Похороны военных во Львове и русский новогодний салют в честь Путина в Севастополе. Захарченко на Саур-Могиле и чаепитие в Межигорье. Семьи, где мужчины молчат, телевизор разговаривает, а женщины решают все. Большая украинская семья режиссера Виталия Манского от Галиции до восточных областей Украины. Фильм "Родные" получил несколько престижных международных наград и показан на фестивале "Артдокфест" в Москве. Легко ли было снимать родную мать и страшно ли отправлять племянника в украинскую армию? Разговор с режиссером записан в Риге.

​– Сюжетным образом фильм заканчивается тем, что племянника забирают в украинскую армию. Парня забирают в АТО? Это, конечно, волнующая сцена, волнительная для всей семьи. Почти год эта возможность обсуждается. Что с ним сейчас?

– Прежде всего, хочу сказать, что в Украине по-разному забирают в АТО, в армию и прочее, это все не одно и то же. Но понятное дело, что человек, пошедший в армию даже каким-нибудь поваром или писарем, давший присягу, он, естественно, в любую секунду может в рамках своей воинской обязанности быть переброшен на любой участок и в любую точку государства. Как известно, там есть точки, где, мягко говоря, жарко. Он практически отслужил свой срок. И самое, может быть, любопытное, особенно в контексте фильма и оценок, которые ему и его поколению дает бабушка…

– Очень критически она о нем высказывается.

– Не то слово. Баба Лена – женщина строгих правил. Так вот, несмотря на все ее критические оценки, ее внук Женя, пройдя воинскую службу, решил остаться в армии и пойти служить по контракту. Вот такой неожиданный драматургический разворот.

– Если еще про драматургические развороты: потрясающая сцена беседы двух сестер, которые на одной фотографии, будучи девочками, присутствуют в идиллической атмосфере, сейчас одна в Севастополе, вторая во Львове. Вы записали севастопольскую сестру, которая разговаривает со львовской по скайпу, и они с огромным трудом удерживаются, чтобы не поссориться. Десять раз говорят друг другу, что “не будем о политике”, и всякий раз сбиваются на политику. Как сейчас их отношения, удается ли им интересоваться только погодой и только здоровьем родных?

– Тут нужно признаться, что этот разговор по скайпу вряд ли бы произошел, если бы не некое наше авторское подталкивание к нему. Они давно прекратили общение. Я просто попросил львовскую сторону, что если вдруг Наташа позвонит, чтобы они ответили на звонок. Наташу мы снимали у нее в квартире, я знал, что она не может установить контакт с сестрой, и просто сказал: давай попробуем. Эта попытка была для меня, можно сказать, неделикатным экспериментом, но она привела к тому, к чему привела. Даже вступив в какую-то форму контакта, на наших глазах люди все-таки не нашли общий язык, и даже, я бы позволил себе сказать, не стали его искать. Попытки уйти с сутевых тем на обсуждение погоды малопродуктивны в ситуации, когда идет война. Я стараюсь в рамках интервью говорить вещи, которые уже для себя сформулировал, а здесь попробую отступить от этого правила и немного поразмышлять. Нам то ли идеология, то ли сама жизнь предлагает: давайте отрешимся от вопросов политики, от вопросов военного противостояния, давайте перейдем в какую-то гуманитарную общечеловеческую сферу. Невозможно. Мне кажется, невозможно, когда идет война и когда есть линия фронта, с обеих сторон этой линии фронта стоят орудия наготове, которые стреляют, бывают дни, когда десятки человек погибают, о какой погоде можно говорить при этом? Это каким нужно быть недочеловеком, чтобы рассуждать о цветочках, птичках и утренних рассветах и вечерних закатах, когда в твоем государстве гибнут тысячи людей? И этот разговор двух сестер в этом смысле очень показателен. Здесь я бы уже резюмировал некое свое общее ощущение о цели фильма, смысле фильма, помимо того чтобы дать почувствовать происходящее. Я бы не хотел, чтобы мой фильм воспринимался как предложение всем сейчас помириться, брататься. Конечно, когда-то это должно произойти, но сначала должна быть закончена война. И только после того, подчеркну, не перемирие, потому что перемирие – это отложенная война, это оттяжка войны, а именно должна быть закончена война, и тогда можно начинать процесс осмысления, примирения, возвращения, но не ранее. В каком-то смысле и об этом тоже фильм. По крайней мере, эта сцена об этом.

