Меньше чем через месяц, 25 октября, на Украине состоятся местные выборы (на неподконтрольных Киеву территориях Донбасса они пройдут в другие даты, что стало поводом для украинских властей говорить о срыве минских мирных соглашений). Жители Одессы будут выбирать мэра и депутатов городского совета. В числе претендентов на депутатский мандат – основатель сообщества волонтеров Одесского госпиталя "Волонтерська Січ" ("Волонтерская сечь") Алла Русс, которая рассказала в интервью Радио Свобода о своей работе с ранеными, отношении к Петру Порошенко, Михаилу Саакашвили и Марии Гайдар и о том, каким городом по своему духу все-таки является Одесса – русским или украинским.

– Как вы решили заняться волонтерской деятельностью?

– Я не принимала решение одномоментно, оно как-то постепенно само пришло. В прошлом году в июле я попала в госпиталь, стала навещать одного из пострадавших ребят. Я не считала себя волонтером. В тот момент, когда у нас по всему городу с воем колоннами ездили скорые, я считала, что волонтеры – это люди, которые собирают деньги, тратят на ребят, пострадавших на войне. Поэтому я ходила, навещала, давала то, что могла дать. Постепенно у меня расширился круг общения с пострадавшими ребятами. Волонтерством, собирательством денег я стала заниматься только после Нового года, когда люди приходили ко мне и приносили какие-то деньги, сами говорили: вот, возьми. Тогда я поняла, что есть необходимость принимать эти деньги, есть необходимость отчитываться в них. Поэтому после Нового года я открыла карту. До этого мы с Володей (член сообщества волонтеров – авт.) проводили марафон по сбору средств в помощь раненым. Тогда была собрана достаточно крупная сумма, около 100 тысяч гривен. Эта сумма расходовалась теми волонтерами, которые работали в госпитале. Мы совместно ее расходовали, не считая себя волонтерами. После нового года появилась наша команда, в начале февраля мы "сбились в кучку". У меня не было какого-то перещелка, что я буду волонтером, я просто пошла один раз – это достаточно сильное было эмоциональное потрясение. Потому что когда видишь пострадавших молодых ребят, очень сильно пострадавших... Я помню, тогда меня поразили глаза одного человека, глаза были совершенно неописуемые. Мальчишке было 23 года. Таких глаз у мальчиков не бывает в 23 года.

– Что в них было, в этих глазах?

– Они были слишком взрослые, в них было очень много боли. Я помню, я потом общалась с его папой, он отошел в магазин что-то купить, папа повернулся, такой очень простой мужичок из села, из Кировоградской области, смотрит на него и говорит: "Изменился Вадим. Совсем стал другой". Это при том, что парень – контрактник и после пединститута он сразу пошел на контракт служить, еще до войны. Впечатляют не только глаза. Мы, допустим, курируем отделение психиатрии. Понятно, что страшно и горько работать с ребятами, которые получили какие-то физические травмы, но, поверьте, гораздо страшнее смотреть в глаза тем, кто пострадал морально.

​– А почему и как вы решили навестить именно этого солдата –​ первого, к которому вы пришли?

– Все было очень просто. У меня была – и есть –приятельница, она нам до сих пор помогает. Ей предложили сходить в госпиталь, навестить бойца. Она мне сказала: "Я одна боюсь идти, неловко, давай ты сходишь со мной". Я на этот момент заканчивала расселение семьи переселенцев, которая свалилась мне на голову с маленьким ребенком. И я ей сказала: "Давай, я их поселю, разберемся с ними, и я смогу сходить в госпиталь".

– Вы говорите, что люди сами стали предлагать вам деньги, стали приходить. Как это получилось? Вы стали писать о своей деятельности в фейсбуке?

– Да, я стала описывать свои впечатления. Я на тот момент не работала, сидела дома с детьми. Я стала писать в фейсбук об ощущениях, которые я испытывала там. Так или иначе, все равно ты выходишь в какую-то публичную плоскость, когда ты этим занимаешься, к тебе все равно приковано внимание. Ты ходишь в госпиталь, тебе задают какие-то вопросы, ты отвечаешь на эти вопросы, значит, ты являешься либо волонтером, либо тем, кто помогает в госпитале. Поэтому сначала были мои друзья, которые давали мне по 100, по 200 гривен: на, возьми, все равно я знаю, что ты потратишь на ребят. Я ходила, покупала сигареты, еду, то, на что мне не хватало денег. Приходишь в палату – ты не будешь кормить одного. Если там лежит шесть человек, ты все равно покормишь всех шестерых.

– Как относились к вашей работе государственные и городские власти, когда вы только начинали?

