В издательстве РОССПЭН вышла книга известного историка Юлии Кантор "Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг."

Книга рассказывает о судьбе музейных ценностей на советских территориях в годы Великой Отечественной войны, но актуальность ее очевидна и сегодня, когда во время военных конфликтов продолжает гибнуть культурное наследие человечества. У всех перед глазами трагические примеры разрушения Северной Пальмиры и христианских памятников Сирии.

Мобильное приложение Радио Свобода.

Подпишитесь!

Еще не поздно

О новой книге Юлии Кантор уже отозвался Александр Сокуров: "Не могу забыть эпизоды, описанные Кантор, о судьбе Севастопольского музея. Грабили его и военные, и жители города; всего несколько предложений в книге об этом, но сердце сжимается. Или еще один, не менее варварский случай: нелюди в форме вермахта уродуют Екатерининский дворец в Пушкине, выламывают драгоценный паркет, вырубают отверстия в стенах, устраивают отхожие места в залах; а в то же время в блокадном городе наши соотечественники в форме военной цензуры делают то же самое в музейном Зимнем Дворце… Ищите и находите варваров в мундирах или в штатском. Запоминайте их имена, лица. У варваров разные лица. Они всегда где-то рядом. Они влюблены в своих богов, ослеплены ими. Но они ненавидят жизнь", – пишет режиссер.

О судьбе памятников культуры, музейных ценностей во время Великой Отечественной войны мы говорим с автором книги – доктором исторических наук, профессором кафедры всеобщей истории Российского государственного педагогического университета Юлией Кантор и доктором исторических наук, профессором, ведущим научным сотрудником Санкт-Петербургского института истории Российской академии наук Борисом Ковалевым.

– Юлия, почему вы решили обратиться к судьбе музеев во время войны и оккупации – к частному вопросу военной истории?

– Это не частный вопрос, он пронизывает всю гуманитарную, гуманистическую часть военной истории. Это ведь еще и наследие советского времени – что с окончания войны у нас не было ни одного комплексного исследования о судьбе советских музеев. Не было его и в постсоветское время, когда были открыты архивы и еще были живы свидетели, помнившие войну и то, что было в тылу. Это отдельная острейшая тема, тема повседневности культурной жизни на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, и она вовсе не гладкая и элегическая. Вопросы о неготовности к войне, а значит, и об отсутствии эвакуационных планов – это тоже важная тема исследований.

Занимаясь темой войны, я все время сталкивалась с музейной проблематикой, все время возникали вопросы, а ответы приходилось искать в наших и зарубежных архивах. Так много лет копился материал для этой книги, а сама она писалась четыре года – это долгий и очень эмоционально тяжелый процесс, когда ты читаешь, как гибнут люди и произведения искусства, плоть от плоти национальной культуры. Национальная культура всегда обращена в мировую, водораздела тут нет. То, как действовали музейщики в тылу, на оккупированных территориях, это тоже очень важный и сложный момент. Кто пытался спасать ценности от вывоза и что с ними потом было, это отдельные белые пятна.

Тема Ленинграда абсолютно не обобщаема, о ней есть отдельная глава "В кольце". Есть потрясающие факты противостояния музейщиков не только обстоятельствам, но и властным установкам. Слово "эвакуация" тогда не употреблялось – говорили "разгрузка", так вот, при мизерных ее планах музейщики втайне готовились к эвакуации, иногда даже в предвоенное время, как это было в Эрмитаже. Там готовили стружку, опилки для упаковки хрупких вещей, тогдашний директор Эрмитажа, чтобы сделать кофры, выписывал доски, якобы для замены черных полов. Так делали и в других местах, но особенно в Ленинграде: здесь ведь была прививка финской войны, люди понимали, что скоро будет совсем другая война, но говорить-то об этом было нельзя.

В Великом Новгороде говорили: какая эвакуация, музей будет работать, это паникерские настроения, а ведь в это время уже была фактически взята Эстония. И музейщики шили чехлы, клеили коробки, нумеровали предметы – простые тетки с партбилетами в карманах, то есть духовное на 100% превалировало над партийным. Понимаете, это же предмет для размышления о настоящем.

​– Такое впечатление, что хорошее и правильное делалось не благодаря, а вопреки.

