В Израиле 18 декабря умер Арсений Рогинский – российский историк, правозащитник, общественный деятель, председатель правления правозащитного и благотворительного общества "Мемориал".

Рогинский родился в Архангельской области в семье репрессированного инженера-ленинградца, в месте его ссылки. Окончил историко-филологический факультет Тартуского университета (1968) и жил в Ленинграде. Работал библиографом в Публичной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, затем преподавателем русского языка и литературы в вечерних школах.

В 1975–1981 годах составлял и редактировал самиздатские сборники исторических работ "Память". 4 февраля 1977 года в квартире Рогинского был проведен обыск. После повторного обыска в марте 1979 года он был по требованию КГБ уволен из школы, в которой работал. В апреле 1981 года Рогинскому было настоятельно предложено эмигрировать из СССР, однако он этого не сделал.

В 1981 году арестован, приговорен к 4 годам лишения свободы по ложному обвинению в подделке документов. Отбыл срок полностью; в 1985 году освобожден, в 1992 году полностью реабилитирован. В 1988–1989 гг. стал одним из основателей историко-просветительского, правозащитного и благотворительного общества "Мемориал", с 1998 года – председатель его правления.

Голос Арсения Рогинского много раз звучал в эфире Радио Свобода – и в коротких комментариях по актуальным вопросам, и больших интервью. Вот некоторые из фрагментов этих эфиров:

1992 год, О КГБ после поражения путча 1991 года:

"Многие почему-то думают, что после августа 1991 года КГБ перестало существовать или стало совсем другим. Это абсолютно неверная точка зрения. Произошла небольшая реформа. Хотя в принципе, я думаю, что те, кто занимался когда-нибудь в жизни проблемой КГБ, уверенно могут сказать: если есть организации, которые невозможно реформировать, то КГБ – первая из них. Практически остался полностью прежним кадровый состав офицеров КГБ. Уволено, может быть, два или три десятка генералов, заместители стали начальниками. Иногда вторые заместители стали начальниками. В остальном ничего кадровая реформа не коснулась.

КГБ действует сейчас, наконец, на основании закона. Этим законом является сейчас специальное положение, инструкция Ельцина, подписанная им в конце января. Мне кажется, что с многих точек зрения эти законодательные основания для действий КГБ вызывают большие сомнения. Например, одна из основных функций КГБ, согласно этому акту, – сбор информации, анализ и прогнозы для руководства страны. То есть КГБ остается по-прежнему информационной структурой, которая может влиять на принятие решений. Парламент почти не контролирует деятельность КГБ, специальной комиссии нет, а та комиссия, которая должна контролировать, надо понять, что это, во-первых, ее не специальная функция, а во-вторых, вот вам пример: председатель парламентского комитета – заместитель министра безопасности. То есть он сам себя контролирует. Из этих трех пунктов, которые я вам привел, ясно: КГБ остается опасной для общества и для личности организацией. Это главный вывод".

​О деле Рауля Валленберга:

"Валленберг – фигура очень большого масштаба и совершенно особенная в истории XX века. Мы рады содействовать, помогать всем, кто ищет правду о судьбе Валленберга. Но вот что еще здесь для "Мемориала" очень важно. Валленберг был арестован, и это факт. И Валленберг пропал, это тоже факт. Мы в "Мемориале" занимаемся судьбами людей, которые пострадали во время террора. Среди этих людей арестованных и потом пропавших – не так уж мало. Бывает, что арест сохранился только в семейной памяти, а бывает, что он задокументирован, но трудно выяснить дальнейшую судьбу. Для того чтобы ее отследить, надо представлять, где могут храниться какие-то документы, как к этим документам получить доступ, в какие инстанции писать запросы. И здесь выясняется, что поиски научным сообществом судьбы Валленберга нам бесконечно помогли. Они для нас открыли целый огромный пласт источников, связанных с террором.

Я вспоминаю 1990 год и первую поездку нашей небольшой группы во Владимирскую тюрьму. Чудом удалось получить разрешение на работу в картотеке. Мы поехали туда, но совершенно не знали – а что мы там найдем, а как. Вот тюрьма, вот мы к ней подъехали, вошли внутрь и стали спрашивать про Валленберга. Тюремные чиновники, которым пришел приказ из Москвы вежливо относиться к нам, отвечали примерно так: "Вы скажите точно, что вы хотите, и мы сами поищем". Это тот же самый прием, который употребляют нынешние архивисты в государственных, ведомственных российских архивах.

