Художники изображали войну, начиная с наскальной живописи, потому что человечество воевало всегда. Русский художник Василий Верещагин изобразил войну некрасивой, уродливой и ужасной. Его обвинили, совсем как теперь, в дискредитации российской армии. Но на американо-испанской войне он никаких ужасов не увидел. Сегодня любой классик заново сдает экзамен на человечность. Владимир Абаринов представляет новый эпизод своего подкаста "Обратный адрес".

В 1889 году русский живописец Василий Верещагин привез в Америку свою выставку. Он рассчитывал поразить Нью-Йорк так же, как он поразил Петербург, Париж, Вену и Лондон, и крупно заработать. Но проект не удался. Почему? Верещагин учился живописи в Париже, у знаменитого Жана-Леона Жерома, академика, баталиста и ориенталиста. Это был его выбор. Поэтому для него таким подарком было предложение Константина фон Кауфмана, генерал-губернатора ещё не покоренного Туркестанского края, состоять живописцем при его штаб-квартире.

Верещагин стал очевидцем и участником боевых действий в Средней Азии, получил орден Святого Георгия 4-й степени за оборону Самарканда и в 1869 году при содействии Кауфмана выставил в Петербурге свою туркестанскую серию картин и рисунков. С этой выставки началась его слава.

Участвовать в разговоре о Верещагине и его американском проекте я пригласил искусствоведа, историка изобразительного искусства из Бостона Раду Ландарь.

– Рада, как вы оцениваете живопись Верещагина в целом?

– С точки зрения живописной, изобразительного искусства, его формальных сторон Верещагина нельзя назвать плохим художником или рисовальщиком, он, безусловно, мастер выше среднего уровня. За свою большую, долгую биографию художника он развивался. Например, индийская серия Верещагина – уникальная с живописной точки зрения вещь. Тем не менее как художник он был довольно средним. Но главное, что хотелось бы подчеркнуть: Верещагин – не дутая величина, безусловно. Одна из сильных сторон его искусства, может быть, даже главная сторона – ярчайшая, парадоксальная, упрямейшая личность. И с точки зрения личности он был новатором для своего времени. В этом смысле о нем можно говорить как о гении.

– Откуда же взялся этот его гений?

– С одной стороны, он прапорщик, боевой офицер, лично участвовавший в сражениях с оружием в руках, многократно рисковавший жизнью. Пуля туркестанского похода сорвала с Верещагина шляпу, потом в каком-то эпизоде его спасла винтовка, которую он держал в руках, пуля попала в оружие, а не в него. Перед каждым путешествием на фронт художник писал завещание, он прекрасно понимал, что может не вернуться с войны. Так и случилось однажды, так он и закончил свою жизнь. С другой стороны, сам Верещагин обозначил задачи и смысл своих произведений. В одном из писем Павлу Третьякову он пишет:

Передо мною, как перед художником, война, и её я бью, сколько у меня есть сил; сильны ли, действительны ли мои удары – это другой вопрос, вопрос моего таланта, но я бью с размаху и без пощады.

Слишком много парадоксов в его жизненном пути, в его характере. Начнем с того, что еще совсем маленького Васю привлёк рисунок на платке расписном его нянюшки до такой степени, что он принялся старательно копировать его на свой лист бумаги. А на платке был изображен совсем не детский сюжет: несущаяся тройка лошадей с какими-то санями, с людьми, пейзаж, луна, поле, седоки в смятенье, за тройкой во весь опор несется стая волков. Страшный сюжет не вызвал страха у Васи, только прилив радости, ликования, восторга, несвойственного маленьким детям. Как у Пушкина в "Пире во время чумы": "Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю. И в разъяренном океане средь грозных волн и бурной тьмы, и в аравийском урагане, и в дуновении чумы". Вот это удивительная страсть к наблюдению за катастрофами, желание быть в гуще событий, желание участвовать, какое-то, может быть, средневековое, ренессансное притяжение к войнам.

Откуда он вообще такой взялся, Василий Васильевич Верещагин? Он родился в семье потомственного столбового дворянина, в Череповце, в Новгородской губернии, в 1842 году в семье очень многодетной, у тезки, своего отца Василия Васильевича Верещагина. Мать из татар была. Они богатые были, много крепостных, много хорошей земли пахотной, леса. В семье со времен Екатерины Великой все мальчишки служили по военному ведомству. И всех своих четверых мальчиков Василий Васильевич, Верещагин-отец, включая и Васю, отправил по морскому военному профилю. Сначала Александровский корпус детский, потом Морской кадетский корпус. Хотя, признаться, испокон веков у всех Верещагиных, служивших по морской части, и у братьев художника Верещагина, и у него самого была какая-то неискоренимая морская болезнь. Но отец упрямо отсылал всех своих сыновей по морской части.