– Так бывало, но не всегда. Наверху на разных уровнях находились люди, которые, рискуя карьерой, благополучием семьи, а то и жизнью, пытались помогать, спасать, иногда просто закрывая глаза на то, что музейщики нарушают предписания. Так было в Москве. По счастью, мы знаем имена этих людей, сохранившиеся в архивах. Часть ленинградских музеев была эвакуирована в Молотов (сейчас это Пермь), часть в Свердловск (Екатеринбург), в архивах которого я нашла переписку руководства переехавшего туда филиала Эрмитажа и местного партийного руководства. Там была одна непонятная подпись, я стала искать, кто же из ленинградских партийных руководителей был послан куратором культурных учреждений, эвакуированных на Урал, и обнаружила, что это была Мария Вознесенская, подпись принадлежала ей. Это она, в частности, помогла найти помещения для Эрмитажа, которых катастрофически не хватало, а неотапливаемые помещения грозили гибелью картинам и другим произведениям искусства. Она была сестрой одного из руководителей ленинградского обкома и горкома партии, сестрой известного экономиста Александра Вознесенского, ее расстреляли вместе с ним по ленинградскому делу.

Это еще одна нить послевоенного времени, так же, как история потрясающего музея обороны и блокады Ленинграда, создававшегося в 1943–44 годах. Это был смелый музей, хотя и со всеми советскими атрибутами, но он показался недостаточно советским, и во время ленинградского дела были репрессированы все его создатели и руководители во главе с эрмитажным специалистом по оружию Львом Раковым. Ему заменили расстрел 25 годами и после смерти Сталина реабилитировали. Но 80% экспонатов музея были уничтожены.

– Борис Николаевич, вы ведь тоже занимаетесь войной, оккупацией, коллаборацией и тоже, конечно, знаете немало о судьбе культурных ценностей в этот период. Вы согласны с Юлией Кантор, которая говорит о неготовности к эвакуации и о подвиге музейщиков?

– О чем нам говорили много лет перед войной? Малой кровью, могучим ударом… Воевать будем на чужой территории. Любые мысли об эвакуации рассматривались в лучшем случае как паникерские, в худшем – как вредительские.

И еще один серьезный вопрос: насколько наше партийное руководство оценивало важность музеев? И за что партийного функционера не погладили бы по головке – за то, что не эвакуировал промышленное предприятие или, как зачастую выражались в документах того времени, какую-нибудь "музейную рухлядь"? Видя реалии 1941 года, когда не всегда удавалось эвакуировать предприятия и людей, не устаешь поражаться подвигу рядового музейщика.

Для меня было открытием, что удалось хоть что-то вывезти из Пскова, к которому немцы подошли недели через две после начала войны. Паника, никто ничего не понимает, надо эвакуировать свои семьи и вещи, страшно остаться под врагом – и все равно музейщики в том же самом Великом Новгороде выбивают, выпрашивают какие-то бракованные бочки из-под рыбы, кладут туда уникальные экспонаты, книги. А ведь в новгородском музее все руководство в начале 30-х годов было арестовано: как же, они сохраняют храмы – значит, наймиты церковников, сохраняют усадьбы – значит, ждут, когда баре вернутся и заплатят им 30 сребреников.

Кроме того, ведь в музеях находили пристанище многие "бывшие" – чьи знания языков, образование там пригождались, и по ним маховик репрессий прошел дважды – в начале 30-х и в 1937–38-м. Эти люди были практически все обиженные, многие только вышли из лагерей – и вот они все прячут, все стараются вывезти, многие идут добровольцами в Красную армию, кто-то пытается правдами и неправдами выбить какие-то подводы – вывезти, сохранить, спасти то, что они считают предметами национального достояния. А ведь новгородские ценности очень интересовали немцев, те же знаменитые Магдебургские врата, выдающийся памятник немецких мастеров Средневековья. Их удалось вывезти, а ведь немцы создали специальную абвергруппу, которая искала этот памятник немецкого искусства на северо-западе России, они были помешаны на этих немецких следах. И найди они их – не исключено, что врата разделили бы участь Янтарной комнаты, безвозвратно утраченной, которую искали столько десятилетий.

– Юлия, мы пока говорим об эвакуации, но ведь была еще и оккупация…

– Это отдельный сюжет. Я работала в музеях тех регионов РСФСР, которые были оккупированы, включая Крым, и происходившее там требует отдельного описания. Например, вещи, которые не успели эвакуировать, стоят на пристани, и уже нет ни кораблей, ни армии, и музейщики начинают их спасать, а кое-кто из местного населения занимается мародерством. Крым – не исключение, просто там это проявилось особенно ярко. Все было на виду, и история с нацистской оккупацией, ее кратковременным отбитием и возвращением очень сильно сказалась на музейных ценностях и на людях, которые все-таки многое смогли сохранить.

