Георгий Шенгели. Черный погон: романы, рассказы / сост., подг. текста и коммент. А.Маринина и В.Резвого, послесл. В.Молодякова. – М.: Антоним, 2018.

Бытие советского человека, осиянное пристальным светом пятиконечных красных светильников, не располагало к откровенным воспоминаниям. 50-летний седовласый поэт-филолог, записав 9 мая 1945 года в дневник строчку "Радости нет", несколько месяцев спустя выводил на бумаге слово "ТАЙНА" и принимался фантазировать. Рождалась одинокая девушка, довольно привлекательная, она где-то училась, где-то служила, была со всеми в добрых отношениях, но держалась отдаленно, интересовалась стихами, коротко говоря, вела жизнь неприметную.

"Таинственна была и ее смерть. На службу она не являлась дня два или три. К ней послали. В ее комнату, оказавшуюся незапертой, вошли. Девушка сидела у стола, мертвая. Уже слышался слабый трупный запах. Она сидела, склонив голову на лист бумаги. На бумаге был нарисован – и довольно искусно – большой кукиш. Никакой записки не было. Вскрытие показало, что она отравилась стрихнином, что все ее органы были вполне здоровы и нормальны, что девушкой она не была".

А хотелось бы человеку написать о жизни вчетвером – с собакой и двумя тенями – в пустой квартире, о пожарах на далеком горизонте, о замершем городе, о колкой льдинке в груди, – рождались стихи, которые тут же отправлялись в ящик стола. Иначе и нельзя было писать об энкавэдэшном подполье в Москве 1941 года, где Георгий Шенгели провел томительные полгода.

Поручил поэту оставаться в городе на случай оккупации капитан ГБ Виктор Ильин, тоже в некотором роде писатель, бывший более 20 лет секретарем Московского отделения Союза писателей СССР.

Сотрудничество Шенгели с ведомством страха продолжалось не один десяток лет, возможно, осведомленность позволяла ему понять, что настало время поменять Государственную академию художественных наук на кафедру в Самарканде, или когда просто необходимо сочинить и послать по главному адресу 15 (!) поэм о Сталине.

Еще одна служба поэта, переводчика, стиховеда, педагога, журналиста и литературного функционера не являлась абсолютной тайной. Проницательная Надежда Мандельштам пространно и не без сочувствия описала "случай Шенгели", без упоминания имен.

Что могло побудить его к близости с НКВД, помимо страха физического уничтожения? Ведь Шенгели называл социализм приютом для дефективных. Он был автором замечательной поэмы-мистификации о византийской жизни – "Повар базилевса" (1946) и сопроводил ее предисловием, написав, что "постарался сохранить тот колорит жути и ужаса и то ироническое свободомыслие, которыми был насыщен источник моей поэмы". Нынешнему читателю эта повесть будет полезна для понимания важной роли Пригожина в тайной иерархии Кремля.

Судя по всему, Шенгели был присущ игроцкий азарт:

…Эта стерва, баккара,
Лишь нахрапу уступает.
Тем, кто робок, вдумчив, строг,
Вечно каверзы подводит,
И гребет бумажек стог,
Кто попроще к ней подходит.

Оставленный с секретной миссией в Москве, не ощущал ли себя давно уже на нелегальном положении автор такой записки из подполья:

Здесь любой живой росток
Отвратительно расслабит
Нескончаемый поток
Тайных ссор и явных ябед.
Здесь растлит безмолвный мозг
Вечный шип змеиных кляуз,
Вечный смрад загнивших Москв,
Разлагающихся Яуз…
Потеряв способность спать,
Пропуская в сердце щелочь,
Будешь сумрак колупать
Слабым стоном: "сволочь, сволочь!"

Тайная жизнь Георгия Шенгели началась еще в 1919 году, когда советский комиссар искусств, переведенный из alma mater – Харькова в Севастополь, спешно вынужден был стать Валентином Сергеевичем Якубовым и переноситься то в Керчь, то в Одессу: "Чека – одна из форм войны".

Вероятно, и сам Шенгели испытывал потребность объяснить свою судьбу – и не только себе, пускай и с неизбежными цензурными реверансами. Сохранился план воспоминаний поэта:

"Северянин, Волошин, Мандельштам, Дорошевич, Багрицкий, Брюсов, Бальмонт, Белый, В.Иванов, Рукавишников, Грин, Ходасевич, Цветаева, Есенин, Шершеневич, Маяковский, Пастернак, Антокольский, Аксенов, Бобров, Петников, Гатов, Кузмин, Нарбут, Ахматова, Адалис, Шишлва, Олеша, Катаев, Ильф, Арго, Бурлюк, Бунин, Л.Рейснер, Рыжков, Шкловский, Шкапская, Хлебников, Глаголин, Ходотов, Мурский, дядя Ваня, А.Литкевич, Сюсю, Француз".

Впрочем, поэт с золотом в зубах и с платиной в волосах мемуаров так и не оставил, зато написал две части беллетризованной автобиографии, дождавшиеся, наконец, полной публикации. "Жизнь Адрика Мелиссино" создавалась в 50-е гг. и посвящена канунам Первой революции. "Черный погон" был завершен в 1928 году и описывает жизнь героя в бурном 1919-м.

Гимназический роман воспитания Шенгели стоит сопоставить с повестями Добычина и К. Чуковского. Осиротевший 8 лет Шенгели сделал Адрика не сиротой, а незаконнорожденным сыном учительницы, так что читателю могут вспомниться и Диккенс, и Грэм Грин. Сомнительный статус позволяет смышленому Адрику – "Карандашику" сформулировать правила жизни:

а) Мир не всегда такой, как кажется.