Хорошее образование, карьера. Василий, слушая отца, родителей и обучаясь в Морском корпусе, параллельно учился в школе рисования при Обществе поощрения художеств. Когда он окончил Морской корпус, это был один из первых годов, когда на французский манер выпускники стали называться не мичманами, а гардемаринами. Он становится гардемарином, немножко служит, красивый парад, он статный, высокий, физически подготовленный красавец. Его представляют великому князю Константину Николаевичу. И вдруг этот гардемарин просит о высочайшем соизволении дать ему отставку от военной службы по причине на самом деле выдуманной боли в спине. Он уже решил поступать в Академию художеств. Чем вызывает негодование начальства, негодования князя.

– Но и в Академии он не доучился.

– В 1863 году, 21 года от роду, с таким трудом поступив через преграды в академию, он берет бессрочный отпуск и отправляется на Кавказ. Всё время против логики, против обычаев поступает. В имении Верещагиных самым прибыльным делом, помимо лесов, полей, крепостных, всяческих этих богатств, были кузнечные промыслы. Можно сказать, среди звона наковальни и молота, в отсветах жаркого огня горна, блеска кующегося оружия выковывался несговорчивый характер Верещагина.

Верещагин едет на Кавказ не как фланер, не как путешественник и турист, как мы едем с вами сейчас на две недельки прошвырнуться. Он фактически делает свои путешествия смыслом жизни, а раз ты делаешь что-то, особенно мужчина, особенно того времени, делаешь что-то смыслом жизни, ты должен за эти путешествия получать деньги, обеспечивать свою семью за счёт своего жизненного дела. Поэтому он едет от военного ведомства. Об этом не писали ни в каких советских каталогах или книгах про Верещагина, но все его рисунки, донесения литературные, донесения живописные из разных его поездок на разные востоки, будь то Турция, Балканы, Туркестан, Кавказ или Индия, – всё это делалось по заданию военного министерства.

– Он хоть и вышел в отставку в чине коллежского регистратора (самый низший, 14-й чин Табели о рангах), но продолжал числиться по военному ведомству. А на свою последнюю войну, русско-японскую, отправился уже действительным статским советником (4-й класс, генерал-майор!), в персональном вагоне.

– Очень большой архив верещагинских работ хранился на протяжении десятилетий именно в военном ведомстве. Даже когда в промежутках между военными командировками ему давали отпуск и он ехал в Европу, в Мюнхен в свою мастерскую, то его мастерскую оплачивало всё равно военное ведомство российское. Был ли это шпионаж? Ну, да. Было ли это военное представительство? Безусловно. Был ли он координатором, рисующим точную карту местности, переправ, ущелий? Да, конечно. То есть он был чем-то вроде стратегического корреспондента по локациям, но самое интересное – и по настроению местных жителей тоже. Британцы, кстати, язвительно говорили: Верещагин карандашом готовит плацдарм для дислокации и передвижений русской армии на Востоке. Он привозил из России много мелких дешёвых сувениров, купленных на казенный счет, раздавал их направо-налево туземцам на Балканах, в Индии, в Туркестане, на русском Севере, кстати, тоже и вёл бесконечные разговоры с местным населением о вере, о России, об обычаях. И это была работа дознавателя. Верещагин был создан для этой работы.

– Война кормила его, и тем не менее он считается пафицистом. Как это возможно?

– Верещагин был больше, чем художник или шпион. Он был в каком-то смысле, я не постесняюсь сказать это, ренессансной личностью. Я даже не понимаю, спал ли он вообще когда-нибудь, столько он за свою жизнь успел переделать. А уж сколько раз ему приходилось менять карандаш на оружие! Он сам писал, что от его руки в буквальном смысле погибло немало солдат на полях сражений. Хотя он считал искренне себя пацифистом, пожалуй, он и был им. Потому что он полагал, что настоящий солдат, настоящий военный ненавидит войну всеми фибрами своей души, зная на собственном опыте, какая мерзость эта ваша война. Он утверждал, что война никогда ничего никому хорошего не приносила, никаких проблем толком не решала – только горе, кровь, увечья и смерть.

– Поговорим теперь об обвинениях в клевете на русскую армию.