– Вы свою восточноукраинскую и западноукраинскую родню не сталкиваете лбами, но по контексту, по тому, что говорит каждая сторона, очень понятно, что будет, если они сойдутся. Севастопольские родственники, двоюродный брат, который имеет отношение к спорту, он один из организаторов футбольной команды. Совершенно удивительное празднование Нового года. Как вам удалось сделать так, что Новый год показан и в квартире брата, и в квартире его матери, вашей тети? Вы разделили съемочную группу?

– Произошло следующим образом: мы с Наташей отправились на площадь снимать, как она празднует с народом под российскими флагами и салютом, речью Путина первый Новый год в Российской Федерации, и буквально за минут двадцать до наступления Нового года я оставил группу с Наташей, сам вскочил в такси. Кстати, любопытная деталь. В Севастополе была традиция всем собираться на Новый год на площадь к памятнику Нахимову. Люди приходили со своим салатом, шампанским, такая была городская традиция. И вот первый Новый год в Российской Федерации, я лично это наблюдал, установили, естественно, рамки, и людей, естественно, не пускали на площадь со стеклом, с бутылками. Вот это какое-то искреннее изумление и возмущение людей пришедших, у которых уже десятилетиями выработана традиция. Человек настроился на определенную форму встречи Нового года, он сталкивается с российской действительностью в виде этой рамки и должен принимать решение. А решения какие: выбросить салат с шампанским в ближайшую урну, или развернуться, пойти домой, что ты не планировал. Я должен был уйти в ту зону, которая не оцеплена, сесть на такси и поехать к Максу. Когда подъезжал к Максу, я понял, что не успеваю к Новому году. Новый год – это то, что переснять и задержать нельзя. Я уже в машине включил камеру, ее поставил на штатив, думал, что я Новый год встречу между вторым и третьим этажом. Но, видимо, у меня часы немножко сбились, я вскочил в квартиру и просто ее поставил на треногу, эту камеру, через мгновенье произошел российский Новый год. А пока мы отдыхали, процесс отдышки, мы не заметили, как прошел этот час, наступил украинский Новый год, который с той же душевностью и с той же естественностью стали отмечать в этой семье. Так и возник один из самых забавных, курьезных или в чем-то неожиданных эпизодов встречи двух разных Новых годов, с диаметрально противоположными выступлениями двух президентов двух разных стран, с разными значениями, с разными подачами, с разной идеологией. Вот эта вся разница произошла в одном маленьком эпизоде. Потом, когда встретили украинский Новый год, я вызвал такси, вернулся к Наташе, и мы долго говорили с ней. Там есть эпизод, когда я впервые вхожу в кадр и задаю достаточно, на мой взгляд, очевидный вопрос Наташе. Кстати, это единственный раз, когда я почти сорвался на спор со своей семьей. Хотя я ни с кем заставлял себя не спорить, но здесь вопрос сам собой вырвался, потому что Наташа так уверенно говорила о том, как должна быть устроена жизнь в Европе, где должна быть Украина, уж не говоря о Крыме, Крым для нее вообще не вопрос. Я просто позволил себе задать совершенно очевидный вопрос: а, дескать, может быть, Украина сама решит, где ей быть, имеет ли она на это право? И Наташа просто как ножом гильотины отрезала: нет. И это был конец эпизода.

– Во встрече Нового года у Макса есть еще одна волшебная деталь: это то, с какой охотой он и его жена пытаются подпевать обоим гимнам, но точно слов не помнят ни одного, ни второго.

