Николай Гумилев. Переводы / вступ. ст. Вс. Багно; сост., подг .текста и примеч. В.В. Филичевой и К.С. Корконосенко. – СПб.: Издательство Пушкинского Дома; Вита Нова, 2019

Николай Гумилев любил и умел быть лидером, причем не только при жизни, когда он основал оппозиционную символистам поэтическую группу, а потом собирал вокруг себя поэтическую молодежь Петрограда, но и после смерти. Замятин писал в 1933 году в эмиграции: За границей имя его знают, главным образом, потому что он был расстрелян ЧК, а между тем в истории новой русской литературы он должен занять место как крупный поэт и глава типично петербургской поэтической школы "акмеистов". Рулевой акмеистического корабля стремился рационализировать поэтическую стихию и ставил во главу угла работу над поэтической технологией. Недаром за последние годы в советской поэзии наблюдается явление на первый взгляд чрезвычайно парадоксальное: молодое поколение пролетарских поэтов, чтобы научиться писать, изучает стихи не Есенина, не автора революционных "Двенадцати" Блока, а стихи рационалистического романтика Гумилева.

Война, и не только поэтическая, была стихией Гумилева. Младшие товарищи по Цеху поэтов вспоминали позже, что Гумилев был их полководцем, а они – его маршалами. Гумилев без колебаний пошел на войну, как и Байрон, но ему не очень нравилась участь рядового винтика военной машины. Г. Адамович писал о своем мэтре: В последние годы жизни Гумилев выработал величественную концепцию поэзии, долженствующей возглавлять мировой порядок. Миром должны управлять поэты, и дело поэзии помогать строить "прекрасную жизнь". Гумилев долго подступался и перевел знаменитый эпос о правителе-поэте Гильгамеше. Правда, Шилейко считал, что для Гумилева важной в нем была не только тема правления: Тема двух друзей, идущих на всякие подвиги и умирающих, – у него была и до "Гильгамеша", так что он просто нечто конгениальное себе нашел. Любил эпизод с блудницей, находил, что это гораздо человечнее истории изгнания из рая. Гумилев любил поэму Вольтера "Орлеанская девственница", сожалел, что по нехватке времени вынужден был оторвать ее от сердца – переводить вместе с Адамовичем, Г. Ивановым и Лозинским. Полагаю, что начало 4-й песни поэмы он перевел с особенным удовольствием:

Будь я царем, не знал бы я коварства.
Я мирно б подданными управлял
И каждый день мне вверенное царство
Благодеяньем новым одарял.

Жанна д'Арк спасла свою родину, вероятно, теми же соображениями руководствовался Гумилев, вступая в "дело Таганцева", стоившее ему жизни. Гумилев перевел известное стихотворение Бодлера о сыновьях Каина и Авеля и себя причислял, конечно, к первым, готовым сбросить даже господа с небес. В посмертно вышедший сборник переводов французских народных песен, подготовленный самим Гумилевым, не вошла песня "Адская машина" о покушении на Бонапарта:

Эта адская машина
В бочке сделана была,
Много пороха, стекла,
Пуль хранила середина,
И была она, о страх,
На железных обручах.

Гумилеву было тесно в России и русской поэзии – он надеялся постичь чудеса всей земли. Переводчик его сочинений на французский язык Шюзвиль вспоминал: Незадолго до этого он женился на Анне Горенко и намеревался отправиться в Абиссинию охотиться на пантер. До поездки он хотел принять участие в ночной экспедиции по канализационной сети Парижа, и мне пришлось его сопровождать на встречи с парой натуралистов, которые промышляли набиванием чучел и, как он считал, могли свести его с истребителями крыс. Гумилев представляется мне потомком крестоносцев и конкистадоров. А может быть, приключения и путешествия были для него всего лишь аскезой. Он мечтал о создании собственной науки – геософии, как он ее назвал, умудренной в климатических зонах и пейзажах. И Гумилев основал шуточное Общество геософов вместе с Мих. Кузминым и Верой Шварсалон. Отзвуком мечты о геософии стал сборник "Шатер" – география в стихах. Любопытно, что он его напечатал тоже в путешествии – в Крым в 1921 году, за несколько месяцев до гибели, в поездке с командующим флотом адмиралом А. Немитцем. Возможность публикации случилась внезапно: судя по всему, Гумилев диктовал стихи по памяти, поэтому это издание сильно отличается от второго.

Поэт путешествовал, как только возникала малейшая возможность. Даже во время Великой войны, несмотря на то, что Россия оказалась отчасти в блокаде, Гумилев побывал в Швеции, Англии, Франции. В Абиссинию он путешествовал трижды, к сожалению, африканский дневник свой Гумилев сделал частично, а он прекрасен: Паровозы носят громкие, но далеко не оправдываемые названия: Слон, Буйвол, Сильный и т. д. Уже в нескольких километрах от Джибути, когда начался подъём, мы двигались с быстротой одного метра в минуту, и два негра шли впереди, посыпая песком мокрые от дождя рельсы… Сомалийцы в этой местности очень опасны, бросают из засады копья в проходящих, частью из озорства, частью потому, что по их обычаю жениться может только убивший человека… Мы пообедали ананасным вареньем и печеньем, которые у нас случайно оказались.

Третья поездка в Абиссинию известна досадной невстречей Гумилева с Рембо. Будучи в Хараре, Гумилев посетил местную католическую миссию: В просто убранной комнате к нам выбежал сам монсеньор, епископ Галласский, француз лет пятидесяти с широко раскрытыми, как будто удивлёнными глазами. Он был отменно любезен и приятен в обращении, но года, проведенные среди дикарей, в связи с общей монашеской наивностью, давали себя чувствовать. Как-то слишком легко, точно семнадцатилетняя институтка, он удивлялся, радовался и печалился всему, что мы говорили. Переводчик знаменитого сонета о гласных не догадался спросить священника о его авторе, а молодой писатель Ивлин Во, посланный газетой на коронацию Хайле Селассие в 1930 году, сделал это: Католическая церковь. Меня благословил безумный епископ-капуцин. Сидел у него на диване и расспрашивал про Рембо. "Очень серьезный. Жизнь вёл замкнутую. После его смерти жена уехала из города – возможно, на Тигр" (записные книжки, 18 ноября 1930).

Поэтические и реальные путешествия питали музу Гумилева. В 1918 году соотечественники поэта увлеченно истребляли друг друга и едва заметили (а кто заметил, тот не одобрил) прелестный африканский примитив Гумилева про терпеливого Мика. Конечно, напрасно, ведь в этой грустной поэме связаны эпизоды политической истории Абиссинии, похождения Гильгамеша и прогноз о втором – африканском – пришествии в Старый и Новый Свет:

Как ангел мил, как демон горд
Луи стоял один средь морд
Клыкастых и мохнатых рук...

Вообще, сама жизнь представлялась аллегорическим путешествием, и Гумилев вряд ли случайно перевел в 1914 году поэму символиста Ф. Вьеле-Гриффена "Кавалькада Изольды" о таинственном странствии дамы и ее рыцарей:

Я не стыжусь себя, мечтой согретый,
Я не жалею о поэме этой:
Я знаю, что, последовав за нею,
Я жизнь узнал и проклинать не смею;
…Она дала мне, что хотела дать,
И ничего не должен я прощать;
Ее улыбкой создан я, гляди:
И если ласк ее и не узнал,
Я отдал душу ей – и засиял
Секрет ее души в моей груди…

Гумилев знал, что, избирая судьбу поэта-правителя, он берет крест, и когда готовил избранные переводы Бодлера, то перевел "Благословение":

Все, им любимые, стоят пред ним в сомненьи,
Или, уверившись, что не опасен он,
Спешат пытать на нем свое остервененье,
Чтоб вырвать из него их радующий стон.
Они с нечистыми плевками грязь мешают
В хлеб, предназначенный ему, в его вино;
И всё, что тронул он, с брезгливостью бросают,
На след его шагов ступить для них грешно.

Гумилев назвал Бодлера исследователем и завоевателем. Стоит ли удивляться тому, что сам Гумилев – геософ, конквистадор, поэт-правитель – не мог не заниматься поэтическим переводом?! И он переводил и в начале своей карьеры, когда в 1908 г. был соредактором избранных стихов Леопарди; и в расцвете своей акмеистической истории, когда в 1914 году выпустил переводы Браунинга "Пиппа проходит" и Готье "Эмали и камеи". Драматическая поэма Браунинга, как, впрочем, и его творчество вообще, не слишком популярны у русскоязычных читателей. Между тем, заглавная героиня поэмы, скромная труженица шелковой фабрики, представляется едва ли не аллегорией поэта, внимательного к высотам и низинам жизни человеческой, и символом влиятельности поэтического слова, во власти которого перемены людских судеб. Разумеется, темы эти волновали Гумилева, а что касается поэтики Браунинга, то влияние его отмечено в последнем сборнике недолгого сожителя Гумилевых, их соседа по квартире – Михаила Кузмина (особенно в "Лазаре"). О книге стихов Готье Мандельштам высказался решительно: Высшая награда для переводчика – это усвоение переведенной им вещи русской литературой.

Скончалась маленькая Мэри,
И гроб был узким до того,
Что, как футляр скрипичный, в двери
Под мышкой вынесли его.

Ребенка свалено наследство
На пол, на коврик, на матрац.
Обвиснув, вечный спутник детства,
Лежит облупленный паяц.

…И возле кухни позабытой,
Где ласковых тарелок ряд,
Имеет вид совсем убитый
Бумажных горсточка солдат.

…И, погружаясь в сон недужный,
Всё спрашиваешь: неужель
Игрушки ангелам не нужны
И гроб обидел колыбель?

(Т. Готье "Игрушки мертвой")

Особенно же много, и отнюдь не только для заработка, переводил Гумилев в последние годы жизни, энергично участвуя в деятельности издательства "Всемирная литература". Он написал своеобразный манифест "Переводы стихотворные", содержавший девять заповедей поэта-переводчика. Гумилев старался выбирать типические произведения: "Кавалькада Изольды" столь же чистый образчик символической поэмы, как "Атта Тролль" Гейне – поэмы романтической. Гумилев считал стихи самой короткой и удобной для запоминания формой. Шилейко запомнил такие слова друга: В стихах нельзя лгать, если в них солжешь – обязательно плохие стихи будут. Поэтому Гумилев переводил сам и готовил к публикации сборник поэтов Озёрной школы: Кольридж и его друзья, Вордсворт и Саути, выступили на защиту двух близких друг другу требований – поэтической правды и поэтической полноты. Эти стихотворения видишь и слышишь, им удивляешься и радуешься, точно это уже не стихи, а живые существа, пришедшие разделить твое одиночество.

В серии "Новая Библиотека поэта" вышло наиболее полное и комментированное собрание поэтических переводов Гумилева. В него включены 183 текста – стихотворения и поэмы Для краткой характеристики издания можно воспользоваться строчкой из ненаписанного стихотворения самого Гумилева о войне: Кровь лиловая немцев, голубая – французов, и славянская красная кровь. Составители впервые опубликовали переводы девяти стихотворений, привели список утраченных или не обнаруженных пока переводов. Мнения современников – друзей, коллег, критиков о Гумилеве-переводчике достаточно противоречивы. Чуковский критиковал гумилевский манифест и перевод "Поэмы о старом моряке", записал в дневнике мнение Анны Ахматовой – ужасный переводчик, но о работе Гумилева над "Сфинксом" Уайльда отозвался хорошо: Он перевел умело и быстро. Вас. Гиппиус назвал ориентальные переложения "Фарфорового павильона" пряниками по китайскому рецепту. К. Мочульский считал, что в сборнике французской народной поэзии дух французской песни воспроизведён превосходно. Сергей Ауслендер переводил сборник новелл Мопассана и попросил Гумилева переложить стихотворение Луи Булье в "Сестрах Рондоли": Когда я приехал, Гумилев только начинал вставать. Он был в персидском халате и в ермолке. Держался мэтром и был очень ласков. Оказалось, что стихи он ещё не перевел. Я рассердился, а он успокоил меня, что через десять минут все будет готово. Вскоре приехала Анна Андреевна из Царского, не сняв перчаток, начала неумело возиться, кажется, с примусом. Пришел В. Шилейко. Гумилев весело болтал с нами и переводил тут же стихи. Академик Гаспаров назвал гумилевский перевод начала "Дон Жуана" Байрона неплохим:

Но ах. Он умер: гонорар судей
И скорбь толпы в могиле с ним пропали:
Дом продали, уволен был лакей,
А двух его любовниц разобрали
(Как говорили) пастор и еврей,
И доктора мне после рассказали -
Он умер, схвачен лихорадкой злой,
Вдову оставив жить с ее враждой.

Степень владения Гумилевым иностранными языками тоже была под сомнением. Разумеется, абиссинские песни ему переводили французы, стихотворения "Фарфорового павильона" он переводил из антологии Жюдит Готье, поэму о Гильгамеше – по французскому изданию и исследованиям Шилейко. Но вот Шилейко не мог вспомнить, чтобы Гумилев цитировал английских поэтов по-английски. А Олдос Хаксли так писал невесте своего брата о встрече с нашим героем: Мы с ним, причем оба с немалым трудом, объяснялись по-французски, оба запинались, лепили постыдные ошибки, но человек он приятный и очень интересный (14 июня 1917).

В одном нельзя сомневаться – Гумилев старался сделать любой перевод как можно лучше. Одним из образцов акмеизма он назвал Теофиля Готье: В поэзии меня прельщает преодоление труднейших форм. Недаром я взялся переводить Готье, которого называли укротителем слов. Свое эссе об авторе "Эмалей и камей" Гумилев завершал такими словами: В литературе нет других законов, кроме закона радостного и плодотворного усилия. Гумилев писал о формальной безупречности изобразительного ряда в сочинениях французского поэта:

Вперёд, всегда вперёд, и вдруг заметит глаз
Немного зелени, обрадовавшей нас:
Лес кипарисовый и плиты снега чище.
Чтоб отдохнули мы среди пустынь времён,
Господь оазисом нам указал кладбище:
Больные путники, вкусить спешите сон.

Гумилев ценил парнасцев и для "Всемирной литературы" переводил Эредиа и Леконта де Лиля. Вообще, критика с самого начала подчеркивала французские черты поэзии Гумилева; И. Анненский прямо писал в рецензии на "Романтические цветы": Русская книжка, написанная и изданная в Париже, навеянная Парижем. В настоящем сборнике впервые напечатан перевод стихотворения Леконта де Лиля "Фидиле":

В молчаньи заросли. В кустах олень несмелый
Перед ревущей стаей псов
Не прыгает. Ушла Диана вглубь лесов
Убийственные чистить стрелы.

Дитя прелестное! Спи мирно на лугу,
Похожая на нимф садовых.
Я отгоню пчелу от губ твоих медовых,
Босые ноги сберегу.

И жидким золотом к священным очертаньям
Твоих полуоткрытых плеч
Пусть кудри лёгкие твои спешат прилечь,
Взволнованы твоим дыханьем.

Помимо Готье, столпами акмеизма Гумилев провозгласил Шекспира, Рабле и Вийона. В своей переводческой деятельности он не прошел и мимо их творчества. Правда, о переводах Рабле ничего не известно, зато в 1919-1920 гг. Гумилев сделал сжатое переложение первой части "Генриха IV-го" для Секции исторических картин при "Всемирной литературе". Заглавным героем он посчитал самого земного и матерьяльного из великих шекспировских персонажей – Фальстафа. А в 1913 году Гумилев перевел фрагмент "Большого завещания" Вийона и одну из самых знаменитых его баллад – "О дамах былых времён". Позже Ахматова находила следы этой баллады в стихотворении "Священные плывут и тают ночи": перечисление женских имён и смерть, только собственная, а не третьих лиц.

Гумилев ратовал, отчасти в пику символистам, за народность поэзии. И сам он с готовностью писал русские переложения абиссинских, скандинавских, английских (о Робин Гуде) и французских народных песен, да, в целом, и китайские стихи "Фарфорового павильона" и "Гильгамеша" Гумилев относил к народной поэзии. Герои народных песен обладали разнообразными талантами, что не могло не вызывать интереса поэта-правителя:

Один только Гагбард-конунг
Иголку во рту держал
И самую глубокую чашу
Он всю до дна выпивал.
Потом вынимал свой ножик
И делал то, что знал,
Бегущих оленей и ланей
На палке он вырезал.

