Возбужденные толпы на городских улицах, газетные заголовки, трубящие о свободе, растерянность чиновников на местах, узнавших о неожиданном решении верховной власти из этих самых газет. Так, по воспоминаниям современников, выглядела Россия 110 лет назад – 17 (30) октября 1905 года, когда был опубликован "Манифест об усовершенствовании государственного порядка". Николай II подписал его после нескольких месяцев массовых волнений и забастовок по всей Российской империи. Царь согласился узаконить основные гражданские свободы, подтвердил уже обещанное ранее создание Государственной думы и расширил избирательные права подданных, которые тем самым превратились в граждан.

Россия впервые стала относительно свободной страной, несмотря на попытки политического отката назад, предпринятые властями уже в 1907 году. Но новообретенная свобода не предотвратила историческую катастрофу, случившуюся всего через 12 лет после Манифеста 17 октября. В ХХ веке такая ситуация "кратковременной свободы" повторялась еще дважды: с весны до осени 1917 года и в конце 80-х – начале 90-х годов. В чем причина того, что политические реформы не удаются, уступая место революциям и новому наступлению авторитаризма? Собеседник Радио Свобода – историк, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, специалист по истории российских революций Борис Колоницкий.

​– Давайте начнем не с истории, а с литературы. У Аркадия Аверченко есть известный рассказ "Фокус великого кино", написанный в конце гражданской войны. Автор представляет русскую историю как ленту кинохроники, которая отматывается назад. Революция, вначале большевистская, потом февральская, Первая мировая, мертвые встают и оживают, большевики исчезают и так далее. И заканчивается это все 17 октября (старого стиля) 1905 года. Это момент наивысшего счастья, когда герой рассказа берет извозчика, едет в ресторан, заказывает себе шампанского и коньяку и отмечает Манифест. Вот такой рассказ-воспоминание, очень печальный, исходя из того, когда он был написан. Можно ли действительно считать Манифест 17 октября таким высшим событием, гражданским освобождением русского общества, как бы пиком, который, к сожалению, не вылился в длительную историческую и политическую традицию?

– Когда мы говорим об истории, есть несколько опасностей. Например, опасность анахронизма. Мы знаем, что случилось впоследствии, поэтому рассматриваем события как какой-то неизбежный сценарий. Если говорить о Манифесте 17 октября, то очень много зависело от того, как он будет реализован. Сейчас все больше и больше в России становится "исторических оптимистов", которые полагают, что 17 октября и комплекс других вынужденных революцией реформ программировали Россию на хороший сценарий.

– Весь период с 1905 года до начала Первой мировой часто описывается в очень позитивных тонах, еще со времен фильма "Россия, которую мы потеряли".

– Я-то, честно говоря, принадлежу к пессимистам, потому что не считаю, что Россию ждал какой-то хороший сценарий. Сложно сказать, почему случаются революции. Есть либеральное объяснение, отчасти справедливое, но лишь отчасти, что не проводили рациональных реформ, которые бы предотвратили выброс революционной энергии. На самом деле отдельные реформы проводились, но целого пакета последовательных реформ не было. Другой вопрос, что иногда сами реформы и провоцируют глубокие кризисы, как мы знаем. Я не согласен с тем, что реформы всегда предотвращают революцию, хоть экономические, хоть политические. Тут слишком много измерений. Допустим, нужно было реформировать местное управление. Считается, по крайней мере исходя из опыта больших стран, что демократизация успешна только тогда, когда есть традиция местного самоуправления.

– В России были земства.

– Где-то были, а где-то не были. Их не было в Сибири и на Севере по одним причинам, а также в некоторых западных и юго-западных губерниях – по другим причинам. В последнем случае боялись, в частности, усиления влияния поляков. Земства и другие институты были построены так, что отчуждали от политики даже местного уровня очень многих людей, чья роль могла быть важной.

– Нельзя ли было создать путем реформ систему, которая потенциально активных граждан привлекала бы к самоуправлению, но без революций? Или это было нереально?

– Довольно сложно. Меня сейчас очень интересуют такие понятия, как интерес и лоббирование. Я не вижу в той ситуации очень сильных игроков, которые могли бы лоббировать реформы в интересах такого расширения общественного влияния. Реформа – это очень сложно, кто-то ее должен толкать, кто-то ее должен формулировать, кто-то должен преодолевать противодействие, кто-то должен вписывать в существующую систему. В те годы не хватало двигателей такой демократизации, самоуправления "снизу".