– Это да. В этом прелесть документального кино, что действительно его сценарий пишет один человек, который является абсолютно выдающимся драматургом, правда, спорят о факте его существования не первое тысячелетие.

– Да и человек ли Он...

– Да, человек ли Он. Я могу точно сказать, что моего умения, или таланта, или чего-то, присущего человеку, пишущему сценарий, его бы точно не хватило, чтобы придумать такую весьма простую, но, как оказалось, очевидную ситуацию. Не то чтобы это вопрос гимна, знаем мы его или нет, но это вопрос того, что мы не знаем, кто мы. Мы, с одной стороны, точно знаем, кто мы и где мы, но это такая очень эфемерная штука, мы можем быть как теми, так и теми, третьими тоже. У нас нет корней, мы растения оранжерейные, которые не вошли корневой системой глубинно в землю, нас в этих горшках можно пересаживать, каждый сезон нас можно высаживать на новую грядку. Вот что показала жизнь. Кстати сказать, хочу перепроверить информацию, мне ее недавно дал коллега, я знал, что такие факты есть, не знал их количество. Что 70% жителей Крыма не сдали украинские паспорта, то есть они получили российские, а 30%, которые сдали украинские паспорта, – это, как правило, госслужащие, притом определенного уровня, люди, которые обязаны были это сделать. Это, конечно, не говорит о том, что в Крыму нет очевидного большинства, которое поддерживает присоединение к России, но это говорит о том, что свою фигу в кармане там каждый имеет.

– В фильме есть два эпизода, которые говорят нам о том, что эта история тяжелая, кровавая. Когда вы говорите о своей семье, вы стараетесь быть предельно аккуратным, это бережное отношение к близким, каких бы взглядов они ни придерживались. Я сейчас имею в виду эпизоды, которые нам показывают все, что происходит: это похороны военных во Львове и это выступление Захарченко.

– Саур-Могила, это ДНР.

– Как эти эпизоды появились в фильме? Я еще могу представить, что во Львове достаточно случайно это могло быть, но в ДНР нужно было получать какое-то разрешение, вероятно. Давайте со Львова начнем.

