После окончания Второй мировой войны в русской общине во Франции усилился раскол: заметная часть эмигрантов, бежавших от большевиков, на волне патриотического подъема открыто перешла на просталинские позиции. Возникший еще в подполье в 1943 году "Союз русских патриотов" стал "Союзом советских патриотов", газета "Русский патриот" превратилась в "Советского патриота", а их деятельность координировалась советским генконсульством в Париже. Профессор Дмитрий Одинец возглавил "Союз" и руководил им в тесном сотрудничестве с советскими дипломатами. В 1946 году Кремль издал указ о том, что подданные Российской империи, живущие на территории Франции, могут получить советское гражданство. Такие же указы были выпущены и в отношении россиян, живших в Японии, Чехословакии, Югославии и других странах. Видных эмигрантов приглашали на приемы, предлагали им советские паспорта. С особым рвением пытались заманить в СССР нобелевского лауреата Ивана Бунина.

Кто-то из новоиспеченных совграждан возвращался в СССР добровольно, других высылали французские власти, обеспокоенные активностью сталинских спецслужб. Первая депортация активистов "Союза советских граждан" состоялась в 1947 году, а в январе 1948 года по распоряжению МВД Франции деятельность этой организации была запрещена. Собрания проходили нелегально, и в марте 1948 года всех, кто собрался на заседание правления Союза в парижской квартире профессора Одинца, задержали и выслали в советскую зону оккупации Германии. Среди депортированных была и семья Кочетковых.

Константин Кочетков, бывший белый офицер, и его жена Раиса (Лили), актриса, участвовали в деятельности "Союза патриотов" с военных времен и мечтали вернуться на родину. Их отправили в городок Кирс в Кировской области, где Константин получил место инженера. Вскоре Константин Кочетков отправил прошение с просьбой перевести его из Кирса. Он писал, что отношение к нему на заводе резко испортилось и руководство открыто подвергает его остракизму. Впрочем, семье Кочетковых повезло – других репатриантов ждала тюрьма. Высланный вместе с ними в 1948 году герой Сопротивления профессор Александр Угримов и его жена Ирина были через 3 месяца после возвращения арестованы и оказались в ГУЛАГе.

Прошение Константина было удовлетворено, и семья Кочетковых смогла поселиться в Чебоксарах, а затем перебралась в Москву. Светлана, старшая дочь Константина и Лили, вышла замуж за московского корреспондента газеты "Юманите" Макса Леона, и в 1975 году семья уехала во Францию. Ее сестра Нина вместе с родителями осталась в СССР.

Смотри также

Синефилы: история Пьера и Владимира Леона

Дети Светланы, кинорежиссеры Владимир и Пьер, исследуют семейную историю. В 2004 году они сделали документальный фильм о своем отце, Максе Леоне, и тогда уже задумали вторую часть – о судьбе матери и ее родителей. Они отправились в Кирс, в Чебоксары, в Москву, нашли одноклассниц своей матери и других людей, которые помнили яркую семью, приехавшую из Франции в 1948 году.

В архивах французской контрразведки обнаружились документы, проливающие новый свет на эту историю. Если им верить, Константин и Лили были агентами НКВД и даже координировали работу боевых групп, которыми командовали советские офицеры. Правда ли это? Ответ на этот вопрос мог бы найтись в архивах ФСБ, но на два запроса братья Леон получили отписки. Доподлинно известно, что семья Кочетковых дружила с Сергеем Эфроном, мужем Марины Цветаевой, который работал на советские спецслужбы, вернулся на родину, был арестован и в 1941 году расстрелян. Почему же, зная о печальной судьбе Эфрона и его дочери, которая тоже была арестована, семья Кочетковых стремилась в СССР?

Документальный фильм Владимира Леона "Мои дорогие шпионы" не дает ответа на этот вопрос. В истории его семьи по-прежнему много белых пятен, и документы из старого чемодана, в том числе дневник его матери, рассказывают далеко не всё. Но фильм – не только о прошлом, но и о сегодняшней России, где оживают страхи сталинских времен.

В октябре фильм получил награду на фестивале FICValdivia в Чили, а этот разговор с Владимиром Леоном записан после показа "Моих дорогих шпионов" на фестивале Doclisboa в Лиссабоне.

– Ваш дедушка Константин Кочетков был белым офицером. Возможно, современный человек вообразит, что он из богатой дворянской семьи. Это преувеличение?

– Это преувеличение. Он был из семьи военных, его отец был полковником. Потом во время Гражданской войны его отец стал красным командармом, что, конечно, усложняло семейные отношения. Мой дед сражался, по-моему, у Деникина, а его папа был на стороне красных.