​– Реформы "сверху", однако, были для части правящего класса приемлемы – взять того же Столыпина. Но власть не хотела позволить обществу, чтобы оно ей помогало по мере своего разумения?

– У Столыпина был проект дальнейшего распространения земства на определенных правилах, но даже он встретил сопротивление. Это очень сложно, и Россия тут не единственный пример. Была тогда в Европе страна, отчасти очень похожая на Россию. Там тоже существовал аграрный вопрос, была монархия, которая вроде становилась конституционной, но до конца всё никак ею стать не могла, где власть у придворных и армии оставалась довольно большая. Это Испания. Она дольше даже, чем Россия, проходила через этот период. Она не участвовала в Первой мировой войне. И тем не менее влезла в свою жестокую революцию, которая перетекла в гражданскую войну в 1930-е годы. Это еще один пример того, насколько объективно сложны задачи реформирования. А когда мы говорим о тогдашней России, то вдобавок часто разводим социально-политические проблемы и проблемы империи. А ведь империя – это очень сложная штука.

– Манифест с его либерализацией и гражданскими свободами, насколько я понимаю, вел, в том числе, к тому, что национальные движения на окраинах империи получали новые возможности для агитации. Тем самым имперский механизм разрушался?

– Некоторые права действительно расширялись. Но шли и обратные процессы: тот же самый Столыпин вновь начал проводить жесткий курс по отношению к Великому княжеству Финляндскому. Сложные были отношения с украинским движением. Не только свобода слова, но и общее социально-экономическое развитие создавало новых участников процесса. Появился урбанизированный слой, национальная интеллигенция у разных народов империи, собственная пресса, расширялась система образования. Не говоря уже о том, что некоторые провинции Российской империи были более развиты, чем "корневая" ее часть. Это можно сказать, например, о Польше или той же Финляндии.

​– C одной стороны, говорят о том, что Манифест 17 октября Николай II подписывал нехотя, под большим давлением со стороны относительно либеральной части своего окружения. С другой стороны, в наше время, особенно после того как Николай был канонизирован православной церковью, вокруг него складывается немножко идеалистическая аура. Если же реалистически смотреть на эту фигуру, то какую роль царь сыграл в 1905 и последующие годы, вплоть до краха монархии – слабую, негативную, позитивную?

– Я думаю, красок можно добавить, белой и черной не хватит. По-моему, последний император был не очень хорошим политиком – ни в подборе сотрудников, ни в своих взглядах на необходимые преобразования. Реформу 17 октября он принял без всякой радости и вспоминал о ней как чуть ли не о предательстве своем по отношению к предкам – самодержавным правителям. Но дело в том, что даже если бы на его месте был очень умелый политик, то перед ним была очень сложная задача, и хорошо "разрулить" ту ситуацию ему было бы тоже непросто. В целом Россия, как известно, пошла по очень плохому сценарию, но реалистических хороших я применительно к ее положению и не вижу. Конечно, по закону царь мог многое, и персонификация истории в России – очень важная вещь, но все-таки и он не был свободен в своих решениях. Часто он был принуждаем, действовал в каких-то рамках. Скажем, я глубоко уверен, что позднее, в 1914 году, Николай II понимал все опасности, которые связаны со вступлением России в Первую мировую войну. Но предотвратить это он не мог – отчасти из-за давления общественного мнения внутри страны.

– Можно ли сказать, что уже в 1905 году в обстановке незавершенной революции возник некий раскол, по обществу пошли трещины, которые предопределили и позднейшие события? 1905 год в каком-то смысле породил 1917-й?

– Сложный вопрос. Мы упоминали о позиции тех историков, которые говорят, что, наоборот, 1905 год создал условия для предотвращения 1917-го. Но я склонен считать, что и другое справедливо. Позвольте привести один пример: под моим научным руководством была защищена диссертация, посвященная семинариям Русской православной церкви в 1905-07 годах. Там, между прочим, были забастовки, политические демонстрации, и даже случалось строительство баррикад. В семинариях Русской православной церкви!

​– Сталин вышел из семинарии, как известно. Так что потенциальных революционеров, наверное, там было немало.