б) Человека можно вынудить пойти против самого себя.

в) Решать надо все самому, и как решишь – так и делать.

г) Надо учиться, чтобы стать человеком.

Поэтому Адрик, точно одержимый, стремится всегда быть первым учеником.

Литературная автобиография советского писателя – это еще непременно путь в революцию, и Шенгели подробно и доходчиво рассказывает о первых встречах с социальной несправедливостью. Адрику стыдно и за себя, и за царя перед угнетенным налогами слесарем Сашей и перед арестованным студентом Нейманом; скверно на душе от помпезных и пошлых проводов на русско-японскую войну. Мальчик возмущен еврейским образовательным процентом и потрясен керченским еврейским погромом и полицейским расстрелом еврейской самообороны в 1905 году.

У Карандашика есть способность рисовать – "свободная линия и правильные пропорции", но еще более завораживают его газетные страницы – окна в сложный и непознанный мир. Поэтому читатель не удивится убежденности героя "Черного погона": газета должна работать, что бы ни происходило. Сам он не только уверенно расположился в газетных подвалах, но и привольно пасется на полях чужих сочинений. В качестве отступления стоит сказать, что и на "своих полях" Шенгели делал весьма оригинальные заметки, например, подбирал рифмы на рискованное слово:

капитана Боппа, Родопа, Эзопа, подкопа, раскопа, окопа, крика и вопа, перекопа, микро- теле- и перископа, прыга и гопа, холопа, безблошно и бесклопо, антилопа, Пенелопа, остолопа, галопа, холопа, циклопа, протопопа, укропа, филантропа, мазантропа, оторопа, потопа, топа, Каллиопа, гелиотропа, салотопа, салопа, поклепа, эфиопа, Синопа, сиропа, притопа-прихлопа, Степа, растрепа, землекопа, рудокопа, Конотопа, губошлепа, хвостотрепа…

Герой "Черного погона" аллегорически находится на корабле, сорвавшемся с якорей в шторм, – он и пассажир, и член экипажа. Шенгели – юрист по образованию – дотошно расспрашивает и анализирует всех встречных. (Неизбежно сравнение романа с прозой М. Булгакова, А. Толстого, Г. Иванова, Андрея Соболя.)

В Белом деле привлекателен свободный античный полисный дух, и следует помнить о месте действия романа! Носителем его является второй герой дилогии – Александр Станиславский, близкий друг Шенгели, офицер, учитель, дважды репрессированный и умерший в 1948 году на поселении в Караганде. Но отвращают прочие черты: бесцельность, обреченность, неврастения, хуторское мышление, "омозолелость души": "Поручик Мертвецов нескольких человек повесил за ноги и к шеям казненных привязал собак". Возмущают героя жалкие ростки декаданса: Южно-Русская академия разврата, флагеллянты на "развалинах Карфагена". Наконец, русский национализм идет рука об руку с антисемитизмом, и "почему Шапирштейн с самого раннего утра уже знает, что ему надо накинуть на кварту керосина полтинник?"

В Красном деле ужасает радость мести и разрушения: "Он, скажем, двадцать лет сад садил – поливал, окучивал, серой курил, а ты на него работал да портянкой слезы утирал. А вот сад загустел, сливой да грушей обвис, а ты и обдери все деревья. Вот он и закрутится, зубом заскрипит, а тебе за все двадцать лет смеху станет".

Но героя увлекает детская еще тяга к справедливости и романтизм революционного быта – жизнь людей, ушедших в камень, – подпольных обитателей каменоломен (им он посвятил поэму 1937 г.).

Из керченского дома кардинала Босфорского герой сбегает в обитель наследников Пушкина – Одессу. Шенгели неподцензурно пишет, что политическая чехарда нисколько не мешает культурному подъему! Эти страницы непременно полюбятся читателям первых глав "Театрального романа", катаевских повестей и ежедневных строк Олеши. Поэт Кардан (Багрицкий) восклицает: "Что слава? Яркая зарплата на бедном рубище певца!" Ардаши (Олеша) импровизирует жизнь Онегина в 1918 году, в пышном особняке редакторствует лучший русский колорист и атлантический лирик – академик Шевелев (Бунин); появляются дуэлянты Катаев и Соколовский, etc. Автор не без восхищения описывает короля фельетона – Тараса Сагайдачного (Власа Дорошевича) и формулирует литературное (только ли?) кредо: "Сочетать остроумие пушкинского времени с бесстыжим цинизмом бильярдных – и из этого сплава выковать себе славу и богатство".

Что до жизненных стремлений, то Шенгели, страстно ругавший Маяковского за "люмпен-мещанство", находил идеал в спокойном аквариуме старого уютного быта:

Двенадцатый-тринадцатый годы с их увлечением спортом, с английской студенческой трезвостью моих товарищей, легко одолевающих зачеты в политехникумах и технологических, курящих кэпстен и обнимающих на лыжных прогулках курсисток, затянутых в пушистые латы свитеров. Не будь войны, они теперь строили бы порты, электростанции, аэропланы, у каждого в крахмальной столовой густел бы в граненых стаканах чай, сливочно морщилось бы густейшее молоко в прямолинейных белых кувшинах, шел бы разговор о Капабланке, – и хорошо умытая жизнь деловито румянилась бы и мускулилась.

Но аквариум невозвратно разбился, остатки содержимого выплеснули в пруд с пираньями, и поэт – по очевидным причинам – даже не решился писать этот том воспоминаний.