Сущностью подлинного романтизма Гумилев считал иронию, и в германской поэзии его фаворитом был ироничный и злободневный Гейне. Гумилев перевел три его большие поэмы – "Атту Троль", "Вицли-Пуцли" и "Бимини" для "Всемирной литературы". "Атту Троль" редактировал Блок, благодаря составителям, читатели настоящего издания могут проследить за стилистической дискуссией двух выдающихся поэтов. Вот, к примеру, начало 9-й главы по версии Гумилева:

Как царевич мавританский
Фрейлиграта, издеваясь,
Показал средь черных губ
Свой язык багрово-красный,
Так восходит средь ночного
Неба месяц. И шумит
Водопад неугомонный,
Опечаленный ночами.

Блок поправил таким образом:

Как язык багрово-красный,
Что из черных губ с издёвкой
Показал у Фрейлиграта
Мавританский черный князь, -
Так из темных туч выходит
Месяц. Вдалеке бушует
Водопад, всегда бессонный
И тоскующий в ночи.

Об отношениях двух поэтов к художественному переводу сохранился в памяти Шилейко чудесный анекдот: "Отчего Вы не переводите, Ал.Ал.?" – А что мне переводить? – "Вот наконец Дант – Вы его так любите". – Дант переводами не занимался. Он писал "Комедию". – "Да ведь и мы с Вами переводами не занимаемся, а "Комедии" не написали".

В последние годы Гумилев обратился к французским символистам. Ахматова усматривала сильное и глубинное влияние Бодлера на поэтику "Огненного столпа". Она говорила Лукницкому: То, что даётся у Бодлера как сравнение, образ – у Гумилева выплывает часто как данность. Кроме Бодлера, он переводил Мореаса, к сожалению, многие переводы пока считаются утраченными. Зато можно – и нужно – читать уцелевшие:

Но этот зов твой – лишь коварство
И вот уж наступает царство
Вождя под гребнем петуха
И прячешь ты – мы знаем сами –
Под бархатом и кружевами
Всё безобразие греха.

Ах! Пусть придет иной Мессия
Разбить оковы вековые
И семя растоптать Жены
Ценой иного искупленья
Сносить желанье размноженья,
Которым мы теперь больны.

(Жан Мореас, Homo, Fuge)

Нередко Гумилев превращал перевод в своеобразный испытательный полигон для своей собственной поэзии: Я хочу написать стихи о Гильгамеше. Только сейчас имя это не будет звучать в стихах. Надо сначала, чтоб это имя вошло в сознание. Надо раньше сделать перевод (воспоминания Шилейко). И после "Фарфорового павильона" Гумилев начинал сочинять китайскую поэму "Два сна", а опубликовав перевод "Гильгамеша", приступил к созданию "Поэмы Начала", в которой Вяч. Вс. Иванов видел элементы космогонии народов Междуречья.

Ни оригинальное творчество, ни поэтические переводы не могут заслонить фигуру их создателя. В неоконченном мемуаре о Гумилеве весьма красноречиво написал Н. Пунин: Я любил его молодость. Дикое дерзкое мужество его первых стихов. Париж, цилиндр, дурная слава, поэзия-ремесло – вспоминайте об этом, как хотите, только не забудьте того, что Гумилев, который теперь так академически чист, так ясен, когда-то пугал – и не одних царскоселов – жирафами, попугаями, дьяволами, озером Чад, странными рифмами, дикими мыслями, темной и густой кровью своих стихов.

Но Гумилев был слишком сильным и самостоятельным человеком, и точнее всех о себе сказал он сам. Правда, написал он эти слова о Теофиле Готье, и данный факт лучше всего иллюстрирует важность переводов Гумилева как части его наследия:

Он последний верил, что литература есть целый мир, управляемый законами, равноценными законам жизни, и он чувствовал себя гражданином этого мира. Он не подразделял его на высшие и низшие касты, на враждебные друг другу течения. Он уверенной рукой отовсюду брал, что ему было надо, и всё становилось чистым золотом в этой руке.