Главный редактор журнала Interview Russia, внучка "врагов народа" и племянница Юрия Никулина Алена Долецкая рассказала Радио Свобода, как обстоят дела с индустрией глянца в России: как выживают глянцевые журналы в условиях экономического кризиса, как меняется уровень потребления в стране, на чем стали экономить богатые и успешные россияне, есть ли в глянце цензура, научились ли российские политики хорошо одеваться, как стайлинг умудряется уживаться со сталинизмом, а гламур – с ностальгией по ГУЛАГу.

–​ Алена, расскажите, как сейчас обстоят дела с индустрией глянца в России? Рекламный рынок наверняка в руинах, как вы выживаете?

– Рекламный рынок, конечно, падает. Оспаривать это бессмысленно, потому что это очевидный факт. Это как если бы я сказала, что ваша стенка черная, когда она молочно-белая. Если вернуться к 2006 году, то можно увидеть, как я делала в журнале Vogue по 500-600 страниц в номер. Сейчас я делаю в журнале Interview – 240 страниц.

–​ Это все-таки два слишком разных журнала, чтобы сравнивать их объемы.

– О’кей, разница между магистральным глянцем и более независимым глянцем огромная. Но давайте возьмем все магистральные глянцевые журналы: Elle, Bazaar, Vogue, L'Officiel. Полтора-два года назад журнал Elle в сентябре и марте выходил в двух томах. То же самое делал журнал InStyle. Сейчас этим и не пахнет. За последние два года мы в России попрощались с большим количеством журналов. Мы больше не знаем журнала Rolling Stone, журнала Strong Man и так далее. Закрытие проекта – это знак того, что издатель не справляется. Конечно же, падение рекламного рынка совершенно очевидно для всех. Рынок падает, потому что потребление падает. И вопрос номер один сейчас – до какой степени рынок упадет и как долго он будет лежать.

–​ Есть у вас ответ на этот вопрос?

– Нет. Особенно трудно на него ответить, когда речь идет о самом непредсказуемом месте на планете под названием Россия. Никогда не знаешь, как и что у нас произойдет. В качестве примера верну вас к 1998 году, когда я запускала журнал Vogue в России. Выпустив его с блистательными Кейт Мосс и Эмбер Валлеттой на обложке, я получила заметку в "МК", по-моему. На меня кричал заголовок "Вышел первый и последний номер журнала Vogue". Потому что, как мы помним, грохнул тот самый кризис. И, конечно, октябрьский номер был тогда не таким жирным, прекрасным и насыщенным. Но нам повезло увидеть яркий, если не феноменальный экономический взлет, когда из 230 страниц журнал превращался в 550, 600. А это все-таки был самый дорогой глянец на тот момент. Короче, ты никогда не знаешь, чем это все закончится.

–​ Вы сказали, что потребление в обществе падает. Насколько сильно? Эпоха консьюмеризма в России поставлена на паузу или вовсе трансформировалась во что-то другое?

– Потребление упало. И падало оно, надо сказать, довольно заметно еще до этого кризиса. Оно падало еще до 2012 года. Уже в 2010 году, когда не было еще ни войн, ни санкций, ни Крыма, ни Донецка, сам уровень потребления, его качество и осмысленность в России стали меняться. Возможно, поэтому, кстати, мне было так легко впрыгнуть в журнал Interview. Потому что ровно в этот момент мне стало ясно, что потребление ради потребления кончилось. И очередная 185-я белая блузочка, 685-я пара туфелек перестают быть радостными для потребителя.

–​ Блузочки перестали приносить удовольствие?

– Да, это тоже. Наелись. Насыщение для русских людей – важная вещь. Мы знаем, что такое испытывать голод. И мы знаем, что такое попытаться этот голод как-то компенсировать. Мы это помним по своим родителям, которые прошли войну, которые прошли период, когда ничего вкуснее кусочка черного хлеба с салом нельзя было представить, кусочек хлеба с салом был самым гурманским произведением кулинарного искусства. Ничего не помешало этому поколению войти в другой период, когда появились продукты: и питания, и одежды. Были деньги – можно было покупать. Были деньги – мы немедленно вышли из коммунальной квартиры и купили себе отдельную. Но мне кажется, что у людей интеллигентных и интеллектуальных с потреблением вообще очень свои взаимоотношения. И как только появляется осмысленность, потребление материальной культуры падает.

–​ А сейчас под руку осмысленности пришелся еще и кризис.