Нам сказали: "Вам, наверное, нужна картотека? Мы сами найдем в ней всё что угодно". А мы не знали ни про какую картотеку. Они не хотели нас сначала подпускать к этой картотеке, но среди нас был замечательный человек, бывший политзаключенный Михаил Михайлович Молоствов. Очень скромный человек, которому пришлось, как он потом говорил, надувать щеки, потому что он был народным депутатом России, а парламент России незадолго до этого только был избран. Он стал требовать, говорить: "Я буду звонить Ельцину". И нас подпустили к этой картотеке.

Мы впервые увидели карточки, которые заполняли в спецчастях лагерей и тюрем на заключенных. Это один из самых важных источников по судьбам арестованных людей. В этих карточках мы впервые в жизни увидели номерных заключенных. А потом поняли, как при сопоставлении одних карточек с другими находить, кто из заключенных под каким номером значился. Мы увидели, что на карточках отражен перевод заключенных из камеры в камеру. Марвин Макинен, который был вместе с нами тогда, проделал очень большую работу по отслеживанию межкамерного передвижения заключенных, введя в компьютер множество этих карточек. Там же мы узнали, что существуют личные дела заключенных. Мы до этого знали про следственные дела, а про личные дела заключенных ничего не знали.

Тогда же нам удалось ознакомиться с личными делами заключенных уже в Москве, в так называемом Особом архиве, теперь он входит в состав Военного архива. Нам выдали личные дела людей, которые, очевидно, в разное время сидели в одной камере с Валленбергом. Мы увидели в этих личных делах среди прочего удивительные вещи: приказы о переводе из камеры в камеру или из тюрьмы в тюрьму. Мы увидели там квитанции вызовов на допросы и много разных других документов, по которым можно было устанавливать судьбу заключенного.

Потом довольно эффективно несколько лет работала российско-шведская комиссия. Обнаружилось еще множество документов: журналы регистрации узников, журналы вызовов заключенных на допросы. Вы понимаете, как важно сопоставить их с личными делами заключенных, где маленькие квитанции о вызовах на допросы: с какого часа по какой, какой следователь вызывает и так далее.

Нам стала открываться внутренняя "кухня" террора. Вот что для меня самое важное. Мы искали Валленберга. Но на самом деле то, что делается, абсолютно важно для всей истории советского террора. Вы открываете новые виды источников. Вы прокладываете такие дорожки, по которым люди, ищущие незнаменитых советских заключенных, пропавших в лагерях, потом идут. Они запрашивают этот вид документов, они что-то сопоставляют. Эта связь судьбы очень знаменитого, очень важного человека, легендарного человека, исчезнувшего человека с судьбами исчезнувших наших советских сограждан для нас, "Мемориала", бесконечно важна".

​О Большом терроре в год его 70-летия (26 июля 2007-го):

"Конечно, террор был всегда, и с первого дня большевистской власти он существовал непрерывно. Но выделение Большого террора как чего-то необыкновенного масштабного и особенно страшного, в народе это называли "ежовщиной", а сейчас мы говорим просто террор 37–38 годов, в общем правомерно. Потому что если говорить о количестве расстрелянных, то за этот период, за эти два года было расстреляно три четверти, не менее трех четвертей всех тех, кто был приговорен к расстрелу за все годы советской власти. Поэтому говорить о Большом терроре как о периоде этих 14 месяцев с августа 1937-го по ноябрь 1938-го, в этом смысле возможно".

Почему обществу не следует забывать о коммунистическом терроре в Советском Союзе? Почему надо сохранять память об этом? Зачем вообще надо знать свою историю? Сентябрь 2015 года:

"Вопрос, мне кажется, не в том, чтобы помнить. Помнить – этого слишком мало. Нужно помнить и понимать. За последнюю четверть века, с того момента, как стало разрешено публично говорить на эти темы, опубликованы сотни тысяч документов вокруг террора, и на самом деле общество о терроре знает. Сказать, что оно не помнит, я не могу: оно и знает, и помнит, но оно его не понимает. Все чтят жертв террора: и тетя Маша чтит жертв террора, и дядя Паша чтит жертв террора, и президент Путин чтит жертв террора. Но вот главный вопрос: а чей это был террор? Надо понять, что это был государственный (это ключевое слово) политический террор. Понять, что наше замечательное государство, которому все как поклонялись как 500, 100 лет назад, так и сегодня, которое насквозь сакрализовано…