– Они не имеют никакого отношения к госпиталю, а мы не имеем никакого отношения к ним. Если говорить о сегодняшней ситуации – предвижу вопрос: сегодня мы пытаемся активно задействовать городские и областные власти для решения проблем участников АТО. Из последних таких примеров у нас есть парень, которого мы опекаем, Коля Полторак, он потерял на войне ногу, у него четверо детей, и они живут в очень маленькой квартире. Мы добились приема у мэра, пошли к мэру, попросили, чтобы он выделил жилье для нашего Коли. Сейчас процесс еще не завершился, загадывать рано. Нам пообещали, мы ждем, когда это обещание будет выполнено.

– Представители органов власти к вам сами начали приходить после того, как вы стали известной, или это вы к ним пробиваетесь?

– Мы к ним пробиваемся, конечно же.

– То есть они никакой инициативы не проявляли?

– Смотря что называть инициативой. Если инициативой называть награждение какими-то грамотами или еще чем-то, наверное, да, они проявляют какой-то интерес. Если инициативой называть то, что наш нынешний губернатор говорит мне о том, что читает какие-то мои посты в фейсбуке, и я должна писать о тех острых вопросах, которые нужно поднимать, это, наверное, тоже можно считать каким-то вниманием. Просто волонтерство год назад и волонтерство сейчас – это все-таки немножко разные волонтерства. Год назад мы надеялись только на себя, мы не рассчитывали ни на кого совершенно. Давайте буду говорить о себе – я надеялась только на себя. Постепенно у меня появилась поддержка людей. Со временем, когда ты понимаешь, что помощь необходима не только в том, чтобы купить человеку спортивные штаны, принести зубную щетку, приготовить какой-то еды – у него еще огромное количество проблем, которые он самостоятельно решить в силу разных причин не может, потому что он или травмированный, или просто по складу характера... Ребята, которые возвращаются с войны, четко делят все на черное и белое. Мы живем еще в цветном мире, да, нам тяжело, нам сложно, нам кажется, что у нас 150 оттенков серого, извините за такое сравнение. Там все очень четко: черное и белое, да – нет. Все это обусловлено тем, что они на каком-то инстинктивном уровне, пытаясь выжить, очень четко понимают: если в тебя стреляют, ты должен упасть или ответить на выстрел, иначе ты не выживешь. И когда они возвращаются с войны, они, как правило, проецируют эту ситуацию и на гражданское общество. В Одессе есть такой анекдот, когда хозяйка приходит на рынок, на Привоз, спрашивает у продавщицы: что это у вас такое – молоко, творог, сметана? Продавщица отвечает: ну, такое. Так вот с этим "такое", когда они с ним встречаются, им очень сложно смириться. "Такое" было в их прошлой жизни, до войны, но они очень сильно меняются. Наверное, это правильно.

– Что для вас было самым сложным, самым тяжелым как технически, так и морально, когда вы начинали эту деятельность?

– Морально, конечно, пропускать это через себя – это самое сложное. Со временем у тебя образовывается какая-то корочка, когда ты не так остро воспринимаешь, просто понимая и осознавая то, что если ты будешь рыдать и плакать над каждым, ты в меньшей степени сможешь помочь. Корочка какая-то образуется, но ты все равно через себя пропускаешь все эти жизни, истории, всю эту боль, горе, потерянные ноги, руки, детей, жен, с которыми что-то не клеится, не лепится. Морально это самое тяжелое. Собственно говоря, мы пытаемся с этим что-то делать, чтобы не выгореть. У нас сейчас есть такая практика: мы начали ходить к психологу группой для того, чтобы избежать эмоционального выгорания, для того чтобы дальше оставаться эффективными. Есть еще одна проблема. Знаете, для ребят, которые возвращаются с войны, для них война как наркотик, очень многие хотят вернуться обратно. У нас примерно такая же ситуация. Я не сравниваю те ощущения, через которые прошли они и мы, но у нас примерно такая же ситуация, когда ты иногда понимаешь, что ты больше не можешь волонтерить, ты хочешь это закончить все, с другой стороны ты понимаешь, что ты не можешь это бросить. Это тоже определенного рода какая-то зависимость, наверное, психологическая.

– Как люди в Одессе относятся к вашей деятельности? Чего больше – благодарности или бывают и угрозы? Я знаю, что у каких-то волонтеров взрывают офисы. Или людям все равно, они особо не задумываются об этом?