– В августе 1867 года Василий Верещагин едет в Туркестан. Он едет по приглашению генерал-адъютанта Константина Петровича фон Кауфмана, только что назначенного туркестанским генерал-губернатором, пожелавшего иметь художника при своём штабе. В 1869 году в Санкт-Петербурге проходит выставка произведений Туркестанского края, на которой в отдельном зале позволено демонстрироваться картинам Верещагина. Инициатива выставки принадлежала Кауфману. В 1869 году стараниями того же Кауфмана Верещагина снова прикрепляют к штабу генерал-майора Колпаковского, он вторично едет в Среднюю Азию, в Китай. Далее – 1871 год. По ходатайству фон Кауфмана военное ведомство предоставляет художнику отпуск и ежегодное содержание, оплачивает его расходы в Мюнхене, куда он едет завершать туркестанский цикл.

1872 год. Верещагина выставляют в художественном отделе Международной выставки в Лондоне. Заметим – на казенные деньги из туркестанского фонда, который возглавляет фон Кауфман, его карман. В 1873 году в Лондоне в Хрустальном дворце состоялась первая персональная выставка Верещагина. Давайте догадаемся, кто спонсировал выставку. Тот же фон Кауфман. И вот 1875 год, в Петербурге открылась большая верещагинская выставка. И тут же в высочайших кругах пошел слушок, сплетня недоброжелателей генерала фон Кауфмана, что-де какие картины у художника его любимого Верещагина? А вот какие: солдатик убитый, покинутый, заброшенный, называется картина "Забытый". Оставили солдатика без христианского погребения.

– И на труп уже набрасываются стервятники. Генерал фон Кауфман вынудил Верещагина публично признаться, что сам он ничего подобного не видел. Другим критиком Верещагина был директор Азиатского департамента МИДа камергер Петр Стремоухов. "Он нашел, – рассказывает Верещагин, – что насколько Орас Вернэ прославил французскую армию, настолько я унизил и оклеветал русскую". Верне – знаменитый французский баталист, обласканный Наполеоном III и Николаем I, внучатым племянником которого Конан Дойль сделал Шерлока Холмса. А "Московские ведомости" писали о выставке Верещагина: "Это – эпопея туркестанской войны, изображенная с туркменской точки зрения… Герои его „поэмы“ – туркмены, побеждающие русских и торжествующие свою победу. Поэт-художник воспевает их подвиги и венчает их апофеозой из пирамиды человеческих черепов…"

– Бравый генерал приходит на эту выставку, демонстративно, он не открывал её, не знал, что на ней есть. Вроде бы Верещагин договорился на самом деле с фон Кауфманом, что тот придет и его немножечко обидит. Именно фон Кауфман учинил громкий выпад в сторону картины: мы вас тут кормим, а вы нам пишете клевету на русскую армию.

– Реконструкции этого инцидента посвящены работы историков искусства. Одно из объяснений позиции фон Кауфмана заключается в том, что у туркестанского губернатора, дескать, было непрочное положение при дворе, ему нужно было показать благотворную цивилизаторскую миссию русских войск в Туркестане, а отнюдь не ужасы войны. К тому же, добавим мы, российское общественное мнение вообще сомневалось в необходимости завоевания Туркестана, а генерал фон Кауфман обвинялся в зверствах по отношению к мирному населению. Так что его интересам соответствовал показ зверств со стороны туземцев.

– Вот у вас тут "Забытый", сказал фон Кауфман. Вы сами видели, Василий Васильевич, такого забытого? Русский солдат, русская армия такого не делает никогда, по крайней мере во вверенных мне подразделениях. Вы ответьте прямо на вопрос: вы видели этого забытого солдата на поле битвы? "Нет, я не мог рисовать в тот момент", – сказал Василий Васильевич, имея в виду, что было бы неэтично не подойти, не закрыть ему глаза, не отогнать воронов. "Видите, – говорит Кауфман, – фантазия художника, творческое воображение!" Василий Васильевич сжёг триптих из этих "забытых" картин. Обратим внимание, что именно эти три сожженные картины были заранее сфотографированы критиком Василием Стасовым, и потом, когда Павел Третьяков купит весь туркестанский цикл за 95 тысяч рублей, там не будет этих раскритикованных начальством военным полотен, порочащих русскую армию, но на выставке в Москве у Третьякова будут висеть большие фотографии этих сожженных работ.