– Именно так. Когда это помножается на банальный финансовый кризис, когда ты относительно европейских ценностей неожиданно обеднел в два-три раза, то понимаешь, что выходные в Амстердаме, как бывало раньше, ты больше не проведешь. Люди по-другому стали смотреть на те деньги, которые у них лежат в кошельке. Соответственно, изменилось и поведение потребителя: ограниченность, осторожность, внимательность, осмысленность.

–​ Что происходит с глянцем в ситуации изменения поведения потребителя? Он вынужден меняться вместе с потребителем или грустно и молча дожевывает фуа-гра и умирает?

– Умный глянец, конечно, приспосабливается, старается увидеть, что реально интересно читателю. Но надо четко понимать, что весь глянец существовал, существует и будет существовать благодаря рекламному рынку. Глянцу не на что делать съемки, от которых у читателя дух захватывает. Глянцу не на что делать сложные интервью, на которые нужно послать именно этого автора именно в тот конец света. Это сложно, потому что это дорого.

–​ Нет денег – нет кучерявости.

– С кучерявостью очень сложно. А будет еще сложнее. Но я не разделяю кликушества о смерти глянца. Не разделяла его пять лет назад. Не разделяю и сейчас. Мне все это напоминает то же самое, что в свое время произошло с театром, когда появился кинематограф. Кинорежиссеры ходили и говорили: "Ну вот! Конец вам всем! Вешаем экраны в ваших дурацких театрах! Будем все смотреть кино". Что мы видим? Сколько стоит билет в театр в Москве, Лондоне и Нью-Йорке? Он стоит дороже, чем билет в кино. Потому что жанр такого рода разговора со зрителем не может умереть.

–​ А как бы вы сформулировали роль глянца в современной России? Зачем он нужен? Вот зачем нужен красивый по какому-то недоразумению не снесенный дореволюционный дом в центре Москвы, я понимаю. А зачем нужен глянцевый журнал?

– Глянец очень многослойный, очень целевой. Есть глянец для девочек-секретарш. Есть те, кто занял свое место в жизни, – менеджеры, директоры: для них другой глянец. Есть царицы, у которых хорошо сложилось с головой, они хотят чего-то иного. Каждому глянцу свой читатель.

–​ Зачем? Зачем им нужен глянец?

– У глянца две функции. С одной стороны, он отражает момент сегодняшнего дня: мода, красота, путешествия, стиль жизни. Отражает так, чтобы вам – директору всего на свете – было ясно, как дела обстоят в этих трех областях. Вот какие есть книжки, вот какие города. Это некий гид, фильтр, который вы по тем или иным причинам понимаете. Есть другая роль глянца, которая близка мне. В английском языке она называется aspirational media. Эта роль дает возможность человеку чуть-чуть подняться, распрямить спину, помечтать. Вы же понимаете, что девочкам мечтать очень важно, кем бы они ни были, где бы они ни жили. У женщины есть желание быть лучше, умнее и наряднее.

–​ Мне вспоминается, как я ехал самым дешевым классом в поезде из Дели в Гоа. Напротив меня сидела индийская девушка, очень бедная, нечесаная, в грязной одежде, но с упоением читала индийский GQ с какими-то богатыми и красивыми актерами Болливуда на обложке. Вам понятно это упоение?

– Абсолютно понятно. Индийская девушка или девушка из Кривого Рога – не важно. Девушки эти не могут себе позволить и одной сотой того, что предлагает одна страница глянцевого журнала. Для этих девушек это выход в космос, где все очень здорово. А если они в журналах узнают каких-то людей – актеров, моделей, – то это как трамплин: я же его видела, я его знаю! У меня самой так было. Мое знакомство с журналом Vogue произошло, когда мне было лет 12. В моем доме случайно оказался английский Vogue, который мой папа привез вместе со своими любимыми журналами с какого-то симпозиума в Лондоне. Этот журнал был мной отсмотрен и выучен наизусть, замусолен под одеялом, над одеялом, везде.

–​ Не является ли это все обманом надежд? Понятно же, что индийская девушка из поезда никогда не приблизится к образу жизни, воспеваемому индийским GQ.

– Индийская, может, и не приблизится, там сложная социальная стратификация. А у нас девушка приблизится.

–​ Вы согласны с тем, что в России у женщин меньше прав, чем у мужчин? Есть в вас феминистские настроения?

– Я не феминистка. Я просто очень верю в женщин. Я верю в их мощь, талант, цельность, последовательность. Я была бы не против посмотреть на женщину-президента в России. Это было бы интересно. В 2006 или 2007 году я сделала материал про успешных понаехавших москвичек. В этом материале была Наталья Синдеева, масса людей, которых мы с вами знаем. Эти люди приехали лет семь-десять назад. А до этого они жили очень сложно и совсем не богато. Но я убеждена, что в этой жизни были хорошие книжки с красивыми иллюстрациями. Когда мы читали "Домби и сын", то видели очень красивые гравюры. Когда нам давали "Алису в Стране чудес", то мы видели изумительные иллюстрации, которые оставались на всю жизнь. Это тот же самый глянец! Это все входит в человека и оседает в голове. У нас в голове огромный фильтр, в который что-то попадает.

– Значит, в каком-то смысле глянец – это и есть тот не снесенный красивый дом в центре Москвы, мимо которого мы ходим и понимаем, что такое хорошо.

– Конечно. Вот у нас в журнале Interview Джонни Депп разговаривает с Игги Попом. Читатель это видит и недоумевает. Как это возможно? Где это можно еще увидеть? Ты слышишь их голоса, слышишь динамику их разговора, они друг друга подкалывают. Читатель оказывается внутри беседы, которую никогда в жизни не услышал бы сам. И это то, чем мне очень дорог журнал. Мне нравится, когда читатель садится в эту комнату за один стол с Деппом. И если говорить про глянец, в который я верю сегодня, то этот глянец, конечно, не консьюмеристский. Это глянец-фильтр. Глянец, который приглашает читателя в этот мир. И этот мир – очень полезный, оздоровляющий и отрезвляющий. Что не исключает съемок моды, пятидесяти лучших аксессуаров сезона, которые будут мелькать в журнале. Но они будут мелькать красиво. И если читатель не может себе позволить вот эти туфельки из жирафа, то он будет знать, что это точно красиво, потому что книжка, которую он уважает, так сказала.

–​ Оздоровляющий, полезный, отрезвляющий мир глянца – это как? Вы имеете в виду, что вы читателя прикрываете от информационной истерики и ложных новостей?

– Придуманные новости – это для меня самое ужасное. Мы не придумываем новости, мы их не надуваем. Понимаете, в жизни не может быть все чудовищно. Так не бывает. Никогда. Даже во время войны: там ужасно, там страшно, это беда и трагедия. И не дай бог нам с вами и нашим детям это увидеть. Но даже там бывает что-то очень важное для человека.

–​ Скажите, есть ли в российском глянце цензура? А лучше сузим вопрос: есть ли цензура в журнале, который вы возглавляете?

– Мы вынуждены следовать новому предписанию… наверное, Роскомнадзора по неупотреблению матерных слов, что для нас очень сложно. Потому что люди культуры и искусства не просто часто используют эти слова, они умеют талантливо их размещать в своем речевом потоке.

–​ С матом-то все понятно. Станете вы писать о том, что у какой-нибудь Алины Кабаевой есть проблемы со вкусом, если ваш редактор предложит такую тему?

– Тут все очень просто. Алина Кабаева по определению – не герой журнала Interview. Она не может попасть в журнал.

–​ Почему?

– Потому что Interview – это журнал о красивых, умных, разговорчивых и креативных людях.

–​ Так мы поняли, что Алина Кабаева не является такой.

– Мне кажется, креативным трудом она не очень занимается. Не застала я ее за этим занятием.

–​ Хорошо. Алина Кабаева не может быть в журнале. Владислав Сурков? Он креативный. Он пишет книги. И с фантазией у него все в полном порядке. Или в полном беспорядке.

– Он политический деятель. Я политику стараюсь очень осторожно трогать.

–​ Почему же? В журнале Tatler он в красивой одежде появился со своим семейством.

– Ну это ж Tatler. А мы – Interview.

–​ Не станете такого делать?

– No, thanks. Мы и свадьбу Пескова не обозреваем.

–​ Почему? Рискованно?

– Это очень скучно.

–​ Вам, кстати, нравится, как одеваются российские политики: женщины и мужчины? Вы же иногда смотрите телевизор, видите, как они одеты.

– Не смотрю новости по телевизору. Я новости в интернете читаю. В этом смысле я очень солидарна с вами, как автором колонки "Пропагандируй это", в которой вы написали про то, что не мы телевизор смотрим, а он начал смотреть и поедать нас. У меня с телевизором очень драматичные взаимоотношения. Телевизор я включаю, чтобы какое-нибудь шоу посмотреть: второй сезон "Голоса" был блестящий. Но я тем не менее знаю, как одеваются политики. Одеваться стали лучше, если сравнивать с девяностыми. По всей вероятности жены над политиками поработали.