– К сожалению, похороны военных, погибших в Донецке, в Луганске, для Львова стали вещью повседневной и в чем-то обыденной. Уже выработан определенный церемониал, к которому все готовы. Есть храм, где их отпевают, есть маршрут, по которому через весь город пешком люди идут на кладбище. Должен сказать, что это немаленький маршрут. В детстве, когда я жил во Львове, мне бы в голову никогда не пришло от стометровки, что в центре около Оперного, идти пешком на Лычаковское кладбище. Это, представьте, как в Москве от "Пушкинской" дойти до "Речного вокзала". Но это то, что во Львове происходит постоянно. Город привык, свыкся с этим церемониалом. Конечно, эти вещи нельзя срежиссировать. Я хотел снять определенным образом, но жизнь еще раз распорядилась так, что этот кадр дает нам возможность погрузиться полностью в ужас этой атмосферы и показать, как эта атмосфера исчезает, растворяется, как эта смерть мимо тебя проходит, и жизнь возвращается в накатанные рельсы буквально в продолжении движения этих трамваев, как будто ничего не было. Я считаю, что это очень важный, конечно, не стоит оценивать собственную работу, но такой эпизод, который состоялся. Что же касается Донецка, это была, конечно, очень рискованная история по многим обстоятельствам, и по факту нашего проникновения на эту территорию. Должен сказать, что мы здесь нарушили определенные законы Украины, мы входили на территорию Донецка через распахнутую границу с Россией, практически не существующую. Мы простояли на этой границе около 6 часов, и за эти 6 часов я увидел то, после чего мне совсем бессмысленно что-либо рассказывать по российским телеканалам о наличии или отсутствии там россиян. Вот эти все разговоры о том, что формально как бы наших военных нет… Я тоже понимаю, что военный человек может написать всей ротой, взводом под копирку заявление о внеочередном отпуске, им, конечно, могут выдать спортивные костюмы одного образца, мы видим их прически из-под одного парикмахера, большие сумки, размером с лыжи, в которых, конечно, могут быть и лыжи. Когда ты все это видишь своими глазами… Одним словом, это была история непростая. Риски там были и такого порядка, что дед Миша живет в шахтерском поселке, родственники живут в Макеевке, нам нужно было постоянно пересекать бесконечные блокпосты, на которых мы видели людей иной раз не совсем трезвых, которые проверяли транспорт, наши лица не вполне вписывались в общий пейзаж. Ты понимаешь и попадаешь, полтора раза попали в некоторые переплеты, понимаешь, что никакого закона, защиты, ни к кому ты не можешь апеллировать, каждый, у кого в руках оружие, он император всея территории, до которой долетит пуля, выпущенная из его автомата или чего-то еще, я человек не военный, никакого оптимизма. Тем не менее мы отправились 9 мая, накануне 9 мая в Саур-Могилу, где оказался Захарченко. В силу некоторого понимания, некоего опыта мы так встроились, что нам удалось снять те эпизоды, которые мы сняли. Нахождение там нелегкое, я не стал это ставить в картину, но там у нас была очень сложная одна ситуация. Там постоянно был абсолютный дискомфорт. Во Львове мы снимали, вторая поездка во Львов, когда активные боевые действия, тысячи погибших, при этом я абсолютно свободно, спокойно, притом что я, конечно, могу говорить на украинском языке, говорил на русском. Когда снимали в городе, конечно, люди подходят, спрашивают, откуда, с какого телевидения, я совершенно спокойно, уверенно говорил, что мы приехали из Москвы. И никакой агрессии. Единственное, был один человек, который взял паузу, на нас посмотрел, потом сказал: как вам не стыдно? И ушел. Вот это самый большой негатив, который мы получили во Львове, где по городу носят трупы убитых на войне людей. Донецк, где мы ничего не говорили, ни за кого мы, ни куда мы, просто в какой-то момент не понравилось наше лицо, и это могло кончиться весьма для нас фатально.

– Я вообще поражена, что вам разрешили снять Захарченко. Охранник, который очень близко к камере: у меня было такое чувство, что он сейчас просто разобьет эту камеру.

– Когда я сказал, что мы не стали что-то ставить в картину – как раз это. Просто даже не хочу сказать вспоминать, не то что рассказывать. Правда, это все было очень некомфортно.

– Виталий, один из главных героев вашей картины – это телевизор, он все время присутствует в кадре, что у западноукраинской родни, что у мамы дома, что в Одессе, что на востоке. Это метафора или это прямое указание на то, что является тем, что диктует половину того идеологического мусора, извините, который ваши родственники воспроизводят?

– Прежде всего, это документальный факт. Телевизор сейчас стал неотъемлемой частью нашего миропознания. И он стал неотъемлемой частью людей не столь сильных, одним словом, для обывателя, простите за это слово, я не вношу в него никакого негатива, просто по факту. Конечно, телевизор формирует наше мироощущение. Мы могли бы, если бы захотели, искусственно его изымать из пространства нашего фильма, но тогда бы нам пришлось иной раз даже выносить его из комнаты, потому что он всегда занимает центральное место. Все герои, даже когда они с тобой разговаривают, правым глазом или левым глазом следят за тем, что происходит на экране. Мне показалось это важным обстоятельством для создания реалистической картины мира. Конечно, телевизор стал одним из героев всей это истории. А уж что абсолютно точно – телевизор является одним из главных виновников этой войны. Я думаю, что если когда-нибудь будет праведный суд, то на скамье подсудимых должен сидеть телевизор.

– Еще одна вещь, которая меня заинтриговала или очаровала, – это образы городов, в которых происходит действие. Например, Львов – это вовсе не парадный, не жемчужина Европы, из-за чего туда туристы едут, а это город окраинный, город скрытый, город, который вы показываете как будто сквозь приопущенные веки.