– Говорили, что и император Александр II выражал своё неудовольствие, но это ничем не подтверждено. Иное дело наследник, будущий Александр III. В 1879 году живший в Париже художник Алексей Боголюбов, состоявший в переписке с великим князем Александром Александровичем, прислал ему каталог парижской выставки Верещагина, там выставлялись его работы о русско-турецкой войне. И наследник ответил: "Читая каталог картинам Верещагина, а в особенности тексты к ним, я не могу скрыть, что было противно читать его тенденциозности, противные национальному самолюбию, и можно по ним заключить одно: либо Верещагин скотина, или совершенно помешанный человек! Жаль, что это будут единственные картины в воспоминание славной войны 1877-78 годов, и это всё, что мы оставим нашему потомству". При первой публикации в 1900 году слова про скотину и помешанного были опущены. Впервые без купюр письмо было опубликовано только в 1964-м.

– Многие, размышляя о войне своего отечества, строят до сих пор такую конструкцию: мы имеем дело с навязанной нам войной. Мы, конечно, не начинаем её, они тоже не начинают её, а вдруг они начнут её вероломно? Это идеализированная, абстрактная война, в которой мы со своими всегда до конца. А вот опуститься на землю от литературы, от фантазии, от громких поэтических пафосных мыслей, уйти из салона в города, на улицы, в деревни, посмотреть на войну с точки зрения человека – это кажется мелким, недостойным, неистинным. Но идеализировать войну можно, только забыв о людях, о том, что будут жертвы. Очистительная слеза идеализма смывает правду войны, как смывали ее батальные салонные балетные картины с чистыми мундирами, с яркими флагами. Верещагин в первый свой кавказский поход поехал с ощущением, что это будет такой праздник для мужчин, удивительно красивый парадный марш в красивых костюмах, такая охотничья прогулка. И он был сам удивлен, что есть огромная разница между реальностью, что такое война, и тем, что он представлял себе.

– Верещагин был, вероятно, одним из первых, если не самым первым русским живописцем-бизнесменом. "Я, который имею репутацию дельца", – пишет о себе он сам. Он умел создавать пиар вокруг своих выставок и был, пожалуй, художником-акционистом. Его европейские выставки имели огромный успех, в том числе благодаря совершенно новому подходу к их организации. Он драпировал стены экзотическими тканями, декорировал залы предметами материальной культуры, освещал картины электричеством, чего тогда никто не делал, на выставках звучала живая музыка... Сегодня всё это в порядке вещей, а тогда было открытием. Идея конвертации таланта не могла не привести его в Америку, которая в то время переживала экономический бум, так называемый Позолоченный век, который мы недавно видели в одноименном сериале. Там было очень много денег, и американские нувориши очень интересовались европейским искусством, целые замки к себе перевозили. Ну как было туда не поехать? Тем более что в Европе он все сливки со своих последних циклов снял, находился в зените своей славы, был самым известным на Западе русским художником, практически рок-звездой – надо было ковать железо, пока горячо. Но Америка его ожиданий не оправдала. Что не сработало?

– Собственно, главная заслуга Верещагина как художника заключалась в том, что он расширил рамки батального жанра, расширил рамки дозволенного. Потом это будет делать Роберт Капа в фотографиях, изображая солдата, которого настигла пуля. (Роберт Капа – американский военный фотокорреспондент, прославившийся снимком испанского республиканца в тот самый момент, когда его сражает вражеский выстрел. – Прим. РС). До него это делал именно Верещагин. Что можно, чего нельзя изображать, этически возможно ли фотографировать, скажем, смерть Джона Кеннеди, а потом выкладывать на разворотах журнала "Лайф"? Солдат хватается за рану со словами "Мамочка, мамочка, умираю, братцы, спасите..." – он его рисует. Где здесь рамки дозволенного?

Итак, гений промоушена, 60 выставок за всю жизнь, 40 из них за границей. Верещагин умел заводить и поддерживать связи. В Америке с нуля, с чистого листа дошёл до знакомства с президентом Теодором Рузвельтом. А мы, живя в Америке, прекрасно знаем, как тут все связаны по школам, по Лиге плюща, по футбольным, бейсбольным командам. В этом смысле Верещагин был совсем не русским художником, его неслучайно называли "американец Василий Васильевич Верещагин". Он выжимал максимум из события.