Понимание того, что наше государство и наш режим были преступны, – это невозможно взять в голову. Поэтому для основной массы населения, которое знает террор и готово чтить жертв террора, вопрос об источнике и смысле этого террора скрыт. Они считают, что это что-то вроде средневековой чумы: жили мы, жили, а потом на нас накатил ужасный террор и всех поубивали – ох, как плохо… А потом это куда-то делось, и мы опять живем. Когда люди поймут, что это был государственный террор, что террор был неотъемлемой частью всей структуры этого режима, что без террора этот режим не прожил бы и года, – только тогда наступает какое-то начало понимания, и только в этом понимании есть надежда на то, что память о прошлом станет залогом отсутствия чего-то в будущем. А без понимания – только чтим, ставим свечки…"

Арсений Рогинский в программе Александра Подрабинека "Дежавю", сентябрь 2015 года:

О влиянии на общество мифов, создаваемых и сохраняемых ради "целесообразности". Ноябрь 2015 года:

"В 1992 году была образована специальная Комиссия по передаче документов КГБ СССР на государственное хранение. Мы [члены "Мемориала"] представляли рабочую группу этой Комиссии. Нам в КГБ дали два или три стола, и мы бесконечно много читали, смотрели и писали разных регламентов. Все документы, с которыми мы имели дело, были не просто засекречены – это были "Особые папки" за все годы. Надо было рассекретить. И мы отдаем все это на ксерокопирование. Иду я, как руководитель рабочей группы, к Анатолию Краюшкину [начальнику Отдела регистрации и архивных фондов МБ – ФСК – ФСБ РФ]. Но это же "Особая папка". Это Ежов – Сталину. Абакумов – Сталину. Берия – Сталину. Краюшкин не может рассекретить, может только один человек – министр безопасности РФ, Виктор Баранников. Идем к министру. Он: "Давайте папку". Начинает листать. И говорит: "Идет. Идет. Идет. Идет". Чего там только не было! Документы, про которые я был совершенно уверен, что их никто не рассекретит. Чемоданы с деньгами, которые возили братским компартиям. Какие-то диверсии. Политические убийства. Там был самый топ-секрет государства. И он совершенно спокойно говорит: "Идет". Потом одно откладывает в сторону. Проходит до конца, возвращается к этому и говорит: "А это зачем?". А что же было "это"? Документ, который я, как бывший учитель литературы, просто не мог не захотеть рассекретить. Донесение Абакумова Сталину от 1947 года о том, что, вообще-то, надо по поводу всех этих мерзавцев, которые в Краснодоне вешали, пытали и так далее, устроить процесс. И все к этому процессу готово, но, к сожалению, в ходе подготовки выяснился целый ряд подробностей, которые совершенно не совпадают... с романом "Молодая гвардия"! Но он, Абакумов, понимает, как все это обойти, чтобы никаких несовпадений не было. Смотрит министр Баранников, ужас всякий спокойно рассекречивающий, на этот документ и говорит: "Это нельзя". Почему?! Мы идем обратно с Краюшкиным, заходим к нему в кабинет, и он отвечает: "Нецелесообразно". Литература – или что-то еще – сформировала массовое сознание, и оно ничем не отличается от сознания человека, который владеет полнотой информации. Который знает, как было по правде. Для него оказывается главнее то, чему он выучился с детства".

О "Хронике текущих событий", 1 августа 2014 года:

"Появление "Хроники" – это было ощущение, что нам предлагают наше настоящее в его подлинном фактурном виде. Потому что если "Хроника" писала, что арестовали такого-то или обыскали такого-то, то твердо можно было считать, я говорю это как читатель, что такого-то арестовали, а такого-то именно обыскали. То есть здесь был страшный контраст этой бесконечной газетной и радийной лжи и вот этих страничек с тем, что реально происходило в нашей стране. Мне кажется, что это первое радостное и шокирующее представление о том, что некоторая правда нам предложена на этих страничках. Потому что все время было чувство, что у нас воруют не только наше прошлое, с этим чувством мы жили всегда остро, что прошлое украдено, но у нас воруют наше настоящее. Потому что мы понимали, что что-то происходит в стране. Тогда, в середине 1960-х, было абсолютное чувство, что что-то происходит. И вот наконец нам говорят: а вот происходит вот это. И поэтому здесь факт правды против бездны какой-то окружающей лжи, по-моему, это центральный смысл и значение того, что происходило".