– Люди воспринимают по-разному, кто-то не одобряет, кто-то прямо говорит: ты занимаешься не тем, чем нужно. Я помню, в прошлом году я пошла на 1 сентября к ребенку в школу... нет, это было не 1 сентября – это было окончание школы, май, когда я уже активно волонтерила. Я помню, как некоторые мамы детям прицепили на лацканы пиджачков красные маки. Одна мама, проходя мимо меня – они специально ходили и рассказывали о том, что для того, чтобы дети были красивее, нужно еще прицепить георгиевскую ленточку. Люди относятся по-разному. В основном те, которые проявляют какую-то инициативу, общаются между собой, все-таки относятся одобрительно к нашей деятельности и по мере сил пытаются помочь. Может быть, со временем выкристаллизовался круг общения. Обращаешься к людям за помощью, они говорят "да", ты дальше остаешься с этими людьми, либо они говорят "нет", и ты пошел дальше, у тебя все равно огромный круг общения, достаточно обширные социальные связи. Поэтому связи остаются с теми людьми, которые положительно относятся к твоей деятельности, на других просто не хватает времени.

​– Вы говорили, что вы сейчас пришли с коллективного занятия с психологом, он работал с вами по поводу снятия стресса или он учил вас приемам психологическим общения с ранеными?

– У нас стояла задача справиться с эмоциональным выгоранием, научиться справляться со стрессом и научиться откуда-то черпать энергию, силы, чтобы заниматься дальше волонтерством. Нет, она не учила нас, как общаться с ранеными. Я общалась с нашим психологом и раньше, она работала с одним из наших подопечных, даже не с одним, работала с нашими подопечными. В принципе, не знаю, плохо это или хорошо, она считает, что у нас с точки зрения психологической коммуникации все в порядке, поэтому советов по поводу того, как с ними общаться, не было. У нас есть свои какие-то правила, выработанные со временем, мы опять же, работая в психиатрии, когда мы заходим в психиатрию, никогда не спрашиваем, что с ними случилось, ни где это произошло, ни как это произошло, ни что с ними произошло, ни откуда они, ничего, что связано с войной. Они по кругу все эти истории внутри себя все равно переваривают, говорят об одном и том же. Мы для них в любом случае должны быть частью мирной жизни либо каким-то мостиком, через который можно перейти в эту мирную жизнь и адаптироваться к ней. Мы ждем, пока они сами не начнут говорить. Когда они начинают говорить, их, конечно, тяжело слушать. Историй у каждого из нас на толстую книгу, далеко не все эти истории даже хочется пересказывать и рассказывать, потому что ребята, которые проходят через плен, ребята, которые проходят через серьезные потери, кровавые потери на собственных глазах, через нечеловеческие вещи с моральной точки зрения – да, они нам это все рассказывают. Нам как женщинам это сложно. Когда ты живешь мирной жизнью... мы не понимаем, что такое собирать по кускам своих друзей, загружать в КамАЗ. Мы не можем судить человека, который собрал кого-то по биркам, кого-то по татуировке на оторванной руке, на куске руки, кого-то по каске, кого-то по еще чему-то, а после этого обмотался гранатами и пошел брать штаб. Хорошо, что попался адекватный, нормальный начальник штаба, к которому он пришел с этими гранатами, и его отправили на лечение. Таких историй огромное количество. Война – это страшно.

– Вы русскоязычная изначально или украиноязычная?

– Мой родной язык, на котором говорят в моей семье, украинский. Я долгое время живу в Одессе, мне сейчас сложно, честно говоря, разговаривать на украинском языке, потому что я последние 20 с лишним лет разговариваю на русском, большую часть своей жизни я общаюсь на русском. Юля (член сообщества волонтеров – авт.) у нас украиноязычная, хотя у нее обратная история, она выросла в русскоязычной семье. Но говорит на таком прекрасном украинском, что хочется плакать.

– Многие говорят, что Одесса – это русский город, она должна быть русской, остается русской. По вашим ощущениям, Одесса – действительно русский город? Как вы его сейчас определяете?

– Это многонациональный, в основном русскоязычный город. Одесса – это Украина. Это Украина, просто в этой части Украины, конкретно в этом городе живет более 150 национальностей, основной язык общения – русский или одесско-русский. Я совершенно спокойно воспринимаю эту ситуацию. Наверное, со временем должно так случиться, и Одесса заговорит на украинском языке. Одесская область говорит на украинской мове, на гагаузском, на болгарском, на молдавском, на разных языках, где люди объединились по национальному признаку, поселились, там есть местный какой-то свой язык. Украинский язык в Одессе должен быть, должен существовать, люди должны, наверное, к этому прийти ментально. Для меня лично украинский язык – это такой же символ моей страны, как флаг, как герб, как какие-то вещи, из-за которых ребята гибнут на войне.