– Они там были, конечно. Но мы говорим и о тех людях, которые не стали революционерами, однако прошли через опыт участия в этих демонстрациях. Многие из этих ребят-семинаристов стали полковыми священниками, приходскими священниками. Мы забываем подчас, что некоторые священники в 1917-18 году были настроены весьма радикально. Нередко они, допустим, возглавляли крестьянские протесты по разным причинам. Опыт 1905 года – это серьезное политическое воспитание. Мы можем говорить и о других вещах. Это вообще вопрос о политической культуре и о культуре политического конфликта. Постараюсь объяснить свою мысль. Смотрите: тогдашняя Россия была полицейским государством в целом. Но таким полицейским государством, в котором было недостаточно полиции.

– Чисто количественно, вы имеете в виду?

– Да. Хорошая полиция – это дорогая вещь. До реформ Александра II, до отмены крепостного права многие полицейские обязанности возлагались на помещиков. Потом разные десятские, сотские, этакая добровольная дружина для решения полицейских задач. И в городах полиции не хватало. Поэтому для решения различных проблем при конфликтах что делалось? Вызывались войска, в первую очередь казаки.

– 9 января 1905 года.

– Не только.

– Это как самый яркий символ.

– Их много. Приходили войска и зачастую стреляли. Это, конечно, случалось и в других странах – но чем дальше, тем меньше. А в России иногда сравнительно небольшие социальные конфликты решались как маленькая гражданская война. Это влияло и на ту, и на другую сторону. Общество фактически десятилетиями культурно подготавливалась к гражданской войне. При этом я не хочу сказать, что это было неизбежно, но возникала политическая культура такого рода – конфликтная, насильственная.

​– Такое впечатление, что какие-то ситуации просто повторяются в России – хоть 110 лет назад, хоть сейчас. Почему реформы традиционно для российского общества и власти – самый трудный путь? Революция – да, пожалуйста, а реформы постоянно срываются. Здесь какой-то дефект самой системы? Дело в природе власти или в природе общества?

– Я против того, чтобы распространять обобщения на всю российскую историю. Какие-то реформы удавались. Они могли быть хорошими или не очень, всякими, но многие институты держались достаточно долго. Это значит, что реформы приводили к каким-то результатам. Табель о рангах, допустим, существовала до 1917 года, а это реформа, проведенная еще Петром I. Судебная реформа 1864 года, часть великих реформ Александра II, работала. Но тут мы сталкиваемся с одним противоречием, свойственным России. С одной стороны, все говорят, что "закон что дышло", то есть существует недоверие и пренебрежение к закону. С другой стороны, есть такое представление, что, мол, напишешь хороший закон, и все будет хорошо и замечательно. Меня поражает, кстати, что на русский язык невозможно с помощью одного слова перевести английский глагол enforce – принуждать к исполнению закона. А ведь на самом деле жизнь закона начинается после его принятия. Кто-то заинтересован в этом законе, кто-то нет. Это сложная социальная штука, и в этом была проблема России. Но я бы не всегда проецировал опыт прошлого на современную ситуацию, потому что это не очень верно, ситуации-то разные. Я полагаю, сейчас очень большая проблема в России – это отчуждение людей от политики. В перспективе это может быть очень опасно. Ведь тема революции используется в современных политических дискуссиях, и даже есть некоторое такое почти всеобщее согласие, что хватит уже нам революций. Причем люди очень разных взглядов говорят, что хватит, план по революциям перевыполнен. Но само табуирование слова "революция" не является гарантией того, что революции не будет. Иногда случается обратное: активно борются с революцией – и получают ее. Попытка репрессивного упреждения социального взрыва, напротив, приводит к катаклизму.

– Вот в 1905 году власть попыталась, наоборот, тем, что разрешила определенный набор свобод, помешать зревшему взрыву, но не помешала, а лишь отдалила его. Я согласен, что механически проецировать дела давно минувших дней на современность не стоит. Но если говорить чисто структурно, трудно избавиться от мысли о сходстве: есть жесткая авторитарная власть, тогда и сейчас. Тогда была попытка несколько ослабить вожжи. Она продуктивна или скорее опасна все-таки? Нужно ее повторить?

– Мы знаем очень много примеров, когда ослабляли вожжи – и взрывалось. И наоборот, когда затягивали гайки и срывали резьбу. Это не механические вещи, реальность гораздо сложнее. Вдобавок мы знаем такие ситуации, когда консерваторам лучше проводить либеральные реформы, проще.

– Проще – потому что от консерваторов реформ не ожидают?

– От них этого не ожидают, их оппоненты против этого протестовать не будут. Можно вспомнить лозунг "делать левую политику правыми руками", который Петр Струве подсказал генералу Врангелю в конце гражданской войны – но, увы, слишком поздно. Бывают люди, которые начинают как либералы, а потом это кончается совершенно ужасно. Бывают, наоборот, люди с репутацией очень консервативной, но именно они оказываются эффективными реформаторами. Я боюсь, что не обрадую вас таким ответом, но простых ответов тут нет, – говорит историк, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Борис Колоницкий.

Историк и литератор Кирилл Кобрин (Лондон) считает, что российский парламентаризм вряд ли мог повторить путь английского, но это не значит, что представительная демократия и гражданские свободы в России обречены:

– Все-таки в Англии на становление и совершенствование парламентской системы ушло восемь веков, если считать от подписания королем Иоанном Безземельным Великой хартии вольностей – как раз нынешним летом был 800-летний юбилей этого события. Уже там были проговорены зачатки основных прав и свобод, даже намекалось в какой-то мере на принцип "нет налогов без представительства", характерный для всех англосаксонских представительных систем. Собственно парламентская система была заложена полвека спустя, тоже в XIII столетии. Хотя с современными представлениями о парламентаризме она не имела ничего общего века так до XVII-го, но уже тот факт, что власть короля уже была чем-то ограничена, можно считать исключительно важным. В середине XVII века в Англии происходит революция, казнь короля Карла I, потом реставрация, потом так называемая "славная революция" 1688 года… Я рассказываю всё это для того, чтобы показать, что после каждого столкновения, возмущения, гражданской войны парламент набирал силу, а королевская власть теряла полномочия.

– Это схема, противоположная российской, где после каждой революции или возмущения, наоборот, утверждалась очередная авторитарная система – иногда не сразу, но тем не менее…

– Я не верю во все эти мифы о вечной судьбе русского народа, неизменных традициях русской истории – эти разговоры не имеют ничего общего с реальностью. В Англии королевскую власть ограничивала мощная политическая элита, и она была пестрой. Власть была вынуждена считаться и с ведущими феодалами, и с городами, поскольку традиции самоуправления делали города серьезными политическими субъектами, и с церковью… В России такие комбинации факторов то присутствовали, то отсутствовали, и в целом, конечно, история парламентаризма в России печальна. Можно вспомнить, как Александр I даровал конституцию Царству Польскому, то есть одной из частей Российской империи, но так и не дал ее самой империи – ее великорусской и прочим частям. В то же время в истории русского парламентаризма есть и блестящие сюжеты. Можно по-разному относиться к деятельности Государственной Думы в период с 1906 по 1917 годы, но ведь Февральская революция, например, была во многом следствием действий руководства и части фракций Государственной Думы. Речь всегда идет о воле и способностях определенных политических лидеров, о том, насколько общество заинтересовано в деятельности парламента – чего сейчас, скажем, в России мы не видим.

​– Не видим настолько, что напрашивается мысль: а может, это вообще конец истории российского парламентаризма? Это политическое растение и так-то было не слишком сильным, а в последние годы совсем увяло.

– Скажу одну еретическую вещь: я считаю, что Государственная дума в ее нынешнем виде в России в будущем существовать не будет. В результате действий и Кремля, и официозных СМИ, и самих депутатов – большинства, не всех, конечно – авторитет Думы упал настолько, что любая новая власть, которая возникнет в России, вряд ли будет использовать Госдуму в качестве важнейшего государственного органа. Уже сейчас можно услышать разговоры о том, что для того, чтобы вывести страну из политического тупика – а она в нем находится – нужно созвать Учредительное собрание и на нем определяться, как будет выглядеть в том числе и система органов представительной власти. 110 лет спустя после объявления о созыве Государственной думы именно этот этап российского парламентаризма, похоже, подошел к концу. Но дело тут не в фатальном невезении и не в какой-то предрасположенности народов России к авторитаризму. Нет, это результат сознательных действий власти. Это началось даже не при нынешнем режиме – вспомним хотя бы события осени 1993 года.