"Это очень сильный номер, один из наших лучших, читать можно все", – уверена редактор журнала "Волга" Анна Сафронова. Необычайный случай – в соцсетях повсюду можно встретить ссылки на электронную версию свежего номера саратовского литературного издания. Блогеры заметили прежде всего подборку стихотворений Германа Лукомникова – чрезвычайно смелые тексты на злобу дня.

Люди добрые! В целом мире
Есть ли тот, кто б его нагнул?
Замочите его в сортире
И скажите: "Он утонул".

В рецензии на один из первых сборников Лукомникова утверждалось, что "нарушая все и всяческие запреты, он доходит в своем радикализме до естественного предела и выходит вне". Новые тексты подтверждают, что поэтическая стратегия Лукомникова не изменилась. В интервью Радио Свобода поэт говорит об этой публикации и отклике, который она вызвала.

– "Стихи надо писать так, что если бросить ими в окно, то стекло разобьется". Ваша публикация в "Волге" отвечает этому требованию Хармса. Завершен ли этот цикл и вообще цикл ли это?

– Спасибо, этот завет Хармса всегда был для меня важен. Стихи должны быть крепкими, цепкими, поэтому пишу я медленно, перебирая горы вариантов. Иногда прошу читателей помочь выбрать окончательный. Хотя разбивать моими стихами окна не обязательно. Напротив, надеюсь, иногда удается что-то ими починить.

Подборка в "Волге", конечно, не цикл. Стихотворения там и по форме очень разные. Кстати, еще два десятка моих стихотворений прошлого года, связанных с текущими событиями, не попали туда лишь потому, что еще осенью были напечатаны в тель-авивском альманахе "Понятые и свидетели 2". Они же составили основу моей недавней подборки на сайте "Точка зрения" – там получилось своего рода дополнение к подборке в "Волге".

– Я бы сказал, что это стихи рассерженного человека. Не разгневанного, не разъяренного, а именно рассерженного. Согласитесь?

– Можно книжку назвать "Poems of an angry old man". У меня нет прибора для измерения степени собственного возмущения. Или возмущения моего лирического героя. Вообще я сам не знаю, как относиться к этим стихам. С одной стороны, они для меня не характерны, это вопль, крик души. Обычно мои стихи более медитативны, абсурдны, дурашливы. С другой, эти стихи всё же совершенно мои, мне не приходилось "наступать на горло собственной песне", за меня это сделали другие. Некоторый внезапный ажиотаж вокруг моей персоны в связи с этой подборкой тоже вызывает у меня смешанные чувства.

– Многие потрясены, что такие тексты вообще попали в печать. Как объяснить это чудо?

– Вопрос не ко мне (я и сам потрясен), но мне кажется очевидным, что это объясняется исключительно личным мужеством сотрудников журнала.

– Я бы сказал, что ваш ближайший родственник в русской поэзии – Владлен Гаврильчик, но возможно, вы назовете другие имена?

– Я чувствую близкое родство по меньшей мере с сотней русских поэтов, и Гаврильчик в их числе. Мы с ним, кстати, были знакомы и немного переписывались, я редактировал одну из его книжек. Но если ограничиться несколькими именами, то в первую очередь я назвал бы Олега Григорьева, Всеволода Некрасова и Ивана Ахметьева. Хотя в прямом смысле мой ближайший родственник в русской поэзии – это мой папа, Геннадий Ильич Лукомников, – по-моему, гениальный поэт и художник-аутсайдер.

– Я с грустью вспоминаю начало 90-х, газету "Гуманитарный фонд", объединения поэтов и литературные вечера, – всю эту бурную жизнь, в которой вы с таким увлечением участвовали. Когда и почему она угасла и что пришло ей на смену? Была ли это естественная смерть или насильственная?

– Как я понимаю, речь о неофициальной культуре, которая в конце 80-х – начале 90-х вышла из подполья и цвела пышным цветом на виду. Процесс продолжался и позже, просто формы его менялись. Появлялись независимые издательства, магазины интеллектуальной книги, развивалась система литературных клубов... К концу 90-х все это уже воспринималось как что-то само собой разумеющееся. С появлением интернета многие, и я в их числе, ушли в виртуальную реальность, в блоги и соцсети. В последние годы государство последовательно затаптывает все живое, неподконтрольное в культуре, но совершенно убить это, надеюсь, невозможно. Неофициальная культура уйдет в подполье и выживет, исподволь приближая наступление новых времен, как уже бывало.

– Много лет назад у вас были общие проекты с Игорем Карауловым, который теперь стал заметной фигурой Z-поэзии. Вы читаете его сегодня? А Юнну Мориц?

– С Игорем мы в 2005 году провели два фестиваля поэзии "Живого Журнала". Это было интересно: десятки авторов, знавших друг друга лишь по стихам и сетевым никам, впервые встретились в настоящей, не виртуальной реальности. Многие из них вообще впервые читали стихи на публике. Мы с Игорем, кстати, тоже познакомились через ЖЖ. Мы приятельствовали. В те годы он писал очень хорошие стихи. Метаморфоза, которая с ним впоследствии произошла, эта обуявшая его любовь к государству, остается для меня загадкой, это сюжет фильма ужасов. Общение с ним я давно прекратил и его не читаю, разве что иногда случайно в перепостах попадется что-нибудь одиозное. Юнну Мориц читаю только старое, стихи 50–80-х годов. Увы, даже среди моих близких друзей некоторые оказались по ту сторону баррикад, и друзья эти для меня теперь – бывшие. Это мучительно.

– Где вы сейчас живете? Эмигрировали ли вы, а если нет, то задумываетесь ли об отъезде?

– Я не эмигрировал и живу по-прежнему в Москве. Всерьез задумываться об отъезде мне не позволяют личные обстоятельства. Но я и не хочу уезжать. Живу я здесь, как было сказано в анекдоте. Я люблю Москву и люблю Россию. И верю, что имперский морок рано или поздно пройдет, как эпидемия очередного вируса. Доживу ли я до этого, не знаю, но очень хочется дожить.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться