Самому титулованному российскому графическому дизайнеру, театральному художнику и плакатисту Евгению Добровинскому настойчиво "не рекомендовали" включать свои работы на политические темы в экспозицию его персональной выставки, которая проходит сейчас в Москве в Бахрушинском музее. Плакаты, посвященные спецслужбам, РПЦ и Владимиру Путину, не только не были допущены до экспозиции, но и были изъяты из макета каталога выставки, приуроченной к 75-летию художника. Об этой истории сам Евгений Добровинский написал в своем фейсбуке, а позже подробно рассказал Радио Свобода.

Перечисление регалий Евгения Добровинского может занять несколько печатных страниц: первый гран-при на Международной биеннале графического дизайна он получил еще в 1974 году. С тех пор Добровинский нарисовал десятки работ, получавших самые престижные международные награды, работал и продолжает работать в российских театрах, занимается каллиграфией, книжным дизайном, рекламой, несмотря на солидный возраст преподает в собственной школе каллиграфии. Добровинский – член сразу трех российских художественных союзов: Союза дизайнеров, Союза художников России и Союза театральных деятелей.

Выставка в Бахрушинском музее – редкое событие: за все годы карьеры у Евгения Добровинского, несмотря на его титулы, было буквально несколько персональных выставок. Тем обиднее, говорит он сам, было впервые в жизни фактически столкнуться с цензурой. Тот факт, что эта чаша миновала его до сих пор, Добровинский связывает с тем, что свои плакаты на политические и социальные темы раньше предпочитал публиковать лишь в собственном фейсбуке, где художник давно достиг максимума в 5000 друзей и имеет более 1400 подписчиков. Директор Бахрушинского музея Дмитрий Родионов не ответил на отправленное Радио Свобода по электронной почте письмо с вопросом о том, почему Евгению Добровинскому было "не рекомендовано" включать в экспозицию несколько своих плакатов. В ответ на телефонный звонок секретарь Родионова ответила Радио Свобода, что тот находится в командировке.

– Евгений, расскажите, с чего все началось.

– Летом этого года, в июле, мне исполнилось 75 лет, и намечалось, что выставка откроется в день моего 75-летия, 30 июля. Уже несколько месяцев оставалось, я готовился, потом мне позвонили и сказали, что выставка не может быть в эти сроки, назначили какие-то другие. Ну, в принципе, не страшно, хотя и обидно. Я нашел другой зал, устроил там выставочку. Дело в том, что у меня дочь шестилетняя, которая родилась со мной в один день, и мы устроили такую симпатичную выставку, совместную такую шутку.

Потом открытие выставки откладывалось еще несколько раз по каким-то причинам, зачем-то им нужен был зал, это меня не касается, но это все было не очень приятно. Я один из самых старых, может быть, действующих плакатистов, и я активно занимаюсь политическим плакатом, социальным плакатом, как я это называю, реагирую на то, что происходит в нашей бедной стране, и публикую это в фейсбуке. Мою выставку курировала Инна Мирзоян, это куратор Союза театральных деятелей. Помимо того что я плакатист и каллиграф, я еще и главный художник в Театре Левитина, в Театре "Эрмитаж", и состою помимо Союза художников и Союза дизайнеров в Союзе театральных деятелей.

Размещать острые плакаты просто не разрешил директор музея. Он очень милый человек, я его знаю сто лет, подготовка к выставке осуществлялась задолго до ее открытия. Было сложно, потому что хорошо отпечатанных плакатов не было, они были все или в компьютере, или не очень хорошие, и нам нужно было напечатать их. Поэтому нужно было точно знать, что будет повешено, что нет, и мы для подстраховки ему предоставили. Мой куратор пошла к нему, и он, так сказать, не порекомендовал. Я при этом не присутствовал, но я и не протестовал, потому что я отлично понимал, что если я не уберу эти плакаты (кстати, те, что я опубликовал в фейсбуке, еще не самые острые)... [то выставки не будет]. Но я считаю несправедливым, если публика это не увидит, поэтому я опубликовал их сам. Многие боятся такие вещи делать, а я... в таком возрасте стыдно бояться. Вернее, я как бы боюсь и делаю, потому что я считаю, что если приходит мысль и я ее сделал, я обязан это показать, вот такая простая философия.

– Вам передали отказ не выставлять эти работы через куратора или директор звонил вам лично, как-то это объяснял?

– Через куратора. Кроме того, там выходил каталог, и в каталог тоже кое-какие работы не пошли. Из каталога были изъяты пять работ. Каталог готовит музей, макет готовит музей, я вместе с верстальщиком из музея готовил каталог. Когда каталог был сверстан, его визирует директор, и в процессе визирования директор очень мягко и аккуратно сообщил мне, что вот эти и эти работы лучше убрать, иначе он не завизирует.

– Это было еще до того, как стало понятно, что и выставлены они тоже не будут?

– До того, конечно.

– Вы тогда уже поняли, наверное, что этих работ зрители не увидят.

– Ну да.

– Вообще, в вашей долгой карьере что-то подобное бывало?

– Нет. Но дело в том, что я их физически не выставлял. Они существовали в сети, я их не печатал, негде было выставлять, ну, как-то не получалось. Вы знаете, это такая тягомотина всегда – делать выставки, и я так много работаю, что как-то выставок у меня мало. Это просто я решил, что мне 75, и я уже не очень хорошо себя чувствую, и вот к 75-летию я сделал две выставки, сейчас будет третья, это связано с моими еврейскими делами: я выставляюсь на ярмарке Non/fiction, которая начнется через два дня, в пресс-центре выставляю 23 плаката, посвященные еврейскому шрифту. Я довольно хорошо знаю эту сторону дела. 23 больших плаката, посвященные буквам ивритского алфавита, вполне приличная, не постыдная выставка. Я ее делал для израильского посольства.

– Какие чувства вы испытали в связи с тем, что вам не дали показать на выставке некоторые ваши плакаты?

– Ну, я же понимаю, что этот директор очень милый человек, такой тихий, скромный, я его давно знаю, и он боится за свою должность. Какие чувства? Конечно, гадко, что тут скажешь. У меня пять тысяч друзей и сколько-то подписчиков, не знаю даже сколько, и они получают всю информацию от меня. Такого количества зрителей мне вполне достаточно, мне не нужны особенно выставки. Вот сейчас я сделал несколько выставок, они меня подкосили, я лежу больной. Для меня сеть – это замечательная вещь, я с самого начала фейсбука там и благословляю этот способ выставляться.

– Запретили плакаты, посвященные именно Путину, РПЦ, спецслужбам...

– Ну, политике, да. Там Путина, в общем, мало, там один плакат с ним. Кстати, посвященный "Архипелагу ГУЛАГ" плакат, со Сталиным и крестами в усах, получил главный приз на биеннале "Золотая пчела" (ежегодная международная биеннале графического дизайна. – Прим. РС), он висел там. То есть это все неоднородно, это все какие-то мелкие инициативки и страхи людей, мне кажется, которые стараются, как бы чего не случилось. Может, никто бы и не обратил внимания на эту выставку, это небольшая выставка, 50 плакатов. Ну, может, и большая, потому что редко кто может выставить 50 качественных плакатов сейчас, поскольку, на мой взгляд, сейчас настоящий плакат задушен обстоятельствами, все занимаются какими-то красивыми картинками, печатают их крупно и называют это плакатами. Вы видели мои плакаты и знаете, о чем я говорю. То, что я делаю, это настоящий плакат. Это не бахвальство, потому что я имею такое количество международных наград, что это уже не мое мнение. Я просто говорю о том, что плакаты эти качественные, они ясные, они говорят ясным языком, они точно отражают то, что я думаю, а я считаю, что я придумал плакат, – пускай люди увидят.

– Плакаты ваши действительно говорят сами за себя о том, что вы думаете о происходящем в России, но если попросить вас сформулировать это словами, что бы вы сказали?

– Мерзко! Я не знаю, мне проще нарисовать. (Смеется.) Вы понимаете, я же родился в 1944 году, еще при Сталине пошел в школу, то есть я посмотрел все стадии развития страны, только при Ленине не жил. При Сталине я уже жил, и довольно много. Я помню, в 1953 году он умер, я был во втором или в третьем классе, нас выстроили на линейке, учительница сказала: "Умер Сталин" – и заплакала. И мы все зарыдали. Это была начальная школа, такое одноэтажное здание в городе Симферополе, на окраине. Я это прекрасно помню. Ну, и потом все эти перипетии – Хрущев, Брежнев, вся эта история. Вроде было как бы жестче в советские времена, но почему-то не было так гадко. У меня одно слово – гадость, мерзость. Вот у меня ощущение какой-то гадливости и мерзости от этого всего.

– Когда вы последний раз сталкивались с цензурой?

– Да нет, вы знаете, не сталкивался, потому что я особенно не выхожу за пределы интернета. Не было такого. Да и это, вы понимаете, не было агрессивно, что "если вы не снимете, мы вас..." Нет, это было мягко сделано. Да я и не стал бы спорить, серьезно. Гадость и мерзость. И, с одной стороны, я это делаю, но я понимаю, что это может кончиться разными способами, особенно сейчас, с этими "иностранными агентами" и прочим. Но если сформулировать, будет так: "Я боюсь, но я должен". Потому что лучше меня, опять нескромно говорю, таким языком никто не скажет.

– Вы теперь тоже "иностранный агент", с этой минуты.

– Да, конечно. Следующий шаг – это "враг народа". Это очень логично: сначала организации, НКО – "иностранные агенты", потом люди – "иностранные агенты", а потом организация – "враг народа", и человек – "враг народа", и все, мы туда идем.

– То есть вы сталинские времена вспоминаете сейчас все чаще и чаще?

– Я вспоминаю их с некоторой нежностью, удивительно для самого себя. (Смеется.) Я серьезно говорю. У меня ощущение – может быть, это возраст – очень неблагоприятные от перспектив, какие-то очень мрачные от перспективы того, что будет с нами.

– Вы, коренной крымчанин, как восприняли события 2014 года?

– Да, я еще и крымчанин. Вы знаете, когда это случилось, я был просто в ужасе, и что дальше началось, вот эти беснования на эту тему... Дело в том, что я с Крымом очень связан, у меня там сестра, в общем, вся немногочисленная родня, оставшаяся после Холокоста. Семья очень сильно попала под Холокост, потому что жили они на той стороне Днепра, в Винницкой области. Я с Крымом был связан еще и потому, что я туда регулярно возил [учеников]. Я преподаватель, у меня собственная школа каллиграфии, я сейчас уже не преподаю, просто сил не хватает, но я преподавал в Полиграфическом институте, который я сам окончил, в Британской высшей школе дизайна, я там же числюсь еще преподавателем, консультирую еще в других институтах, в общем, много где. Я собирал группы и возил их в Крым, и в Крыму мы работали, рисовали, занимались всякими философскими вещами, связанными с искусством в широком смысле слова. И когда это случилось, я сказал: все, стоп, я больше никакой деятельности в Крыму вести не буду. И в 2014 году я это прекратил.

Езжу туда к сестре, сестра больная, ей 81 год, навещаю ее. Вот, собственно, и все. Что сказать, тоже ощущение лжи. Да, очень хорошее слово, которое тоже многое объясняет, – "ложь". Ложь и гадость. Ну, и воровство. Это все исходники. Просто мерзко, не хочется к этому прикасаться. Двойственное ощущение: с одной стороны, хочется как бы от этого уйти. Я рисую обнаженных моделей или какие-то пейзажи, я художник, может быть, меньше времени этому уделяю, чем мог бы, поскольку я прежде всего, конечно, дизайнер графический, но я рисующий человек, и можно было бы уйти, как мне многие говорят: ну что, тебе больше всех надо, рисуй себе, ходи на пленэр. У меня много работ такого рода, я просто их не выставляю, иногда продаю, но редко сейчас, я дарю и так далее. Можно было бы уйти, и многие таким образом, кстати говоря, уходят от действительности и там как-то пересиживают. Но сколько уже можно пересиживать? У меня времени нет пересиживать. А какие-то идеи есть, вот это вот и получается. Я не властен. Я себя не сравниваю, но я думаю, что Мандельштам хорошо понимал, что он делает, когда писал: "Мы живем, под собою не чуя страны". Он отлично понимал, что будет, ну, гипотетически, после этого всего. Но он это делал не потому, что он был бесстрашным, я думаю, а потому что считал, что у него родилось это стихотворение – и оно родилось, вот и все. Я все время об этом вспоминаю, и это для меня образец настоящего художника.