– Когда вы сюда переехали, вы пытались использовать украинский в повседневной речи или вы сразу знали, что здесь в основном говорят по-русски, и перешли сразу на русский?

– Я была двуязычным человеком, поэтому мне была не проблема отвечать на русском, ко мне обращались на русском, я отвечала на русском.

– Меняются настроения в городе, поменялось ли что-то после 2 мая прошлого года?

– Настроения меняются, но люди не меняются. Если ты патриот своей страны, ты изначально либо патриот, либо нет, ты не можешь быть наполовину, на четвертинку, ты не можешь ездить по городу малодушно только с флагом Одессы. Мне сложно сказать. 2 мая для меня лично – это был какой-то ключевой момент, который, это лакмусовая бумажка была, которая показала, кто есть кто. Сейчас я внимательно изучала материалы Группы 2 мая – это группа общественников, которые проводят свое независимое расследование этой трагедии. А то, что это трагедия – это без сомнения. Это очень болезненная страница в истории нашего города, в истории нашей страны – это действительно так. Мне очень жаль, что эту трагедию преподносят как борьбу каких-то светлых, темных сил, причем каждая сторона говорит о том, что она светлая. С другой стороны, у нас был такой кровавый отпор. Это все-таки был отпор, никто не думал, никто не считал, никто не предполагал, что он будет таким, сейчас я думаю, что по-другому быть не могло, к сожалению. Люди не должны гибнуть.

– Вы говорили, что психолог учил, как справляться со стрессом. Как вообще вы справляетесь со стрессом, с тем, что вы переживаете, какие у вас свои способы есть?

– Вы знаете, оптимальный наш способ, мы как-то сбились в группу, сбились в команду, где в основном мы как-то пытаемся подпитывать друг друга. Как вы слышали раньше, то жор, то не спишь, то жор, то бессонница – это перманентные спутники наши, у каждого свои. Пока что справляемся.

– Из случаев, с которыми вы сталкивались с ранеными, с какими из тех, о которых вы можете рассказать, потому что о каких-то, понятно, не хочется рассказывать, какие на вас больше всего подействовали?

– Их можно, наверное, все называть. Первый – Вадик, парень из Кировоградского спецназа, у которого было тяжелое ранение руки осколочное, парень, которому 23 года. Это Коля – я зашла в палату к совершенно другому человеку, там лежал Витя, у него была травма позвоночника серьезная, он не двигался, я точно так же стала приносить ему еду какую-то, Витя тоже молоденький, 22 года ему, молоденький лейтенант тогда совсем был, рядом с ним лежал Коля, который прыгал на одной ножке на костылях. Приносишь еды на двоих, а Витя очень мясо любит, Коля говорит: "Ты мяско ему отдай, я вообще не люблю, я не буду". Витя лежачий был, а с Колей мы ходили покурить. В итоге докурились до того, что их вдвоем потом отправляли в Латвию на реабилитацию. Всего отправили туда на реабилитацию больше 10 человек. Потом Паша Бочинский, пятеро детей, лежачий до сих пор, осколочное ранение позвоночника. Вова Цыган, у которого было сложное ранение. Часть батальона "Донбасс" реабилитировали здесь. Палата торакального отделения краснознаменная. Подобралась такая компания веселая, 9 человек, отрывались мальчики после войны, как могли. Мы с Вовой их как-то нянчили, назовем это так. Возили в театр, сюда привозили. Еще было страшно, когда мы их выводили на улицу на экскурсии, парень без ноги был, остальные с аппаратами Елизарова кто на руках, кто на ногах, на костылях. Выводишь их в Горсад погулять, такие взгляды, взгляды, тыканье пальцами, говорили разное.

– Я видел где-то год назад, когда это началось, опросы, по которым Донецк и Луганск были не как Крым, но в основном пророссийские, Харьков был 50 на 50, а Одесса была примерно...

– 80 на 20.

– По весенним опросам мартовским или апрельским проценты были 60 на 40. То есть все-таки ситуация меняется. 80 на 20 – это в пользу Украины или в пользу России?

– Да, это в пользу пророссийски настроенных граждан. Последней статистики не знаю, знаю, что в начале весны называли цифры 40 – 60, 40 – это проукраинские. Что-то меняется, может быть, раньше те, кто молчали, начали просыпаться, я думаю, только за счет этого. Я не верю в то, что люди меняют свою позицию, я не верю в то, что они меняют свои убеждения при том информационном потоке, в котором мы находимся все. Так и живем.

(РС: По результатам социологического опроса в августе 2015 года 62% одесситов считали бы введение российских войск оккупацией. В августе 2014-го введение российских войск считали бы оккупацией 46% одесситов.)