– Это город, в котором я родился и в котором прожил до 18 лет. Я точно знаю, что Львов – это не оперный театр, не памятник Мицкевичу, Львов – это не вид с Высокого замка. Львов – это переулочки, это районы, в которые никогда ни один турист не заходил, не доезжал, которые тем не менее построены и поляками, и Австро-Венгрией. Я жил в реальном Львове, и мои родственники живут в реальном Львове. Я был бы просто нечестен, если бы, рассказывая такую интимную картину, предъявлял в ней туристические открытки города, который не является таковым. Да, наверное, если посмотрит какой-нибудь условный мэр Львова, он, может быть, даже обидится, потому что он столько делает для того, чтобы стометровку закатать в бетон. Все мэры любят закатывать в бетон, это же не только прерогатива Собянина, Лондон закатывают, смотрите, что в Риге происходит. Но город другой, и мне было важно показать это. Более того, я снимал в принципе в тех местах, где и действие происходило. Я снимал маму там, где она живет.

– Какой это район?

– Мама, еще бабушка жила, я не знаю, кто их клюнул в какое место, они лет 10–15 назад переехали на самую окраину Львова, район называется ДОК, деревообрабатывающий комбинат. Я даже не знаю, как он называется на самом деле, этот район, как эта улица называется в реальности, понятия не имею. Люда моя, я помню, когда она жила с нами, мы жили в одной квартире, потом она переехала, мы к ней поехали в гости как будто в другой город. Это район Научный, тоже не знаю, как он нынче зовется. Тогда этот дом стоял просто на огромнейшем пустыре. Сейчас вокруг этого дома миллион других домов, какие-то парки и прочее. Там не было ни одного дерева, просто глина, замес глины. Это не то чтобы мы выискивали – это все реальные пространства, где живет реально моя родня.

– То же самое касается и образов Одессы и Севастополя, которые можно было крайне эффектно подать, а вы выбираете вид из окон вашей родни.

– Но это и есть вид из окон моей родни, это и есть вид из окон квартиры Макса. Первый кадр, которым мы начинаем севастопольскую историю, мне очень нравится. Просто интересный кадр, где слоями корабли, потом какие-то погрузчики, потом какие-то бараки, потом какие-то дома, потом горизонт, так это все в одну картинку сплетается. Это конкретный дом, в котором он живет. Мы просто перешли по другую сторону пролива, залива, не знаю, что это, сняли его дом, в этом абсолютная документальность, которой необязательно придерживаться, я, кстати, не ортодокс в этом смысле, но в данном случае это абсолютная документальность, потому что мы прямо начинаем крымский эпизод с показа дома Максима.

– Вот эти горшки, в которые нас можно пересаживать, и есть эти города, может быть? Только одни оказываются украинскими, а вторые растения тянутся в русскую сторону.

– Я бы иначе сказал. Мы – это горшок с комом земли и растением. Это наше тело, хребет, наша мыслительная система – это и есть корни, которые врастают в ограниченное пространство в земле. А вот куда нас сажают – это и есть пространство, это и есть эти почвы, это и есть идеологии. У меня есть некоторый опыт, в Подмосковье дом, мы покупали, сажали, я это понимаю, что в принципе нельзя посадить этот ком в несоответствующий грунт, растение засохнет. Конечно, нужно сажать в грунт, который не отторгает. В этом смысле идеология очень хитра, в этом и подлость ситуации, что идеология подбирает грунты, она понимает, что нужно сделать, чтобы все случилось, она дает специальные присыпочки, какие-то удобрения, все, чтобы этот процесс был как можно более естественным. Потому что если бы нас сажали в песок, мы бы засыхали и все, но ведь так не поступают. В чем главная, как мне кажется, подлость ситуации воздействия идеологии: российские массмедиа точно знают, что нужно говорить, они точно знают, где конфликтные зоны, где болевые, самые уязвимые места, куда нужно, чтобы все это зацвело пышным цветом. А картина, которую мы сделали, и предъявляет пространство этих конфликтов, он предъявляет фундамент, на котором взросла эта война. Украина находилась многие столетия между двумя полюсами влияния, между европейской цивилизацией и российской империей, и территории, которые ближе к российской империи, по определению более подвержены российскому влиянию, и так далее. Не надо быть никаким политтехнологом или заканчивать Гарварды, чтобы посмотреть карту голосования за всю историю современной Украины, как она голосовала на выборах президента – это же ровный водораздел всегда был, одни голосовали за одних, другие голосовали за других. Парни в определенных кабинетах на определенных улицах известного города все разработали. Но, кстати сказать, их план был более амбициозный, не их была задача взрастить двух уродов в Луганске и Донецке, сделать какие-то марионеточные территории, которые доставляют много хлопот. У них планы были как раз где-то, как делилась страна, замах был на миллион, а получилось на три копейки. Только эти три копейки стоили пару тысяч жизней, но кто же об этом думает, когда на карте многовековое будущее некоей империи.