Выставка – значит каталоги, книги, воспоминания печатает тут же, продажи, открытки, этнографический аппендикс к выставкам из его брик-браков (bric-à-brac, фр. – собрание редкостей. – Прим. РС), коллекций черепов, всевозможных тканей, всевозможного оружия. А потом всё продается, спецэффекты, электрический русский свет Павла Яблочкова... А рамы, какие рамы! Подлинность картин Верещагина по рамам очень часто определяют, потому что для каждой картины он сам заказывал по своему рисунку раму с текстом. Если картина это прямая речь, то текст это косвенная речь, объясняющая смысл. Огромная пирамида из черепов 1871 года, из туркестанского цикла. Сначала это посвящено Тамерлану, который знал 99 имен Аллаха, жуткому тирану, потом Верещагин назвал картину "Апофеоз войны". Как понять разным людям из разных культур: Верещагин радуется тому, что, дескать, удачно закончили войну, или тут есть какая-то ирония? Он даёт в рамочке контекст: "Посвящается всем великим завоевателям прошлого, настоящего и будущего". Не тем, кто сражался, а великим завоевателям. То есть вот итог войны, он такой всегда, это не жизнь, а это смерть. И это посвящается не только побежденным, но и тем, кто выиграл войну.

Что пошло не так в Америке? Мы знаем, что на все выставки Верещагина в России, в Европе, в Америке той же публика ломилась, полицию вызывали, чтобы поддержать порядок. 1888 год, первый визит в Америку. Мощное турне, Чикаго, Филадельфия, возможно, Бостон, Сент-Луис. Ему 45 лет, он знаменитый, состоявшийся художник, автор грандиозных художественных серий – туркестанской, балканской, индийской, "Трилогии казней", художник-путешественник, художник-литератор, у него за плечами мастерская Жерома, персональные выставки в европейских столицах, Вена, Лондон, всё что угодно. Даже скандальный отказ от звания профессора Академии художеств тоже работает на его популярность.

– Три с половиной года картины путешествуют по Америке.

– Сам мастер не был все эти три года с половиной в Америке, он приехал на открытие, побыл с ноября до конца декабря и уехал, оставил выставку кому-то, ничего не подписав толком, никаких контрактов, всё на каких-то словах. Потом вернулся только к ноябрю 1891 года уже, собственно, к распродаже. Обычно его выставки устраивались не им. Он был куратором, продумывал сценарий выставки, свет, цвет, запахи, из какого самовара кого чаем поят, в какой одежде, сорочке русской он выходит. Но он никогда не занимался экономической стороной. В Америке был единственный, может быть, раз, когда он стал заниматься финансами – не военное ведомство, не фон Кауфман, а он сам. И потерпел совершенно невероятную катастрофу. Ему почти ничего не досталось из денег, потому что у Верещагина был мощнейший проект, который он оплачивал из собственного кармана. Деньги должны были к нему вернуться за счёт продаж. Но на последних аукционах стали скапливаться какие-то странные люди, которые сбивали цены.

От окончания первой выставки в США в 1891 году до начала второй выставки его в США в 1901 году прошло 10 лет, в течение которых Верещагин успел сделать за пределами США ещё 26 выставок, из них 14 в России, 12 за границей. Казалось бы, популярность такая огромная, что они должны были уйти прекрасно, эти все вещи. Получив второе приглашение, Верещагин написал письмо генералу Алексею Куропаткину, военному министру: "Многоуважаемый Алексей Николаевич! Как умному человеку и хорошему патриоту показываю Вам прилагаемое письмо, 2-м пунктом которого мне предлагают 30.000 рублей (15.000 долларов) за 6-месячную выставку моих картин в Америке, а также предлагают правила для продажи там картин. Боюсь, до слез боюсь, что потом ни за какие деньги нельзя будет выцарапать оттуда назад мои полотна".

– Он рассчитывал, что Куропаткин ещё раз предложит Эрмитажу серию "1812 год". Один раз ему уже было отказано. Николай II, возможно, не желал осложнять отношения с дружественной Францией – он распорядился купить одно полотно, но от этого отказался Верещагин. Куропаткин действительно обратился к директору Эрмитажа, но тот ответил, что не может второй раз предлагать ту же серию императору.

– Все его опасения оправдались. Выставка имела хорошие результаты посещаемости, сулила деньги. Но Верещагин оказался в странном положении. Что на самом деле произошло, можно только гадать, поскольку сам художник никогда никому ничего толком не объяснял. Скорее всего, Верещагин недостаточно внимательно изучил контракт, стал жертвой ловких антрепренеров, присвоивших мало того что деньги, доход от выставок, еще и присвоивших львиную долю его картин – они пропали, канули без возможности их вернуть. Ни через каких адвокатов он это сделать не мог, потому что адвокаты сказали: дайте документы, покажите, какие пункты контракта нарушены. А документов не было.