– Когда Саакашвили назначил Марию Гайдар своим заместителем, вы выступали против, в том числе и на Радио Свобода. Прошел месяц. Как вы оцениваете ее работу?

– Первое: нам пообещали на общем собрании, что она не будет заниматься социальной политикой в той части, которая касается непосредственно участников АТО. У нее три месяца испытательный срок. Предложили назначить из команды волонтеров, связных между обладминистрацией и волонтерами. То, что стало происходить дальше, я даже не знаю, как комментировать, потому что Маша по-прежнему занимается социальной политикой. Появились волонтеры, которые что-то как-то там делают.

После Майдана у нас у всех была какая-то эйфория, что сейчас начнет что-то происходить и начнет происходить уже. А уже не случилось. Есть какие-то объективные, есть субъективные причины, почему это не происходит. Быстрых сдвигов нет. Принципиальных изменений за последние год-полтора, таких, которые бы – раз, и зарплата минимальная 988, раньше 800 с чем-то было. Не стала минимальная зарплата сразу 9 тысяч с чем-то. Люди, понятное дело, постепенно беднеют, достают свои кубышки. Есть война, которую тоже во многом финансируют люди. Тяжело, конечно. Люди верили, что раз – и все изменится. Но пришло осознание, что все будет меняться по-прежнему с потом, с кровью, с большим трудом. Но самое главное, что осталась вера, даже не надежда, вера и четкое понимание, что это все будет меняться и от тебя эти изменения тоже зависят. От тебя прежде всего. Пока ты не будешь бегать, дергать, поднимать какую-то волну, поднимать какие-то проблемы, пытаться помогать, предлагать свою помощь, самому решать, к сожалению, ничего не изменится.

– Как вы оцениваете работу Саакашвили и других "варягов", которых сюда он привел? Меняется что-то в связи с его назначением или больше шума и помпы, чем реальных дел?

– Как когда-то написал в фейсбуке наш одессит Виталий Оплатько, это осторожный оптимизм. Пока что я придерживаюсь этой же позиции. Если изменения какие-то будут происходить ключевые, то, наверное, не за первые два-три месяца. Потому что есть система, мы сами пытались бороться с этой системой, сталкивались с ней, понимаем, что это очень непростая вещь в отношении того, что выстраивалось на протяжение десятилетий, когда очень такое охраняемое всеми и вся, от посягательств любых, тем не менее это нужно шатать, ломать и строить новое. Просто появилась ответственность личная, персональная не только за себя, за свою семью, но и за страну. Мы все равно стали чувствовать по-другому, то есть нет абстрактного понятия страна, нет абстрактного понятия государственных символов, нет абстрактного понятия государственного гимна как что-то, что исполняется в государственные праздники. Я, честно, до сих пор плачу, когда гимн пою, потому что для меня это все в крови, это все пропитано кровью, это все пропитано болью. Это все через кровь, через боль, через гибель, через детей-сирот, через вдов, через очень тяжелые испытания.

– Как вы оцениваете то, что делает нынешнее правительство? В фейсбуке много пишут про то, что Порошенко предал Украину, про Яценюка, что он не хочет делать реформы...

– Вы знаете, мне сложно сказать, потому что я в последнее время не отслеживаю, что они делают. Мы уперлись лбами здесь, я понимаю, что менять то, что там, можно отсюда и нужно отсюда. Оценивать их действия и поступки уже сейчас на основании принятых ими решений, наверное, дело бессмысленное. Можно в фейсбуке постучать языком об зубы, но это ничего совершенно не изменит. Мы выбрали этого президента, под "мы" я имею в виду огромную часть, которая за него голосовала, я за него голосовала, потому что для меня самым важным посылом было – я закончу войну к июню месяцу. Для меня это был принципиальный момент, я сказала: главное, лишь бы не было войны. Оценивать или не оценивать то, что уже свершилось, не имеет смысла, нужно либо менять и как-то влиять на эти изменения, либо нет смысла так просто говорить.

– То есть зависит не от них, а от вас?

– Да, зависит от нас. Мы маленькие мурашечки, которые каждый тащит свою соломинку.

– Какое главное изменение, по-вашему, произошло?

– Прежде всего изменение в сознании. Изменение в сознании тех, кто воюет, изменение в сознании тех, кто поддерживает их в тылу, изменение в сознании вообще каждого человека, который, условно говоря, бросал окурки мимо урночки, а сейчас бросает в урночку – это уже много.

От редакции: Приносим извинения за ошибку в первоначальном варианте этой публикации. Алла Русс является основателем сообщества волонтеров Одесского госпиталя.