– Во Франции ваш дед работал на заводе "Рено", как и многие русские эмигранты. Он мечтал о возвращении в Россию, потому что во Франции были плохие условия жизни? Или дело только в патриотизме и идеалах?

– По-моему, главным были экономические вопросы, как и для большинства эмигрантов, кроме тех, которые смогли забрать с собой какое-то имущество. Снимая фильм, я лучше понял, насколько непростой была ситуация русской эмиграции в Париже. Кстати, это использовали советские спецслужбы, чтобы проникать в кружки белых эмигрантов. Они просто давали денег. Дед мой пошел работать, потому что другого выхода не было. На "Рено" он сначала был рабочим, потом инженером. И в 1948 году в Советском Союзе стал инженером в Кировской области.

– Теперь мы переходим в область домыслов. Вы думаете, что его завербовал Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой?

– Я знаю точно, что они общались и что у дедушки после разговора с Эфроном был проект поехать на войну в Испанию. Мне бабушка рассказывала, что деду хотелось в Испанию, но ему говорили, что он будет полезней в Париже. Кто точно говорил – не знаю. Может быть, Эфрон. Мы с братом нашли записки бабушки, где она подтверждает, что они были очень близки с Эфроном. И мы знаем, что Эфрон работал на НКВД. Надо иметь в виду, что у деда и бабушки был вкус, желание быть в литературных кругах. Они участвовали в клубе "Зеленая лампа", встречались с Зинаидой Гиппиус, с Мережковским.

– А с Мариной Цветаевой были знакомы?

– Они встречались, мне бабушка об этом говорила, но ближе они были с Эфроном. Бабушка рассказывала больше про Гиппиус.

– В документах французской контрразведки ваших родных обвиняют в том, что они создавали боевые группы, которые тренировали советские офицеры. Вы думаете, что они на самом деле были шпионами, вовлеченными в террористические планы?

– Не думаю. В настоящей истории много серых зон. Да, они хотели вернуться в Советский Союз – это точно. Да, они дружили с Эфроном. Да, они участвовали в "Союзе советских патриотов", который французская контрразведка считала чем-то вроде антенны НКВД в Париже. Французам было важно рассказывать, что Советский Союз повсюду, что это мощный и опасный враг. Это было время, когда Франция собиралась меняться идеологически, избавляться от всего коммунистического. Французская полиция хотела доказать, что было много советской нелегальной деятельности, но теперь все позади, все чисто. Тут сложно доверять полицейским докладам.

– Как возник и чем занимался "Союз советских патриотов"?

– Это довольно сложная история, которая не очень известна ни в России, ни во Франции. Такие организации возникали и раньше; сразу после Гражданской войны были попытки возвращаться в Советский Союз. Но после Второй мировой войны это стало более открыто, потому что Советский Союз оказался на стороне победителей. Советская власть пробовала этому помочь, давались паспорта, возможность путешествовать. Было несколько волн русских, которые возвращались в Советский Союз. Мы знаем, что многие были арестованы, оказались в лагерях, иногда даже хуже. А мои родственники оказались в Кировской области в маленьком поселке. Во всяком случае их не посадили.

– Все-таки необычно, что они не сами уехали, а были высланы. Они отказались от французского гражданства?

– Их выслали, но они так или иначе собирались в Советский Союз. У них были хорошие отношения с советским консульством, им дали советские паспорта. Они де-факто стали советскими гражданами. Для французов было проще их выслать. Бабушку выслали за 48 часов. Другое дело, как они восприняли жизнь в Советском Союзе в 1948 году. Может быть, все произошло не совсем так, как они ожидали.

– В фильме звучит письмо вашего деда о том, что в Кирсе отношение к нему внезапно переменилось, стали грубо обращаться с ним на заводе. С чем это было связано?

– Этот текст, который в фильме читает мой брат, мы нашли в чемодане, который забрали у мамы после ее смерти. Дед пишет, что все стало хуже, потому что пришла какая-то папка бумаг из Парижа. Но что это значит, я так и не понял. Может быть, за ними следили в Париже? Проверяли, идеологически они достаточно прочны или нет, можно ли им доверять? Это говорит о тоталитаризме, о такой системе, где ты не знаешь точно, почему вдруг все изменилось, почему тебе не доверяют. И не знаешь, почему вдруг потом становится проще. Кто-то что-то решает, какая-то непонятная машина. Это, наверное, самое страшное. Это то, от чего нас дед и бабушка оберегали, никогда об этом не рассказывали. То, что нам бабушка рассказывала про Кирс, – это всегда были идеальные виды, снег, волки, природа, и ни слова о трудностях.

– У вас не было откровенных разговоров, вы никогда не спрашивали: какие у вас были отношения с КГБ, какие отношения с советскими властями? Эта тема была табу в вашей семье?