Есть сюжеты чудовищные и абсолютно не известные ни широкому, ни узкому кругу. Мы привыкли говорить, что немцы вывозили огромное количество вещей отовсюду, где они находились, из Новгорода, Пскова, из-под Ленинграда, и не только увозили, но и варварски уничтожали – это исторический факт. Но и его надо внимательно изучать, как это было, какие структуры этим занимались. Я рассматриваю это в книге на немецких документах. Две самые крупные структуры, занимавшиеся вывозом ценностей, – это ведомство рейхсляйтера Розенберга, рейхсминистра по оккупированным восточным территориям, и ведомство Риббентропа.

Но мы забываем, что с не меньшей жестокостью, мародерством и нахрапом действовали финны, например, ими вывезены уникальные вепсские карельские православные иконы, аналогов которым в мире нет, они до сих пор преспокойно хранятся в Финляндии. Я могу сказать почему: когда в 1944 году Финляндия вышла из войны и заявила о своем нейтралитете, советское руководство решило замириться, отказалось от любых репарационных претензий и не заводило разговора о возврате художественных ценностей. Поэтому в Финляндии в разных музеях есть экспонаты, около которых честно написано: "Из русской коллекции". Да, юридические вопросы обратной силы не имеют, но есть еще вопросы моральные и нравственные – я считаю, что вывезенное неплохо бы вернуть.

В книге много сюжетов о повседневности. Задача была рассказать правду, но в целом это книга о людях культуры, для которых часто жизнь экспоната важнее собственной жизни. С сегодняшних позиций это такая странная профессиональная деформация, но все же когда ты видишь человека, который, рискуя жизнью, выносит из огня картину, как это было в Севастополе, это говорит о многом.

– Борис Николаевич, в советских учебниках всегда говорилось, что все расхитили и разрушили исключительно немцы, но ведь на самом-то деле картина, наверное, сложнее?

– Картина гораздо сложнее, и в книге Юлии Кантор показано, что не только немцы грабили и уничтожали наши музеи. Отдельный раздел книги посвящен финской оккупации, в разделе о Великом Новгороде рассказано об испанцах, которые тоже участвовали в грабежах. На юге страны действовали румыны и венгры.

Что касается испанцев, то они и грабили, и воровали все подряд – это тоже малоизученная страница Второй мировой войны. Испания как бы не принимала в ней участия, но Франко послал на Восточный фронт добровольческую Голубую дивизию, в 1941–42 годах она была в Великом Новгороде, в 1942–43-м – в пригородах Ленинграда, Пушкине и Павловске и оказалась напрямую связана с трагедией наших музеев. Испанские солдаты приехали из страны, разоренной гражданской войной 1936–39 годов, и у них было гораздо больше соблазнов, чем у более сытых немцев. Да и моральная планка была занижена – там, где у немцев хоть иногда местами присутствовала какая-то дисциплина, для испанских солдат подобных ограничений не было. Для них воровство, в том числе наших культурных ценностей, было не постыдным занятием, а проявлением некой солдатской удали: человек не просто сходил на войну, а еще и в дом что-то принес. Почти обязательным сувениром для них были русские иконы.

​– Юлия, в вашей книге есть отдельная глава про возрождение утраченного – ведь это уже не война, почему вы на этом остановились?

– Думаю, даже идеологически это был очень правильный шаг, решение о восстановлении пригородов Ленинграда или о восстановлении Великого Новгорода, который был руинирован так – это видно по фотографиям, – что непонятно было, стоит ли его восстанавливать. Но именно по поводу Новгорода было принято решение о восстановлении его исторического центра, и это было очень правильно: это вопрос не политического, а духовного патриотизма в самом прямом смысле слова.

Кстати, с этим связано и то, что впервые за все советское время в начале Великой Отечественной войны вдруг всплывает тема русских богатырей, история русской культуры, переиздаются былины, поднимается на щит уже не советская, а русская культура. Это принципиально важный момент – государство спохватилось, что по-другому никак. И смотрите, в Ленинграде практически не эксплуатировался лозунг "Защитим город трех революций", но был лозунг "Защитим город-музей", только это работало.