– Родная мать как главная героиня. Как она все это перенесла? Довольна ли она результатом, как она отнеслась к самой идее, что сын снимает ее в квартире, очень близко?

– Мама была недовольна. Маме свойственно недовольство, это общая тенденция. Она меня упрекала, что, дескать, ты вместо того, чтобы приехать к матери погостить, тут приперся и снимаешь кино. Какие-то были такого рода дискуссии не только с мамой, со всеми родственниками, никто не стремился оказаться в таком фильме. Когда уже фильм она уже увидела, когда увидели другие участники, не все еще, но более половины, они все поняли, приняли и согласились. И это мне важно. Да, в общем, и жизнь изменилась. Мы начинали снимать, когда разговор о судьбе страны был на уровне “не мешай мне блины жарить”, потому что блины были более существенны, более насущны.

– Это то, что вам мама говорит, когда вы ей задаете политический вопрос.

– Да, когда я ее мучаю какими-то вопросами, которые для нее в тот момент были несущественными. Какие-то люди бузят на востоке, ну и что тут такого, побузят и перестанут, еще никто не погиб, еще жизнь прекрасна. А по ходу фильма эта вся буза превращается в реальную войну. Не хочу быть спойлером собственного фильма, но мы помним эпизод в Одессе, когда человек говорит одни вещи, через 17 часов происходят другие вещи, которые коренным образом меняют жизнь. Мы все, мне кажется, и когда я начал снимать картину, я еще не жил в Латвии, нужно сделать такую ремарку, все мы как-то стали мудрее, нас жизнь сделала мудрее. Она же заставила более ответственно относиться к своим словам, к своим поступкам, к своей жизни, к своим взглядам, к своим принципам. То есть все участники фильма входили в него в одном качестве и выходили из фильма в другом.

– Я правильно понимаю, что это самый личный фильм, который вы сделали за всю свою карьеру? Вы там присутствуете в кадре, что редко себе позволяете, вы произносите закадровый текст. И начинается фильм словами, что “я никогда не думал, что смогу снимать такое кино”.

– “Я никогда не думал, что я буду снимать этот фильм”. То есть у меня действительно никогда не было мысли, что вообще такой конфликт может существовать. Я прекрасно помню один из советских детских коротких анекдотов: “Ночь на российско-украинской границе прошла без происшествий”. И мы все смеялись, потому что какая граница украинско-российская, какая ночь, какие происшествия. Никогда не думал, что возникнет ситуация, что я буду снимать своих близких людей в ситуации такого внутреннего конфликта, противостояния. Это во-первых. А во-вторых, да, это самая близкая, самая интимная картина. Хотя у меня был фильм 2004 года “Наша родина” о моем классе. Конечно, одноклассники – близкие люди, и те темы, которые мы поднимаем, тот уровень разговора, который в картине присутствует, он очень интимный, очень личностный. Тема картины – что такое родина. Конфликты там зарождались, эта картина поэтому сейчас приобрела второе дыхание, очень востребована, много ее показывают, но тем не менее такого фильма, как “Родные”, у меня не было и, наверное, уже не будет.