– Ко второй поездке в Америку Верещагин тщательно готовился. Он поехал на Филиппины, которые по итогам испано-американской войны стали американскими. Но США продолжали войну с филиппинцами, которые не согласились с такими итогами. Филиппины были для американцев тем же, чем Туркестан для русских 20 годами раньше – экзотическая территория, которую зачем-то завоевали. Путешествие было долгим и сложным. Боевых действий он не видел, они шли вдалеке от Манилы. Американцы показывали и рассказывали Верещагину только то, что свидетельствовало о цивилизаторской миссии Америки и о доблести её воинов. Он увез эскизы домой и писал полотна уже в своей мастерской. Ещё будучи на Филиппинах, он узнал о покушении на президента Уильяма Мак-Кинли и о том, что президентом стал Тедди Рузвельт. Верещагин сразу загорелся новым проектом: он знал, что Рузвельт воевал на Кубе, и решил написать батальное полотно с его участием. Рузвельт командовал добровольческим кавалерийским полком по прозвищу Rough Riders – "Удалая конница" или "Лихая кавалерия". Между прочим, это первый и единственный президент, удостоенный высшей военной награды США – медали Почета за участие в атаке на холм Сан-Хуан, главной битвы испано-американской войны. В первую поездку он встречался с тогдашним президентом Гровером Кливлендом, но это была чисто протокольная встреча. С Рузвельтом возникла взаимная симпатия. Он дважды ездил на Кубу, писал главную картину американского цикла, устраивал выставку. Тем временем жена с детьми буквально бедствовала, писала ему: "Я кругом задолжала – в лавке, за дрова и прочее". А муж ей в ответ писал: "Вышли денег". Совсем как Фёдор Достоевский своей Анне Григорьевне из Баден-Бадена.

"Лихая кавалерия" Тедди Рузвельта

– Она была в шоке, она ожидала, что Василий Васильевич вернется с большим кушем денег. Она возмущалась и боялась за него, она не понимала, что происходит. Тут же она ему писала: "Васенька, будь осторожен, у нас тут процесс над Саввой Ивановичем Мамонтовым прошел, эти негодяи и авантюристы его раздели, великого и богатого человека, до нитки, будь осторожен, в Америке авантюрист на авантюристе сидит и авантюристом погоняет".
Верещагин принял предложение дельца, некоего Брендера, уступить ему изюминку второй выставки, "Взятие Рузвельтом Сен-Жуанских высот", только что с пылу с жару, за 18 тысяч долларов, это очень мало, а также некоторые другие картины за какую-то маленькую сумму.

Верещагин соглашается почему-то с этими условиями, но совершает промашку, оплошность, он не оформляет это соглашение нотариальным актом. Конечно же, Брендер пользуется этой ошибкой. Причем было такое условие, что Брендер не сразу отдает деньги за эти картины, а он с ними колесит по Америке, собирает деньги, потом из этих денег отдает. Жульничество очевидное. Все попытки возбудить дело против мошенника оказались бессмысленны. Верещагин оказался в затруднительном положении. Поездка и перевозка картин на Американский континент, а потом по городам, потом две поездки на Кубу, которые он оплачивал из своего кармана, а не из кармана туркестанского губернаторства, дорогие гостиницы – всё это потребовало огромных расходов. Отягощенный долгами, безденежьем, художник серьезно заболел, у него началось расстройство нервной системы. У кого бы не началось? Но он несколько раз, один раз точно, отъезжает из Америки в Россию. Причём его семейство, жена и близкие скрывают ото всех этот его отъезд инкогнито в Россию обратно. Говорят, что он поехал справить свой день рождения, ему хотелось с семьей побыть, соскучился. Но на самом деле выяснили, конечно, всякие исследователи довольно легко, что он решил лично приехать и встретиться с министром императорского двора Фредериксом или с кем-то еще из его круга с тем, чтобы уговорить его срочно купить часть тех картин, которые составляли вторую выставку в США, – серию о войне 1812 года.

– Третья попытка.

– Он уезжает в Америку, и Фредерикс присылает уведомление очень вежливое о том, что русское правительство покупает с американской выставки до торгов серию картин об Отечественной войне 1812 года за 100 тысяч рублей. Финансовый кризис, о Боже, был преодолен. Верещагин снял с намеченного аукциона серию о 1812 годе и поспешил радостно вернуться в Россию.