После этого полного позора, когда началась война, а лидер государства две недели молчит, Сталин, оправившись от страха, в своем выступлении обратился к силе русского оружия, к историческим ассоциациям. Есть такой миф, что он это сделал первым. Ничего подобного: 24 июня в Ленинграде, а через несколько дней в Казани открываются фотовыставки, посвященные русскому оружию. Это произошло в самом начале войны, и это говорит о том, что важные ноты человеческого самостояния все-таки сохранились именно благодаря культуре.

В 1944 году, когда фронт уже откатился на запад, в Ленинграде в первый и последний раз за всю советскую историю топонимам возвращаются исторические названия – нигде больше, кроме Ленинграда, этого не было. Площадь Урицкого снова стала Дворцовой, проспект 25 октября – Невским и так далее. Даже советскому руководству пришло в голову вернуть городу заслуженное.

– Какой же ценой надо было это заслужить!

– Такой, какой была блокада.

Что же касается освобождения Новгорода, первое, что бросается в глаза в архивах, это огромное количество записочек, писем, заявлений – с ошибками, химическим растекающимся карандашом: я эвакуирована из Новгорода, я хочу вернуться в родной город, я хочу его восстанавливать, я принесу каждый кирпичик, мы хотим видеть наш город… О том же пишет и Лихачев. Когда он туда приехал по только что восстановленной железной дороге, это был совершенно средневековый плач простых женщин, которые вышли из поезда: "Ах, ты, Новгород, что же с тобою сделали!"

Как потом его восстанавливали! Это все, конечно, абсолютно народное. Или как в тех местах, где враг пробыл недолго, вернувшиеся люди еще до всяких указаний сами собирали сохранившееся, то, что сами успели унести, – это были простые люди, какие-нибудь старики-дворники, которых не взяли в ополчение. Когда в газетах появились фотографии того, что было сотворено в Ясной Поляне, вплоть до отхожего места в гостиной, и как все это восстанавливалось руками простых людей, вот что меня интересовало: где люди – и где власть, где повседневность – и где пафос.

Музейщики ведь сами решили создавать в краеведческих музеях отделы Великой Отечественной войны. Я могу документально доказать, что директивы об этом пошли позже, вдогонку, можно даже сказать, что тут произошло присвоение народной инициативы. Была еще горячая память, которую надо было сохранять. Это потом все сильно заидеологизировали, а тогда по горячим следам собирали рассказы очевидцев и участников событий, другое дело, что потом это отправлялось в лучшем случае в спецхран, но все равно только благодаря этому и сохранилась память.

– Борис Николаевич, скажите, из книги Юлии Кантор можно хотя бы примерно понять, сколько музейных ценностей утрачено во время войны?

– Мы в значительной степени не знаем, что мы утратили. Вот мы читаем в донесениях немецких штабов: сгорело две тысячи икон, все было уничтожено бомбой, – а на самом деле это было не уничтожено, а разворовано. Но и на мародеров всего не спишешь – война, бомбежки, миллионы людей погибли. В газете "Британский союзник" есть репортаж о визите в 1944 году английской делегации в Ленинград. Знаете, что поразило англичан? Что местное руководство говорило в основном о потере памятников, но старалось не упоминать о блокаде и страданиях ленинградцев.

– Юлия, о чем было больнее всего писать в этой книге?

– Она потому и писалась так долго, что невозможно было переварить этот чудовищный материал. Когда читаешь нацистские документы о вывозе из Пскова стольких-то ящиков с иконами, картинами, с уникальными средневековыми экспонатами, становится плохо, поднимается давление. Когда читаешь документы Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков и видите фотографии изуродованной Ясной Поляны, Клина, крымские дворцы в руинах, разобранный памятник тысячелетию России в Новгороде, в сухом немецком изложении это действует даже биологически, не только психологически. Когда читаешь статистику, сколько экспонатов было и сколько осталось – в лучшем случае один из десяти, – понимаешь, что такое безвозвратные потери: они ведь бывают не только в человеческих жизнях, но и в культуре. Это очень тяжело. И тем значимее подвиг простых музейщиков.

– Еще Рерих написал пакт для всего мира о сохранении культурных ценностей во время войн. Почему это не сработало?

– Вторая мировая война перечеркнула все, что было связано с культурой и цивилизацией. Запредельное варварство, которое обрушилось на мир, презрело все пакты, поэтому именно тогда были совершены преступления против человечества и человечности, и против духовной культуры. Когда наступает варварство идеологии, в какой бы стране это ни происходило, страдает культура, и страдает навсегда. И только те, кто не подвержен этому варварству, кто сильнее духовно, – спасают культуру, сказала в интервью Радио Свобода историк Юлия Кантор.