–​ Поездили по миру, посмотрели.

– Поездили. Может быть, потратили денег на стилистов. Но я должна вам признаться, что со времен Джеки Онассис в политике по большому счету не было хорошо одетых людей. Есть звезды. Принцесса Рания, скажем. Но если брать политиков в общем и целом, это не их самая сильная сторона. Может быть, лучше, чтобы они думали и тратили больше времени на судьбы живых людей, которые зависят от них. Самое главное – это сохранение профессионального достоинства и чести. Если у политика профессиональные честь и достоинство рушатся, то мне совершенно все равно, как они при этом одеты. Ученые ведь тоже не всегда хорошо одеваются, но какие замечательные вещи придумывают, спасают нас от разных болячек.

–​ Вы же из семьи врачей. Папа был детским хирургом, а мама – онкологом. Мне вот очень интересно, как человек из медицинской семьи относится к современной системе здравоохранения в стране? Вы где лечитесь, если что-то прихватит?

– Тут лечусь. Слава тебе господи, пока не вывозили. Хожу в поликлинику по страховке. Есть потрясающие доктора, которые все знают про все мои бронхиты. Но то, что я вижу вокруг, – это очень грустно.

–​ Вокруг – это за пределами Москвы?

– Иногда и за пределами Садового кольца. Я читаю друзей, которые попадают в сложные ситуации. И это грустно. Медицине, как никакой иной человеческой жизнедеятельности, нужны деньги, образование, оборудование, научные исследования.

–​ Ваши родители после работы на кухне обсуждали российскую систему здравоохранения? Как они оценивали эту систему, строили иллюзии по поводу того, как она будет развиваться в России?

– Родители постоянно говорили об этом. Папа и мама были руководителями. За ними были большие кафедры, клиники, за которые они несли полную ответственность. Папа и мама были известны за границей как замечательные специалисты, они часто ездили. Я помню, как папа приехал из Англии не с одним своим чемоданом, а с двумя. Весь второй чемодан (я надеялась, что там будут лежать платьица и роликовые коньки для меня) был забит нитками для шитья из кошачьих кишок, иголками и какими-то пакетиками. Я думала, что же это за пакетики такие? Оказывается, это были просто салфеточки йодовые, которые не оставляют пятен на коже. У этого чемодана мы до трех часов ночи обсуждали, почему у нас нет таких иголочек, таких ниточек, которые рассасываются и не оставляют ничего на теле. Я спрашивала у папы: почему у нас этого нет?

–​ Что он отвечал?

– Он говорил, что у нас очень мало людей, которые заинтересованы в том, чтобы у нас было лучше всех. При этом, когда мой отец вставал к операционному столу за границей, была тишина, как в концертном зале. Все говорили, что таких рук они не видели. И такой стратегии хирургического мышления. Это все старая история про то, что талант русских людей никак не помножится на заботу государства об этом таланте.

–​ Ваш дед был директором ТАССа.

– Тогда это называлось "Окна РОСТА".

–​ Яков Фенигштейн.

– Да, но под настоящей фамилией его никто не знал.

–​ Почему?

– Потому что у коммунистов были псевдонимы. Долецкий – это его придуманная фамилия.

–​ Он пытался скрыть еврейство?

– Может быть. Я долгое время сама не знала, что он был Фенигштейном. Когда я узнала, сказала папе: "Пап, дедушка-то был еврей". Папа сказал, что, похоже, он был немцем. Сейчас я разыскиваю дедушкины документы. Это сейчас моя задача, challenge. Мне интересно, кем он был на самом деле. Полагаю, что он был евреем. Но меня огорчает, что во мне так мало еврейской крови. Было бы больше – было б лучше со смекалкой.

–​ Вашего деда и бабушку советская власть считала врагами народа?

– Да. А мой папа был сыном врага народа.

–​ Что им предъявлялось?

– Да просто дедушка попал под истребление той части коммунистов, которые хотели здесь создать рай на земле. Сталин таких людей истреблял последовательно. Дедушке друзья сообщили, что он – следующий. И он застрелился, оставив два письма: Сталину и моему папе. Через час после того, как он застрелился, его пришли задерживать энкавэдэшники. Оба письма были изъяты вместе с телом. Папа большую часть своей хирургической жизни пытался найти хотя бы одно письмо. Может быть, я его найду.