– Знакомство с президентом дало ему великолепный пиар. Ходили слухи, что президент лично посещает мастерскую Верещагина, консультирует его, будто бы второй раз он поехал на Кубу после критики президента, заявившего, что Верещагин неверно изобразил растительный покров холма Сан-Хуан (Сен-Жуан в тогдашней русской транслитерации). На вернисаже в Нью-Йорке главной картины не оказалось: устроители намекают, что за пару дней до открытия выставки в мастерской побывал президент, опять сделал замечания, и вот теперь, в последний момент, живописец вносит поправки в свое полотно. Словом, интерес подогревался всеми мыслимыми способами.

Картина эта, кстати, пропала, и совсем недавно, в 2019 году, сотрудницы Третьяковской галереи Елена Рыскунова и Светлана Капырина обнаружили ее в Калифорнии, в отеле Mission Inn в городе Риверсайд. Она висит там с 1919 года. И теперь администрация отеля, узнав, кто ее автор, собирает пожертвования на реставрацию полотна. Но результат его работы был, в сущности, ничтожным, и не только в коммерческом отношении. Верещагин не почувствовал той войны, не понял ее. На Филиппинах у него американцы герои, а филиппинцы шпионы или лазутчики. Сестра милосердия в госпитале – прямо как с агитплаката. Такая чистенькая, гуманная войнушка, хотя мы знаем, что она была совсем не такой. О мрачной, тёмной стороне этой войны писал тогда Марк Твен. Похоже, Верещагин поступился своими моральными принципами?

– Он своим родителям, себе мог говорить, что он не военный человек, но он был военным человеком. У него была страсть к войне, страсть к адреналину, он хотел солнышко писать, как он говорит в воспоминаниях, а фурия войны его не оставляла. И вот он начинает читать об удивительном человеке Теодоре Рузвельте, который сам себя сделал, что он, будучи заместителем министра, уходит с этой позиции и отправляется на войну за земли, принадлежащие с XVI века Испании. Какой он был слабый в детстве, какой он стал сильный, как он стал президентом. Его впечатляет эта сильная личность, она его притягивает. Были две замечательные беседы у Рузвельта в Голубой гостиной Белого дома. Рузвельт произвел на Верещагина впечатление экспансивного, демократичного в обращении со своими подчиненными человека. Верещагин писал: "Лично о Рузвельте скажу, что это человек, сделавшийся президентом случайно, как раз попал на свое место. Его сделали вице-президентом против его воли, так как эта должность обыкновенно убивает политическую деятельность человека, но вышло, что он продвинулся как раз, куда хотелось попасть. Теперь он находится в исключительно счастливом положении президента республики, ничем никому не обязанного, не связанного никакими обещаниями. Поэтому это тот род властителя, который действует свободно, по совести, и мне это очень импонирует".

У Верещагина никогда не было желания очернить конкретно ту или другую воюющую сторону, на какой бы кампании он ни был. Надо отдать ему должное, что кто-кто, а он-то умел найти недостойный акт с любой стороны баррикады. Почему в филиппинской серии он не нашёл ничего порочащего американцев? Сложно сказать. Как вариант: порочащего особенно не было. Хотя маловероятно, всегда на войне с любой стороны много перегибов, всяких безобразий разной степени. Значит, дело не в том, что такая святая была армия. Если ему участники боевых действий рассказывали, как хорошо где-то стало, потому что пришли американцы, то Верещагин верил: "Как красиво здесь стало, нет того, что было раньше, при испанцах". А то, что было раньше при испанцах – может, там ужасно было, а может нет – он этого не видел. Он так доверял этим людям, американцам, это первая фактически была война Америки, когда Америка вступила на международную арену, геополитическую арену. Именно победа в этой войне породила желание Америки вмешиваться как арбитр в какие-то ситуации во всем мире – это было начальной точкой. Мы за гуманность, мы знаем, как надо правильно, мы будем вмешиваться. Глобально началось с удачи в этой войне.

– И все же, как бы нам ни нравилась личность Верещагина, приходится признать, что война порой опьяняла и его...