– Я бы не сказал "табу", просто была такая очаровательная официальная версия, что, да, выслали из Франции, был Кирс, маленький городок, но мы потом жили в Чебоксарах, прекрасный город, прекрасные люди, а потом была прекрасная Москва. До того, как делать фильм, я думал, что они на сто процентов верили в это. Когда я сделал фильм, когда нашел тексты, все оказалось не таким ясным. Может быть, все было не совсем так, где-то у них было разочарование, ощущение опасности, чувство страха. Но наша мама вышла замуж за французского корреспондента коммунистической газеты. Мы были в таком идеологическом круге, и, может быть, им не хотелось снова что-то рассказывать о прошлом, чтобы никого не тревожить.

– Видимо, в вашей семье вообще было не принято говорить дурное о Советском Союзе?

– Да, верно. Хотя отец, коммунист, журналист "Юманите", был близок к Высоцкому. Моя тетя имела много контактов с неофициальными художниками. Да, очень коммунистическая семья, но она контактировала с советским обществом, где были не только красные или белые, но и разные оттенки. Можно было не верить в Советский Союз и все-таки там жить, что-то пробовать делать, как-то пережить все это.

– Ваша семья уехала во Францию, а бабушка и тетя остались в Москве. Это был тяжелый разрыв? Почему они не поехали с вами?

– Бабушка и тетя остались в Москве, я думаю, потому что им это больше нравилось. Тетя по-французски не очень хорошо говорила, я не уверен, могла бы она жить во Франции. С бабушкой другое дело. Она такая француженка была, парижанка даже. Я, читая ее записки, понял, что для нее это было тяжело. После того как семью выслали из Франции, у всех отобрали французское гражданство, и они стали врагами Франции. Мама потеряла во Франции свои документы, все это переделывать было ужасно, потому что ей сказали в префектуре: извините, мадам, вы же не француженка, почему у вас французские документы? А у нее были французские документы, потому что она вышла замуж за француза. После этой высылки они не считались французами. Это, наверное, тоже могло играть какую-то роль. Я не совсем понимаю, почему бабушка не вернулась во Францию. Это сложный вопрос, и фильм на него не отвечает. Тайна остается, вопросы остаются.

– Она сохранила прекрасный французский язык.

– Да, французский язык 30-х годов. Один приятель мне говорил, что она говорит как режиссер Жан Ренуар. В Москве сидит парижанка и говорит, какой прекрасный Советский Союз. А потом рассказывает, что, когда шла с детьми в баню, испугалась и подумала, что это вход в дантовский ад. "Оставь надежду всяк сюда входящий". Это то, что она мне говорит про свои первые моменты в Советском Союзе. И всё это с улыбкой и на прекрасном французском языке. Где тут правда, чему надо верить?

– Вы много рассказываете в фильме о сегодняшнем дне, упоминаются и Pussy Riot, и путинские законы об иностранных агентах. Вы родились в Советском Союзе, много раз приезжали, можете сравнивать разные эпохи. Что вы думаете о времени, которое сейчас переживает Россия?

– Я решил, что в фильме нужно рассказать о сегодняшнем дне, потому что все равно история – это отношение между сегодняшним и прошлым. В России меня поразило возвращение страха как политическое оружие. Мне казалось, что после Горбачева люди избавились от страха, они могли писать, говорить и думать, что хотели. Москва такой прекрасный, чистый город, все такое современное, красивое, но, когда я говорил с людьми, я чувствовал, что они чего-то опасаются, что-то для них опасно. Когда дед и бабушка вернулись в Советский Союз, тогда было страшно, можно было бояться, что ты пишешь, что ты скажешь, что ты думаешь. И теперь я с группами интеллигентов в Москве разговариваю свободно и чувствую, что даже у них есть опасения. Для меня поразительно и грустно, что в современной России снова возник страх, что будут контролировать, что ты пишешь в интернете, что ты будешь думать. Это, конечно, страшно. Когда это входит в законодательство – это еще страшнее. Я не ожидал, что пока я ищу знаки прошлого, вдруг я их найду в настоящем времени, и самые страшные. Мы надеялись, что совершенно избавились от них. Оказывается, нет.

– У вас никогда не возникало идеи повторить путь вашей семьи и вернуться в Россию?

– Да, иногда мимолетно пролетает такая мысль. Но в этих разговорах, которые оказались в фильме, я чувствую себя иностранцем. Всё для меня не совсем понятно. С точки зрения искусства я более близок к Франции и к французской истории кино: желания вернуться в Россию нет в том числе и из-за этого. И когда я рассказываю про этот страх, про дискомфорт сегодняшней ситуации, мне меньше хочется поехать туда даже на короткое время, слишком всё сложно политически.