–​ Что случилось с бабушкой?

– Бабушка работала в департаменте Кагановича. Владела тринадцатью языками и занималась разработкой железных дорог в советской России. У нее произошла ссора с Кагановичем. По семейной легенде, она просто выплеснула ему чернильницу в лицо. За это была уволена. Потом она преподавала дома все, что умела: языки, фортепианные уроки. По одной из анонимок ее арестовали. Она была абсолютно невиновна. Провела 17 лет в ГУЛАГе. В 1953 году ее освободили.

–​ Вам понятна ностальгия существенного количества россиян по советским временам, когда людей вот так запросто можно было признать врагами народа? Даже мои сверстники, которые понятия не имеют, что такое СССР, удивительным образом ностальгируют по тому, чего не знают.

– Очень важно не мешать кошмар, ужас, отрыжку и блевотину поведения государства с тем, по чему ваши и мои сверстники скучают и ностальгируют. Это разные вещи. Они могут ностальгировать по тому возрасту, в котором находились. По тому, как было весело. По тому, что вот в этом магазине докторская колбаса была лучше, чем в том. В этом есть сентиментальность.

–​ Это не про политику?

– Совсем не про политику. Я уверена, что никто не хочет жить в страхе, ужасе, унижении. Никто. Нет таких людей.

–​ Есть такие люди. Кто же тогда вышел в день рождения Сталина на Красную площадь подносить цветы кумиру? Там была довольно длинная очередь.

– Да, я видела эти одинаковые гвоздики. Это меня потрясло. Потому что я не могу себе представить, что эти люди так мало знают. Невежеством управлять очень легко. Это правда.

–​ Ваш дядя – Юрий Никулин?

– Да.

–​ Тот самый Юрий Никулин?

– Тот самый.

–​ Вы являетесь поклонницей советских комедий, в которых, в частности, играл ваш дядя? Есть мнение, и его, например, разделяет мой друг Кирилл Серебренников, что вкус советских граждан очень сильно подпорчен советскими комедиями.

– Это в Кирюше говорит зависть. Мне даже страшно сказать, сколько раз я смотрела "Бриллиантовую руку". Мне люди могут не поверить. Я до сих пор смеюсь, когда смотрю комедии Гайдая. Еще больше я смеюсь от того, что знаю, как они делались. Гайдай был гений того, как надо работать с цензурой. Он придумывал несколько финалов для своих фильмов. Сдавал картины цензорам, они говорили, что Гайдай сошел с ума. Тогда режиссер отрезал финал, приделывая тот, который изначально и хотел. При таких творческих муках он получал невероятно смешной продукт. Юмор, конечно, бывает безвкусный, несомненно. И это, конечно, скорее видно по последним достижениям комедийной индустрии, а не советской. Все смеются над голой задницей. Но, послушайте, это как-то… сколько можно над ней смеяться? А вот когда с экрана звучит "руссо туристо облико морале" и расходится мемом, который не вышибается поколениями, то, значит, что-то люди понимали про это. Было много многослойной иронии. Гайдаем и Рязановым вкус советского человека не испорчен.

–​ Алена, вы ходите на светские вечеринки?

– У главного редактора глянцевого журнала есть свои обязательства. И светские вечеринки – это часть работы. Обязательно хожу.

–​ Вам есть о чем поговорить с красавчиками и красотками, которых зовут на эти мероприятия ради фотографии на фоне какого-нибудь пресс-вола?

– Это всегда зависит от того, куда ты идешь. Но на любой вечеринке есть два-три человека, с которыми мне нужно и интересно поговорить. Другой вопрос, что формат вечеринки не располагает к длинным беседам. Вот приглашает меня Михаил Куснирович на презентацию нового костюма Пола Смита. Пол Смит безумно остроумный человек, мне с ним всегда ужасно весело. Он любит то, что люблю я, у нас много совпадений. Уже хорошо. Каждый день с Полом Смитом я чай не пью. Если бы он был моим мужем, я бы, конечно, думала иначе: "Боже мой, опять с ним надо идти на эту вечеринку, тоска какая". А так для меня это событие. Или сам Куснирович для меня человек очень интересный, у которого всегда громадье планов, которые здорово обсудить. А остальных я могу и не заметить.

–​ Две фамилии есть, уже хорошо.

– Да нет, всегда есть персонажи интересные.