– Был такой знаменитый случай, описанный самим Верещагиным, он наивно впоследствии не постеснялся, рассказал об этом в такой довольно фривольной манере, не видя ничего, видимо, дурного в этом. Во время балканской войны, куда он был командирован, был ранен тяжело и был убит его родной брат Сергей под Плевной, его тело не было найдено, мясорубка была сплошная, тоже оставили поле боя, не убрав трупы. Он говорит: к нам в лагерь под Адрианополем привели двух албанцев, это были ужас какие люди, жуткие совершенно убийцы, говорят про них, что они даже вырезали из чрева матери будущих воинов-врагов. Их нужно было, безусловно, как-то наказать, казнить, лишить свободы, жалости к ним особо можно было не испытывать. Исходя из этого, я подошел к генералу Струкову и очень попросил, чтобы их казнили, этих двух албанцев и непременно повесили.

Струков очень удивился, спросил: "Откуда у вас, у художника, Василий Васильевич, такая кровожадность?" Он говорит: "Я никогда не видел, как выглядит повешенный после того, как он умер. Для меня как для художника это очень важно. Давайте повесьте мне этих двух, чтобы я зарисовал их". Струков очень удивился, мягко говоря, и сказал: "Знаете, я как генерал русской армии скажу вам: мы, офицеры русской армии, пленных не казним без суда, тем более по вашему желанию художника". – "Ах так, – сказал я, – тогда сегодня вечером приедет ваше начальство, генерал Скобелев, я его тут же попрошу, чтобы вы этих двух албанцев непременно повесили". Приехал Скобелев, рассказал Верещагин ему свою проблему. Скобелев сказал адъютанту: "Приготовьте этих двух, чтобы их казнили завтра с утра, чтобы суд был, обязательно через повешение". Наступило утро, мне уже уезжать из этого лагеря, я жду с нетерпением, когда для меня повесят албанцев. Никакой движухи, ничего не происходит, никого не вешают. Я к Скобелеву: "Почему, где албанцы?" На что генерал Скобелев сказал: "Вы знаете, ко мне обратился Струков и сказал, что он лично просит этих албанцев не вешать и не убивать ради прихоти художника". Эта казнь не состоялась. Что это было, как не варварство демократичного, образованного пацифиста Верещагина?

– Этим эпизодом возмущался Лев Толстой: "Война! Как ужасна война со своими ранами, кровью и смертями! – говорят люди. – Красный Крест надо устроить, чтобы облегчить раны, страдания и смерть". Но ведь ужасны в войне не раны, страдания и смерть. Людям всем, вечно страдавшим и умиравшим, пора бы привыкнуть к страданиям и смерти и не ужасаться перед ними. И без войны мрут от голода, наводнений, болезней повальных. Страшны не страдания и смерть, а то, что позволяет людям производить их. Одно словечко человека, просящего для его любознательности повесить, и другого, отвечающего: "хорошо, пожалуйста, повесьте", – одно словечко это полно смертями и страданиями людей. Такое словечко, напечатанное и прочитанное, несет в себе смерти и страдания миллионов. Не страдания, и увечья, и смерть телесную надо уменьшать, а увечья и смерть духовную. Не Красный Крест нужен, а простой крест Христов для уничтожения лжи и обмана".

– Это очень сложная тема, конечно. Я бы даже сказала, что сегодня, в наши дни, никто не может быть в стороне от того, что происходит в 2022–2023 годах, ни обыватель, ни тем более классик. Самые спокойные, самые скучные, самые средние или навсегда вроде бы авторитетные уже классики в живописи, в литературе тем более, снова вызываются к доске, как ученики, и проверяются. На имперскость они проверяются, на колониализм, на пацифизм. Раньше пацифизм в России, в Советской России хотя бы на словах, хотя бы чисто идеологически, официально пацифизм был сам собой этически разумеющимся. Сейчас же, в наше время он может квалифицироваться как предательство родины. Мы напали, наши какие-то цели в другой части земли, а он, Пушкин, а он, Верещагин, а он, Лесков, Толстой, нам об ужасах и безобразиях войны твердят. Нет ли тут английского следа какого-то вражеского, например? Почему английского? Не знаю. А почему вражеского? Вообще не знаю.

Положительность этого процесса только в том, а она есть, что классикам не дают спать спокойно. Достают с полки картины, смахивают с этих картин, с этих художников, с их миров, с их книг пыль столетней давности, делая предметом для жарких дискуссий. И в список таких заново вытаскиваемых с пыльных исторических антресолей классиков, конечно, попадает Василий Васильевич Верещагин, – сказала в интервью подкасту Радио Свобода "Обратный адрес" бостонский искусствовед Рада Ландарь.

Подписывайтесь на подкаст "Обратный адрес" на сайте Радио Свобода

Слушайте наc на APPLE PODCASTS – SPOTIFY – GOOGLE PODCASTS

Семь десятилетий «Свободы»