, еда... Но российская атака на Крым привела меня к потребности экзистенциального понимания себя как человека. Не как человека разумного, российского или американского, коммерческого или гуманистического, а как существа, находящегося в постоянной зоне турбулентности. Такое существо уже лишилось каких-то постоянных инстинктов, но устойчивых правил жизни так и не выработало. Именно поэтому оно постоянно и мечется. Такое мятущееся состояние в принципе свойственно людям, но мне – в особенности. И я вдруг понял, что лучше всего в нем жить в Москве. Для меня такой выбор в известной мере искусственный, я ведь тут не родился, не вырос, и сам не русский. Уехал с Украины тридцать три года назад ровно под теми же лозунгами, под которыми сейчас туда возвращается так называемый "русский мир". То, что сейчас происходит с Крымом, я называю "сном Кощея Бессмертного". Все это так фантастично и невероятно, что даже не знаю, как на это реагировать. Не случайно ведь там нынче используются все эти диковинные гибридные аппараты внушения, когда никто уже не понимает, что именно им хотят сказать. Сам я не только бывал в Крыму, но даже сыграл в тех краях свадьбу в 2011 году. И после этого твердо сказал себе, что ноги моей там не будет! Столько мочи, кала и мерзости в соленой морской воде я никогда не видел. А в самой тамошней жизни – столько яда и странной несуразицы. Такова карма этого места.

И все же именно с началом украинских событий я понял, что внутренне прикован к Москве. Пусть это будет моя Голгофа, Империя Зла – как угодно. Но именно здесь я состоялся и для всех стал московским художником. При этом сам себя могу позиционировать бобиком или шариком, потому что, как говорил Борис Гройс, я – "единственное в мире животное как таковое". Другие могут быть собаками, лисами, а я – животным в его абсолютном воплощении. Но все равно животным из России, из Москвы. В этом качестве мне и придется умереть. Изменить тут уже ничего не удастся, да и не нужно. Считаю, что Россия – благословенное место для людей, которые хотят понять себя и просветлиться еще в этой жизни. Кому просветления не надо, пусть уезжают. Здесь живут либо ангелы, либо демоны. У меня были друзья и знакомые, при прошлом режиме 90-х жившие вполне комфортно. К примеру, Таня Толстая, Александр Гордон, Леонид Парфенов, словом, интеллигентные, творческие, но вполне вписанные в систему люди. Они-то и были самыми страшными моими врагами. Так же они относились и ко всей андерграундной тусовке, ко всяким там Pussy Riot, Антону Николаеву, группе "Война"... Мы для них были грязью. Та же Толстая выступала на канале НТВ в "Школе злословия" с бесконечными утверждениями, что мы – мразь, и они ненавидят наше искусство.

Но для настоящего андерграунда все эти сталинисты, коммунисты, ворюги-казнокрады или болтающие с каналов ТВ псевдолибералы – одна тусовка коллективного бессознательного. Мы – вечные анархисты и еретики. Если нас не сожгут, так уже хорошо. Я всегда "выброшенный". Могу вписаться, пошуметь, но самому мне от этого благословенного мира по сути ничего не нужно. Кроме разве что спокойствия моих детей. Друзья тащат в приятный город Берлин. Да, туда можно приехать, потусоваться. Но люди там – зомбированные животные, запуганные и затюканные. Машины действительно хорошие, но люди – ужас. У нас наоборот, машины ужасные, но люди гораздо лучше. Утверждаю: русские люди – лучшие на свете. Может, они не очень чистые, не очень внешне доброжелательные и скверно говорящие. Но если их поскрести немножко, помыть, выпить с ними, то можно поговорить по душам. А вот в Америке, где я только что был, вообще не понимают разговоров о человеческом. Смотрят на тебя как на барана. "Человеческое" для них – понятие экономическое. Приедешь куда-нибудь во Францию, так там всюду разговоры о том, как бы где сэкономить. Да и вообще, когда я попадаю в маленькие, тихие европейские городки, кажется, что так выглядит жизнь на кладбище.

Самому мне сейчас по-настоящему интересно, как сложится в дальнейшем судьба Мавзолея. Сам факт, что в сердце нашей родины находится незарытая могила, производит потрясающий эффект, энергетический, психологический, идеологический. Каков этот эффект, отрицательный или положительный, зависит от будущего. Если с Лениным обойдутся по-человечески, эффект будет определенно положительным. Надо понять и простить, принять вину, а не сбрасывать все на Ильича. Слишком уж там большая яма, рана для России. Ленин у нас за все отвечает – от татаро-монгольского ига до нынешней беспробудной ситуации. За все отвечает его дьявольский мозг. А ведь это – мозг нации, разрезанный на миллионы слоев, кусочков. И каждый из нас должен взять один из этих кусочков. Принять в себя этот маленький кусок дерьма. И если вдруг Ленина вытащат из Мавзолея, выкинут и согжут, вот тогда жди беды, демон проявит себя по полной, и нам всем мало не покажется. Все бывшие у нас кровавые бунты окажутся лишь скромной репетицией будущего страны. Так очень хотелось бы положительно повлиять на это будущее в меру своих скромных возможностей. Этим-то я сейчас и занимаюсь.

Какой бы я хотел видеть собственную смерть? Наверное, сидя в уютной качалке и созерцая прекрасный вид... Правда, делать это я должен лет десять, чтобы окружающие уже перестали понимать, жив Кулик или мертв. Всего навидался в жизни, многое пережил, большие желания ушли. Вот еще сколько-то лет покачаюсь в своем кресле-качалке и годам к девяносто тихонечко перейду туда, где я уже и так по сути, наверное, нахожусь.