–​ Как думаете, Энди Уорхол, который придумал журнал Interview, что бы сказал про российскую светскую жизнь, оказавшись на одной из таких вечеринок? Он бы подавился шампанским "Кристалл", разве нет?

– Если представить, что Энди Уорхол знал бы хорошо русский язык, он бы не умер со скуки. Энди поступал бы так, как всегда и поступал. У него было бы мейнстримовское проявление и андеграундное. Для удовлетворения андеграунда он обязательно бы кого-нибудь нанял, кто бы ходил по вечеринкам с огромными ушами, подслушивал перлы светских разговоров и немедленно и беспощадно сливал бы их в сеть и хохотал от души. Мейнстримовской рукой он бы на этих тусовках искал какого-нибудь олигарха, которому нужно было бы срочно купить картину Уорхола. Или заказать портрет жены за очень большие деньги. Он был такой персонаж. Циничный визионер.

–​ Не пропал бы Энди в России.

– Он у нас бы не пропал вообще. Гарантирую.

–​ До глянцевой кутерьмы вы работали переводчиком, переводили книги Фолкнера и Брэдбери. А в 2006 году вошли в жюри конкурса "Большая книга". То есть вы человек литературоцентричный. Скажите, а вас что-нибудь будоражит из современной русской литературы? Она жива на ваш вкус?

– Она жива.

–​ Прямо сейчас что-то пишется, что через сто лет станет классикой?

– Кто станет, а кто не станет классиком, мы с вами не знаем точно. Казалось же, например, когда вышли книги "Чапаев и пустота" или "Поколение Пи", что Пелевин – новый русский классик, который останется на сто, двести, четыреста, пятьсот лет.

–​ Казалось. Это правда.

– После этого Пелевин написал несколько других романов.

–​ Которые понравились меньше.

– И если мы сейчас с вами играем в Нострадамусов, то у меня есть определенные сомнения, что эти романы останутся, будут столь же важными, как, скажем, "Поколение Пи". Да и то, когда я попросила прочитать "Поколение Пи" своих редакторов, которым по 20 лет…

–​ Не врубились?

– Я читала "Поколение Пи" в самолете. И у меня слезы лились. Меня чуть из самолета не вывели, хохотала до потери голоса. А редакторы прочитали и сказали, что им не смешно. Это очень интересные изменения в сознании других поколений, которые мы с вами не можем предвидеть. "Лавр" Евгения Водолазкина – пронзительная и очень сильная, важная книга. Но я не знаю, останется ли она через пятьдесят лет. Очень трудно сказать.

–​ Про Сорокина тоже трудно сказать?

– Про всех трудно. Потому что я не понимаю, что наши с вами внуки откроют и скажут: "Ну это, конечно, вообще". Выросло поколение, которое ушло сейчас в цифровые науки, оно вообще не понимает, зачем сейчас читать Пушкина и Достоевского. "Игра престолов" – это да, понятно. Я спрашиваю у людей: а что вам понятно? Им понятно, они соразмеряются с этим. Я их спрашиваю: а как вы можете соразмеряться с Ланистерами и драконами? Они отвечают, что им это понятно. А вот с этим, как его, Онегиным – не понятно, как соразмеряться. Поэтому наши с вами предвиденья могут хромать. Но я верю, что литература продолжает жить. Я читаю кандидатов на "Большую книгу" и получаю от этого большое удовольствие.

–​ Вы очень много путешествуете: по работе и для души. У вас возникали мысли когда-нибудь не покупать обратного билета?

– Ой нет. Нет. Никогда. Приземляясь в Шереметьево, я часто грущу: этот фон, эта серость. Но у меня здесь очень много родных и любимых. Вы тут передо мной сидите, очень мне симпатичный.

–​ У вас, насколько я знаю, довольно скептическое отношение к людям, которые уезжают из России.

– Вообще ноль скепсиса. Наоборот. Я такое количество людей проводила. Теперь их навещаю. Или они меня на даче навещают. Нет-нет-нет. Это какая-то моя личная история. Мне этот вопрос задавали много: почему ты не уехала с твоим прекрасным английским, будучи абсолютно западным человеком? Я не знаю. Мне хочется, чтобы здесь родилось что-то важное. Чтобы здесь воспитывались люди, которые смогут сделать что-то толковое. Я хочу им смотреть в глаза. Люди, которые уезжают, очень часто меня огорчают. Это очень хорошо видно на "Снобе". Это часто какой-то неразборчивый поток жуткого брюзжания и злобствования. Мне так не нравится. Я верю тем, кто любит создавать.